De libertate.

— Смотри, чё я для тебя достал. Вадик заваливается в комнату к Алтану без предупреждения. Без стука. Знает, что тот будет беситься, но ничего уже не скажет. Раньше ещё говорил, разворачивал обратно, заставлял стучаться и только потом впускал внутрь, в свою маленькую обитель. Алтан был из тех, кому в старшей группе повезло — жил один. Как у детдомовца столько вещей накопилось — только ему самому и было известно. Один только подоконник и половина стола под цветы ушли. Алтану цветы до безумия нравились. Вадим стоит в проходе, радостно улыбаясь, и в руках какой-то пластиковый горшок держит. — Где взял? — Дагбаев лениво закатывает глаза и даже не встаёт. Голова устало запрокинута к потолку, тело развалилось на заваленной подушками кровати — точнее, на двух сдвинутых в одну кроватях — слишком царственно и вальяжно, как для комнаты детского дома и живущего в ней мальчишки в палёном найковском худаке и огромных пластиковых очках. — В парке спиздил и у Анны Петровны горшок выпросил. Гладиолусы твои. — Лилии, — снова закатил глаза, фыркнул надменно так, словно Вадим ему не цветок, а дохлую крысу под нос подсунул, — Это лилии, невежество. — Скажи спасибо, что не букет красных роз, — а Вадиму хоть бы что. Прошел мимо своего «золотейшества», явно не оценившего подарок, распихал на подоконнике настоящие гладиолусы и свой горшок в самом центре поставил, — Меня вся твоя клумба одинаково вымораживает. — Так не лезь к ней. Тебя вообще к цветам подпускать нельзя. — Схуя ли? Алтан поморщился и, устало выдохнув, поднялся с кровати. Встал у Вадима за спиной, разглядывая принесённые им лилии. Протянул руку, едва касаясь кончиками пальцев кремово-белых лепестков. — Цветы нежность любят. Ты слишком грубый для прекрасного. — Зато ты у меня неебаться какой нежный, золотко. Сначала Вадиму за эту кличку прилетало. И по лицу, и по шее, и по яйцам иногда, когда Алтан был особенно без настроения. Их общение в принципе было пропитано насквозь взаимным насилием тела и души. Но на каждый синяк и кровоподтёк Вадим скалился, словно отбитый мазохист, а Алтану на каждое цепкое слово приходилось ещё по десять. Может, сработало золотое правило о том, что противоположности притягиваются. А, может быть, им просто было скучно. — Заплетёшь? — Садись. Во всём детском доме, наверное, только Валерка Макарова знала, что импровизированные дреды-косички Алтану именно Вадик заплетал. Видимо, это умение снизошло к нему вместе с врождённой любовью к похвале и песням Леди Гаги. Обнаружили они его вообще случайно: Алтан после смерти матери и попадания в детдом волосы стричь наотрез отказывался, а воспитатели поставили ультиматум, мол, или собирай и завязывай, или вперёд и с песней под ножницы. Тогда Вадик и предложил сделать не как у «этого Разумовского», который просто заколками их закалывал где только можно, пока до приличной длинны не отросли, а по-крутому, как в американских боевиках. Начал стабильно заплетать его. Сначала, конечно, немного уёбищно выходило, но потом оба приловчились, да и волосы быстро росли, чем длиннее — тем проще и красивее. Кроме Вадима Алтан больше никому свои волосы трогать не позволял. Однажды какому-то парню чуть руку не вывернул, девчонки зачастую просто словесными унижениями обходились. Он память о матери очень сильно берег, и единственным, что от нее осталось, были волосы. Она их когда-то касалась. Она и теперь Вадим. — Поаккуратнее, больно. — Терпи, неженка. Пальцы быстро бегают по тоненьким черным прядкам, стягивая их в длинные тоненькие косички. Дредами это было сложно назвать, но Вадик не то чтобы сильно видел различие или разбирался. В любом случае, Алтану любая сделанная им хуйня будет к лицу. У него волосы жёсткие, смолисто-черные и очень крепкие. Маленьких силиконовых резинок не напасёшься. Раньше у девочек постоянно просили, потом обычными завязывали. А пару лет назад Алтан с очередного блошиного рынка припёр кучу вышитых позолоченными нитками ленточек и торжественно вручил Вадиму, мол, теперь это твоя проблема, вплетай как хочешь. А Вадим ничего, изъебнулся. Теперь постоянно только их и завязывает. По-бабски немного, конечно, но если золотку нравится… Он перед Алтаном ощущал какую-то непроизвольную покорность. Может, причина была в том, что Алтан его настоящего знал. Считай, голого и босого, с потрохами. Конечно, для окружающих их дуэт был настолько диким, что прям пиздец. Как же вышло, что такой амбициозный, волевой и необычайно одарённый юноша терпит рядом с собой натурального распиздяя? Но никто даже мыслей не допускал, что Вадим тоже мог быть умным. А он правда мог. Не так, как Алтан или тот Разумовский. Иначе, по-особенному. Дело было даже не в заныканых с полок школьной библиотеки «Заратустре» Ницше и ещё чего-то там от Лавкрафта. Вадик, в отличии от Алтана, который твердостью характера подламывал под себя окружающий мир, научился подстраиваться сам. Это было нечто абсолютно далёкое от простого подхалимства или лицемерия — но задатки прекрасного психолога и немного конченного манипулятора. «Быть умным — значит вовремя притвориться тупым», — что Вадим и сумел изобразить настолько правдоподобно, ведь даже Валерка не смогла разглядеть за показушно плоскими шутками и вызывающим поведением что-то глубже и лицеприятнее. А вот Алтан разглядел. Наверное, он поэтому не стал ничего говорить Вадиму насчёт его дикого и неуместного спора с Олегом. Пусть поразвлекается, понаблюдает и сделает свои выводы — как из каждой ситуации, инициатором которой становился непосредственно сам Вадик. Балагур и подстрекатель во имя собственного цинизма — до чего же ему всё-таки льстило осознавать, что люди творят со своими жизнями откровенную дрянь по его сценарию ради удовлетворения его скуки. Алтану такие развлечения казались весьма приземлёнными, он больше любил концентрироваться на мире внутреннем, игнорируя внешний. Конечно, он никогда не расскажет Вадиму о том, что порой боится сам подпустить его слишком близко и стать объектом его очередных манипуляций забавы ради. Боится подпустить его слишком близко… если уже это не сделал. Прядь за прядью, косичка за косичкой. Словно кубло змей с головы Горгоны, ложатся на спину и плечи. Почти интимный ритуал — зажечь бы свечи и прочитать заговор, приворожить и не отпускать. Алтану всегда тревожно, он поэтому на каждую барахолку рвётся и кучу хлама себе тащит бесполезного — ему кажется, что тревожность можно забить, заткнуть вещами, заштукатурить пустоту черными тенями на глазах — темных с коричневатым, почти красным оттенком. Он сам как змея. Медуза Горгона, от взгляда которой каменеют даже самые чувственные. И сам тоже каменный, полый внутри. Коснёшься — и что-то зазвенит в ушах, а в середине тела ветер загуляет. Может быть, там сердца нет. Потерял где-то на барахолках, чтобы кто-то такой же брошенный и пустой купил задёшево и себя заполнил. А Алтан изнутри заполнил себя цветами и пальцами Вадима в своих волосах. Но этого он ему тоже не скажет. — Готово, — Вадик последний раз перебрал ему косы, чтоб точно ни одной нетронутой пряди не оставить, и опустил руки, ладонями упираясь в кровать по обе стороны от Алтана. Сидят вдвоем, рядом, в пустоту смотрят. Молча. — Ещё чего-нибудь, ваше золотейшество? Вот же паскуда показушная. — А ты мне ещё что-то хочешь сделать? — выбравшись из-под крепких рук, Алтан развернулся к Вадиму лицом и уселся перед ним в позе лотоса — выжидающе, словно шаман — сел и смотрит пристально, даже бровью не ведёт. У Вадика глаза серые, почти медные. Как у крысы, только умнее и озлобленнее. Но эта злоба была не для Алтана — они оба знали, хотя никогда и не говорили об этом. Они вообще мало о чём говорили, потому что один не хотел, а второй почему-то искренне уважал его хотелки. У них все проблемы решались либо молча на уровне подсознания, либо когда один въёбывал другому за содеянное. Порой им казалось, что они вот-вот перегрызут друг другу глотки, но этого не происходило. Никому не хотелось первым наступать на горло тому, кто иногда становится единственной причиной, позволяющей дышать ровно. — А ты мне? — Вадим снова оскалился, скрещивая на груди руки. Алтан опять закатил глаза. — Что хочешь? — За отсос — любой вопрос. — Девкам своим такое вещать будешь. Или, вон, Волкову. — Ревнуешь? — Больше конкретики. Алтан всегда умел угадывать, когда Вадиму правда, не в форме шутки от него что-то было нужно. Даже не то чтобы по поведению, а как-то интуитивно, на уровне шестого чувства. — Я эскиз нашел для татухи. Прям как хотел. Может ну его — до восемнадцати ждать? У тебя остались контакты того типка, который из наших, татуировщик? — Остались. Но я тебе их не дам. Зная тебя, ещё передумаешь триста раз, а потом сводить заебёшься. Тем более, он бесплатно бить не станет, и несовершеннолетним — особенно долбоёбам вроде тебя — тоже. — Тебе же набили бесплатно в четырнадцать, хули мне не набить? — У меня причина была. Вадим заткнулся. Поздно дошло, что хуйню сморозил. Алтан был красив неебически. Идеален дотошно, словно из камня выточен почти безупречно. Почти… Если бы не вереница шрамов на всю ногу, сейчас перекрытая пигментированным цветочным узором. Тоже память. Как волосы. Он в детский дом попал не сразу. Хотя и легко отделался — раны зашили, чуть больше недели подержали в стационаре, потом сняли швы и отдали напуганного до смерти мальчишку с перебинтованной ногой и стандартными рекомендациями в руки социальной опеки, а дальше по накатанной. Зажило быстро, за пару месяцев. Алтан тогда каждый день в медпункте ошивался — сначала медсестру просил, потом сам уже обрабатывал заживающие рубцы перекисью. Там с Вадимом и познакомились — у того вечно какие-то ссадины и ушибы. Тоже за перекисью приходил, дурак бешеный. Он потом, когда раны совсем затянулись, но кожа ещё болела, спёр для Алтана какую-то смягчающую мазь взамен на несколько домашних заданий по математике. Сделал бы это и за бесплатно, но жизнь научила, что отовсюду нужно стараться изымать выгоду — даже из золотого мальчика с ледяным проницательным взглядом и едким нравом. Пропитывая этой мазью бинты и обматывая ими бедро, чтоб с голой кожи джинсы не пропитались и зря продукт не переводить, Алтан зачем-то Вадиму признался, что видеть себя с этими шрамами не может. Тошно. Ему казалось всегда, что он должен был быть на месте мамы. Любил её очень. Гораздо больше, чем той любовью, которой все дети своих матерей изначально любят. Если бы было можно тогда просто не поехать… Она очень выставки цветов любила. Как только Алтан начал что-то соображать — принялась каждый раз возить его с собой на открытие всяких оранжерей и ботанических садов. Ему тоже нравилось. Она его потом учила самого цветы сажать и ухаживать за ними. У них дома был свой небольшой садик. Алтан не скучал, нет. Его чувство нельзя было описать так просто, оно было за гранью обычного понимания. Так больно, что хочется молча проглотить и больше вообще никогда ничего не чувствовать. Он так и пытался сделать, но каждый раз смотрел на себя и возвращался к истокам — грубо, грязно, уродливо. Вот такая теперь у него была жизнь. Со шрамами и придурошным сорванцом-грубияном под боком. А однажды к ним в детский дом (конечно, не к ним конкретно, а к их воспитательнице) заглянул бывший здешний выпускник. Ну дети к нему и набежали с расспросами. Оказалась, художник-татуировщик. Одному богу известно, как Алтан его тогда уговорил набить на шрамах стебли своих гладиолусов дурацких. Может, сработала детдомовская толерантность в комплекте с пониманием того, как тяжело парню жить с вот таким постоянным напоминанием о смерти близкого человека. Любовь к созданию чего-то красивого на красивом. Интуиция, сострадание. Алтану было уже четырнадцать, только в этом году в среднюю группу перевели. Там особо не наблюдали — всего-навсего стоило в шортах перед воспитателями и Анной Петровной не показываться, делов-то. Вадим тогда из любопытства с ними напросился. Или просто сказал так, что интересно, а на самом деле вслед за конкретно Алтаном увязался. Если бы кто-нибудь их спросил сейчас, когда именно к ним пришло осознание того факта, что они правда теперь не чужие друг другу люди, то оба бы, не задумываясь, назвали этот самый день. На шрамах бить было больно. Алтан ни звука за всё время не издал, а Вадим сидел рядышком и что-то ему бормотал на ухо, успокоить пытался, отвлечь немного. Сам не заметил, как вцепился своему золотку в руку — да так крепко, словно это ему сейчас в ногу иглой с чернилами тыкают, вырисовывая позолоченные, блять, цветочки. Набили, ясное дело, партаки. Потом, в шестнадцать, перебивали в те же самые гладиолусы, тоже с золотым чернилом. На этот раз на всю ногу — от щиколотки до бедра. Вышло уже правда искусство, хотя, казалось бы, что Алтану быть уже совершеннее некуда. Он сам был искусством. Абсурдно-утонченным, как будто бы из кусочков стекла, гербарий из лепестков под цветным витражом. Вадим от искусства был далёк настолько же, насколько вблизи сейчас мог рассмотреть каждую из черт его воплощения. Каждая линия — лезвие, порезаться можно. Движения такие же — отточенные вплоть до каждого миллиметра. И каждый взгляд — в самое Драконье нутро, что-то там ворошит, ищет, где бы прибиться и до чего бы доебаться. Алтан протягивает руку и пальцами подцепляет воротник свитера, обнажая шею и ключицы. — Кто? — Из десятого, ты её вряд ли знаешь. Его выводит из себя каждая новая девка, которая вертится возле Вадима, возомнив, что она та единственная. Раздражает хотя бы потому, что они все до абсурда глупы и до неприличия шлюхи. Половина из них ещё совсем малолетки. Девятый, десятый класс. Небольшая разница, но в юности даже год значит очень много. И после каждой из этих сомнительных особ Вадим возвращается с шеей в засосах и мыслью о том, откуда бы снова взять пачку презервативов про запас. — На что опять злишься? — На то, что ты ведёшь себя, как хуёвая пародия на Дон Жуана. — Зависть или снова ревность, золотко? Пальцы, отодвинувшие воротник, смыкаются у Вадима на шее. Тот снова скалится, втягивая сквозь зубы воздух. Сам поддается назад, тянет Алтана за собой — они едва не теряют равновесие. — Не смей меня с ними сравнивать. — Конечно, куда им. Ты лучше. Алтан брезгливо отдёргивает руку и отворачивается. В последнее время Вадим слишком много себе позволял в его адрес. В последнее время… с какого момента? Когда решил, что будет уместно отпускать пошловатые шуточки, словно Алтан — очередная его девчонка на пару дней? Когда держал его за руки, пока ему рисовали цветы вместо этих болезненных уродских шрамов? Когда бинтовал эти самые шрамы, чтоб заживали лучше? Когда начал заплетать ему волосы? Вадим неприятно поморщился, потирая руками шею. Он и без зеркала прекрасно знал, что завтра утром на месте засов будут синяки — следы от пальцев и настоящего собственничества.