De libertate.

Олег был на девяносто девять процентов уверен, что он не пидор. Вообще-то, он старался изо всех сил убедить себя, что на сто. Но зачем-то побрился, когда через неделю в полдень субботы настало время выгуливать Серёгу на Воскресенке. Немного, правда, неаккуратно — потому что обычно не заморачивался и ходил с щетиной, которую иногда небрежно укорачивал. А сегодня всё утро выворачивал харю перед маленьким настольным зеркалом, орудуя одноразовой бритвой по своему подбородку. Пару раз полоснул лезвием по щеке, выругался. Времени оставалось только на накинуть куртку, повязать на шею уродский шарф и под порцию очередных несмешных подколов Вадима выскочить из комнаты. Серёжа уже ждал его в коридоре. Всё та же стрёмная олимпийка, джинсы, затёртые конверсы. По-бедному, по-детдомовски, но точно не по погоде. — Не замёрзнешь в своей ветровке? — вместо приветствия насмешливо бросил Олег, касаясь пальцами синтетического выгоревшего воротника. Разумовский строптиво рыпнулся от его руки. Посмотрел исподлобья, словно его на коридор силой выперли. Хотя, в каком-то смысле так и было, потому что ровно полчаса назад эта рыжая бестия смахивала на истеричку, страдающую влюблённой хандрой: разбрасывал по комнате своё немногочисленное шмотьё, утрамбовывал в свою сумку скетчбук, карандаши, акриловые краски и срывался на Мальвину. В конечном итоге Шуре это осточертело, и он практически за шкирку выставил Серёгу, захлопывая за ним дверь, кажется, с фразой «Вы там только на первом свидании не потрахайтесь». — Завали, это ретро. Винтаж. — Ты хоть свитер одел под свое «ретро»? — Надел, бестолочь. В коридоре было темно, но даже в темноте казалось, словно эти двое метали друг в друга блестящие огненные искры. Неверное, если бы Олег всё-таки смог коснуться Серёжиного плеча — на его пальцах вспыхнули бы несколько маленьких костерков. У Олега было чувство, словно всё идёт абсолютно не по плану. За минувшую неделю он уже триста раз успел пожалеть о своей затее. Решил написать Серёге только в пятницу, причём методом многоходовки: через Вадима нашел инсту какого-то кореша Мальвины, уже Мальвине написал в личку (потому что нехуй профили закрывать), и тот после парочки доёбов всё-таки скинул ему волшебную ссылочку с ником @raz00m — страницу настоящего проявления искусства. Всё было в духе Серёги: куча фоток его рисунков, пара закатов и неебаться какие эстетичные полусэлфи, сделанные на тапок. Серёга, в свою очередь, Олега полночи проморозил (на самом деле залип на его всратый сэлфач с сигаретой и в итоге перерисовал себе скетчем в свою тетрадочку), а потом в духе снежной королевы пообещал, что подумает до утра. Вторые полночи провел, думая, в какую дрянь начинает вляпываться и как Олег вообще его кумарит своими выходками. Придурошный и неуравновешенный, с абсолютно неконтролируемым характером, озабоченный какой-то и, к тому же, друг этого Дагбаева и его чешуйчатого туповатого хвостика Вадима. К тому же, бля, гомофоб — инфа сотка. Ему это всё в прикол, наверное. Серёга себе перед выходом (и совершенно не из-за напутствия Шуры) твёрдо пообещал, что если Олег к нему сегодня полезет — то он ему точно въебёт и не посмотрит, что Волков его выше, сильнее и в раме шире. Ни разу, блять, больше он в своей жизни Олега не поцелует — ни добровольно, ни принудительно. Они вышли на улицу. Небо было принципиально в питерском духе серым, как и, в общем-то, всё вокруг. Немного ветрено и мерзко. Серёжа поёжился, заправил волосы за уши и поднял на Волкова свой пасмурный взгляд. — Со щекой чё? — А чё с ней? — Олег машинально вытер большим пальцем небольшую, но всё ещё кровоточащую ранку, — Забей, порезался, пока брился. — Заклеить надо. А то ещё бешенство подхватишь. «Клеить я только тебя буду, Серый», — Олегу внутри от этой мысли что-то внутри защемило. Он ведь из искренних побуждений на Воскресенку сейчас с Серёгой едет. И думать о том, какие на самом деле мотивы лежали в истоках их общения, Олегу очень сильно не хотелось. — Сам бешеный. Истеричка. Чем я тебе щас заклею? — В аптеку зайдём. Пластырь тебе куплю, в роли содержанки побудешь. — Тебе делать нечего? Я не девка, чтоб каждую царапинку лечить. — Заткнись и дай мне о тебе позаботиться. О том, какую слащавую хрень он сморозил, Серёжа подумал только когда Олег и правда заткнулся, и они молча посеменили в сторону ближайшей аптеки. Что за тупое рвение? Как в сериалах с натянутой драмой и соплями на половину сюжета. Даже прозвучало очень клишировано. Позаботиться — как будто бы они достаточно близки для этого. Словно «забота» — обычное дело, а они — друзья или даже… пара? Чёрта с два, бля, из них никакой тандем, и затея с прогулкой была хреновая, потому что у Олега с Серёжей общего ровным счётом ничего, говорить им не о чем, они личности практически противоположные. Олег дикий и мужиковатый, ему забота эта не упёрлась. Не дай бог ещё Серёжа в своём порыве сам ему пластырь на его ебальник бритый налепит. — Сюда иди, заклею тебе ранение. Олег нахмурился, закатил глаза. Но лицо подставил. Серый с максимально недовольным выражением лица распечатал коробку с пластырями, вытянул один и, словно делая одолжение, заклеил всё ещё немного кровоточащую царапину. У Серёжи пальцы были холодные и очень нежные. Белые, словно из скульптурного камня. И лицо такое же — мраморное, бледное. Пятна веснушек выразительные, рыжие. Словно звёзды на ночном небе в проекции негатива. Настоящее искусство. — На Воскресенку поедем? — Олег машинально коснулся места на щеке, где только что были Серёжины руки. Там было тепло. Или внутри — Олегу было не очень понятно. Но почему-то приятно до жути. — Ебать ты банальный, — Разумовский фыркнул, довольно почему-то улыбаясь. Вообще, Олег угадал — Воскресенская Серёже нравилась. Он давно там порисовать хотел — типа, вайбы художника и всё такое. Но одному идти всегда как-то ссыкотно было. Социализация в ноль. К тому же, до таких одиночек патлатых на улицах грозного Питера иногда доебывались. А Серёжа доёбов и в стенах детдома достаточно получал. За их пределами иногда спасался. Курил свои тонкие, опираясь на ограды в близлежащих парках. — Не нравится — предлагай. — Да нравится, — снова улыбка. Теплая такая, солнечная. Искренняя. Совершенно отличалась от той нахальной, которой Серый обычно Олега одаривал, — Пешком только далеко. — Так на метро же, по ученическому бесплатно. Или ты не брал? — Брал. — Ну так и поехали, — Олег в ответ ему улыбнулся. Всё шло хорошо, вроде бы. А выёбывался Серёга так, по привычке. Если закрыть глаза на причину, по которой они вообще сейчас гуляют и на конфликт, который привел их к выяснению отношений — то Серёжины понты были даже милыми. Просто характер у него сложный, и жизнь такая же. Олег его поймет, точно, обязательно поймет. До метро дошли быстро. Морозными дворами, почти молча, иногда отпуская неловкие реплики в сторону друг друга. Серёжа то и дело потирал ладони и явно мёрз в своей галимой олимпийке. Олег подумал, что в духе американских романтических комедий было бы обнять Серёжу за плечи, купить ему кофе и греть своей ебаной любовью, которой на самом деле между ними не существует. Серый тоже ему улыбался так, словно всё было на самом деле, как по сценарию. В реальность оба вернулись, когда спустились в подземку. Ещё на перроне с Серёжей что-то произошло, но Олег не придал этому особенного значения. Вроде обычный, просто головой что-то мотыляет, по сторонам оглядывается, нос забавно морщит. Куча людей вокруг, час пик — может, замашки художника, новые лица ищет. Но когда поезд подъехал, до Олега дошло, что дело не в лицах. Точнее, в них — в самих людях, но не в роли идей для искусства, а в роли триггеров — по каждому ото всех и сразу на одного Серёжу. Он боялся людей. Всегда боялся. В детском доме, в школе и просто на улице. Но если в первых двух местах можно было привыкнуть, смириться и осознать, что так надо, что это необходимо, и постараться хотя бы видимость личных границ выстроить, то в толпе абсолютно незнакомых силуэтов, смешивающихся в одно большое кубло, было почти невыносимо. Серёжа на коже своей сквозь ткань чувствовал каждый непроизвольный толчок, каждое прикосновение чужого локтя или чьей-то спины. Ему было мерзко от того, что эти наглые странные незнакомцы по умолчанию снимали с него неприкосновенность, переходили его границы, которых не существовало в их понимании. Серёжа ненавидел, когда на него смотрели. Осуждающе, с интересом или просто сквозь, машинально — плевать. Одинаково липко и неприятно, одинаково хочется зажмурить глаза и спрятаться куда-нибудь в темноту. Не слышать голоса, гудящие вокруг — потому что давит на уши и вытесняет собственные Серёжины мысли. Люди — одно сплошное посягательство на его чувство собственности. Как будто бы каждый имеет на него право. — Дай мне руку, — едва слышно в грохоте останавливающегося поезда. Олег повернулся удивлённо — подумал, что показалось — и в упор столкнулся с ипуганными Серёжиными глазами, — Руку мне, блять, дай! — во второй раз уже почти криком, перебивая звук дверей, открывающихся перед толпой народа. Игнорируя прущих вперёд людей, Олег вытащил руку из своего кармана и на ощупь нашёл где-то внизу Серёжину руку, плотно сжатую в кулак и прижатую к ноге. Почти силой расцепил его пальцы и перехватил своими. Серёжа в сторону Олега даже не посмотрел, но за ладонь его схватился так, словно от этого зависела его жизнь. У них обоих снова возникло ощущение стоп-кадра — вокруг невменяемое движение, а они стоят, одни во всём мире и друг у друга. Держатся за руки, как придурки. В окружающем их белом шуме слышат, как бьются их оба сердца — вразнобой, правда, немного, потому что у Разумовского сердцебиение ускоренное, ему страшно, ему тревожно. В вагон они запрыгнули почти на последних секундах — двери закрылись прямо за их спинами, а перед ними были люди, много людей, на которых Серёжа не был в состоянии даже взгляд поднять. Олег опёрся спиной о стену вагона и, не выпуская Серёжиной руки, второй своей крепко прижал его к себе, сначала буквально утыкая его лицо себе в плечо, а потом за пояс обнял, чтоб не свалился не дай бог и никто из толпы его не тронул. Шею обожгло горячим дыханием. Серёжа дышал медленно и тяжело, и в руках волчих аж трусился, как под разрядами электричества. — Ты, бля, мне ничего объяснить не хочешь? — шепнул Олег ему прямо в ухо, губами касаясь рыжих волос. Серёжа резко качнул головой, крепче к нему прижимаясь, потому что ему в спину тоже кто-то бесстыдно жался — да, час пик, но от того, как называется зона дискомфорта, легче Разумовскому не становилось. Олег только цокнул языком. Знал же, куда шёл. Точнее, с кем, — Бешеный. Держись крепче, нам полчаса ехать. Вышли на Чернышевской. Пока добирались — пошёл снег. Небольшими хлопьями и редкий, опускался на асфальт и тут же таял. Пара снежинок холодными каплями опустилась Серёже на веснушчатый нос. Он его поморщил смешно и тряхнул волосами — те тоже были притрушены белым, поблёскивающим влагой порошком. Россыпь выгоревших звёзд на иссякающем закате. Они медленно шагали по тротуару вдоль улицы, всё ещё почему-то держась за руки. Серого ещё немного трусило — Олег скидывал на холод и всё равно его не отпускал. Абсурдно, потому что до этого он ни с одной девчонкой не ходил за руку. Конечно, встречался. И просто ебался, и в так называемых свободных отношениях как-то раз состоял. Но не любил ни разу. А вся эта мятно-ванильная хуета типа хождений за ручку, совместных фоточек в Инстаграме и ночей просто в обнимку казалась Олегу чем-то интимным. Чем-то… про любовь. Чем-то, во что сейчас каким-то неизвестным образом вписался — практически вляпался — Серёга, рыжая блядь и бестия. Хотя, в их зарождающемся тандеме если и был кто блядью — так это сам Олег, который уже сомневался во всем, что его окружало. В Вадиме. Был ли он его настоящим другом? Или находил просто отдушину в эгоистичных подколах, самоутверждаясь за счёт пидорских шуток и завуалированных унижений. Действительно ли являлся просто приложением к неебаться какому идеальному Алтану? Или имел какие-то свои мотивы, преследовал свои цели и идеи, которые рождались в его голове под абсолютно конфиденциальным клеймом. А сам Алтан. Что у них с Серым за тёрки такие, что один второму прохода не даёт уже добрый десяток лет подряд? Почему у Дагбаева вид такой, словно он весь мир вокруг ебал вдоль и поперёк? Почему его золотейшество якшается с Валерой и Вадиком, которые ему по меркам ну от слова совсем не подходят? По логике вещей, Алтану бы к Разумовскому. Оба умные, оба амбициозные. И, на крайняк, патлатые тоже оба. Валерка, под пацана стриженая. Самая безобидная из них из всех дура. Хотя, кто её знает? У каждого есть в шкафу свои скелеты. Она одинокая, даже слишком. Быковатая, грубая. Ведь ни Алтан, ни Вадим, ни сам Олег никогда не посмотрят на нее, как на потенциальную девушку. А больше некому, потому Макарова никому другому не упёрлась. Своя в доску, может быть, даже хорошая подруга. Но не больше, и вряд ли когда-нибудь что-то большее сможет получить. Олегу её даже было совсем чуточку, по-человечески жаль. И себя было жаль немного за то, что кроме самовлюблённого золотого мальчика, борзоватого качка и выпендрёжной девчонки у него никого больше нет. Есть ещё Серёга. Но это другое. Чудо в перьях: идёт, конверсами своими секондовскими по асфальту шуршит. И Олега за ручку уныло держит. — Серый. — Чё? — Ты как, норм? — Угу. Серёже очень хотелось сказать, что не норм. Что ему всё ещё тревожно до жути, что стыдно перед Олегом и перед собой тоже стыдно. Непонятное тепло от пальцев по всему телу разливалось, словно рыжик только что что пятьдесят коньяка тяпнул. Не ляпнуть бы только, что это Олег имеет такой опьяняющий эффект. Сука, странный и придурошный. Эгоистичный, напыщенный индюк… Волк. Волче. Не послал в пешее эротическое, не отпихнул в стрёмную омерзительную толпу и даже рта почти не открыл, когда Разумовский на добрые полчаса прилип к нему у стеночки вагона. Почему? — потом разберутся, оба. Сейчас — Воскресенская набережная и обещанное вдохновение. Олег плюхнулся на первую же попавшуюся лавочку с видом на Неву. Серёжа чуть на него не свалился, потому что руки одна к одной приклеены. Первым никто отпускать не хотел, потому что неловко и, наверное ситуация требует объяснений. Но вместо них голова Серого снова оказалась у Олега на плече. — Спасибо, Волче. — Замётано, — Олег неловко дёрнул свободным плечом, улыбаясь на все тридцать два, — Так чё с тобой, ошалелый? — Ответ заключается в вопросе. Сам постоянно повторяешь, что я бешеный и ебанутый. — А если вот прям вообще серьёзно? — Так я же и не шучу, Волч. Я у нашего детдомовского психолога первый в списке для наблюдения. Диагнозы ставить не берутся, я сам погуглил: скорее всего либо пограничка, либо диссоциативка. Но как бы понимаешь, насколько это всё «точно». Хотя тревожность и периодические панички от незнания проблемы никуда не деваются. А мне с этим жить. Серый снова поник. Было видно, что ему тяжело такие вот откровения даются. Ему стыдно и противно от самого себя, лицо бы ладонями закрыть, спрятать неловкий румянец — но одна рука мирно покоится в перехвате Олеговой, а второй как-то убого и одиноко. Дешёвая романтика. — Ты всё равно прикольный, хоть и ебанутый, — немного подумав, вынес Олег свой вердикт, мягко поглаживая большим пальцем Серёжино запястье, — Творческая личность. У них всегда какие-то вертолёты, я в учебниках по литературе читал. — Читал? — Разумовский хмыкнул, — Нихуя себе неожиданно. Только мимо. Я не литература, я художество. Картины рисую, а не стихи пишу. — Прям картины? — Ну не прям. Просто скетчи, хуйня короче, забей. — Слишком резкая перемена от самолюбования к самоунижению. Краски хоть взял? — Взял. Руки наконец пришлось расцепить. Серёжа нехотя вытащил свои пальцы из переплетения Олеговых и принялся рыться в своей сумке. Сначала на влажной от снега лавке оказался малость потрёпанный скетчбук, потом довольно несчастного вида обычный простой карандаш, и затем небольшой набор цветных акриловых красок, спизженых, кажется, из набора какой-то картины по номерам. Серёжа деловито закинул ногу на ногу и развернул свою художественную тетрадь. — А покажешь, чё раньше малевал? — Отвянь, тайна фирмы, — позволять Олегу видеть свое ебало в количестве нескольких штук на одном из разворотов было категорически нельзя, — Можешь смотреть, как я речку рисую. Звучало, конечно, гораздо хуже, чем выглядело. Воскресенку Серёжа любил не зря, потому что вид с нее открывался прибесподобнейший. Тихая, в холодных оттенках медно-бирюзовая вода и домишки на другом берегу, один как один похожие на Эрмитаж — отблеск исторически богатой жизни. На бумаге у Разумовского рождалось иначе: Олег правда, с неподдельным интересом наблюдал за тем, как тот резкими движениями уверенно зажатого в пальцах карандаша чиркает на тонкой бумаге линию за линией. Всё чёткое, угловатое. Контраст чёрно-белый — ни цвета, ни привета. И наверняка знает ведь, что делает, смотрится в этом деле своем так органично и уместно, что у Олега дыхание замирает — то ли от медленно рождающегося на листе бумаги пейзажа, стилизованного под реализм с оттенью персонально Серёжиного мировосприятия, то ли от самого Серёжи, который так восторженно и увлечённо создавал нечто, что могло бы, по мнению Олега, быть шедевром, если бы не было сковано дешёвым переплётом Союзпечати. Что-то, вроде, закончил. Окинул взглядом на расстоянии вытянутой руки и потом уже у Олегу повернул. — Ну как? — снова от задирчивого, колючего Разумовского ни следа. Глаза большие горят идейной голубизной и надеждой какой-то, что ли, как будто Серёже и правда было важно, понравилось ли Олегу. Блокнот немного подрагивает то ли от ветра, то ли от того, что тремор Серого до сих пор не отпустил — поэтому и линии у него в рисунке не идеально ровные, но это ничего страшного, получилось ведь всё равно замечательно, — Нравится? Олег снова внимательно посмотрел на рисунок. Потом перевёл взгляд выше — на Серёжино бледное лицо. Не только руки — оказывается, он до сих пор весь подрагивал, от светлых ресниц до белеющих на холоде губ. Согреть его, глупого, хотелось. Наверняка ведь под олимпийкой один несчастный свитер. — Да, Серый. Очень нравится. Как-то само собой так получилось, что веснушчатый Серёжин нос вдруг у самого носа Олега оказался. От Разумовского пахло какими-то дешманскими духами и морозом. От Олега примерно тем же. Серёжа медленно и глубоко дышал, раз за разом пропуская сквозь приоткрытые губы теплый пар. Волосы, много раз прочёсанные ветром, торчали во все стороны, неаккуратно громоздясь на худых — это было заметно даже под одеждой — плечах. Глаза большие, впалые, с яркими синяками от недосыпа. Разумовский был весь из себя на контрасте, весь небрежно как будто бы сложенный, спонтанно — как его эскизы, резкий, линейный, угловатый. — Не замёрз ещё? — Олег заботливо стряхнул с его щеки капельки нескольких растаявших снежинок. — А ты согрей. Серёжа фыркнул, нахально улыбнулся, и всё полетело в тартарары. На этот раз секунды длились ещё дольше, но всё равно недостаточно, чтобы Олег сообразил, что вообще делает и, собственно, нахуя. Немного подался вперёд и замер в почти невесомом прикосновении к холодным Серёжиным губам. «Ну всё, сейчас влепит пощечину, пошлёт на три весёлых буквы и конец долбоебизму». Но адекватной реакции не произошло. Ни через мгновение, ни дальше. Серёжа поддался. Мягко, как пластилин. Его движение навстречу в точности повторило движение Олега, их губы сомкнулись почти одновременно, с разницей в долю секунды. Олег с лица Серёжиного ладонь так и не убрал — наоборот, обхватил крепче, увереннее, как будто бы точно знал, что делал, потому что ещё не дай бог этот рыжий чёрт передумает и отпихнёт. Сам Серёжа наоборот словно раствориться пытался и сам боялся, что вот-вот в голове шестерни переклинят и заставят его начать истерику, полезть с расспросами, доебаться. А Серёжа этого не хотел. Он хотел только спокойствия, а сейчас целовать Олега было спокойно. Поэтому всё равно, что там у них происходило до и какие последствия настигнут их после. Нужно было здесь и в это самое время. Серый целовал Олега почти неумело. Нет, ему было не в первый раз, потому что слухи не врали, и Макарова не врала: он правда сосался с типком с параллели, и не одноразово даже, и не только с ним. Но Олег — это другое. Он ебаный гомофоб, придурок и вообще чёрти-что, поэтому с ним надо было аккуратнее. Разумовский боялся, что одно неверное движение — и Олег просто исчезнет. Растворится в гадком морозном воздухе. И тогда окажется, что Серёжа ещё хуёвее, чем все думают, что он сам себе Волка выдумал, Волче его нарёк и сам же его проебал в своих нестабильных больных фантазиях в итоге. Но нет, Олег был настоящим. По-настоящему обнимал, по-настоящему отрывисто и почти невесомо сначала Серёженьку целовал, а потом так же по-настоящему — что у Разумовского аж ноги подкосились — лизнул его в губы, чуть их приоткрывая, и сунул свой язык внутрь — мол, на вот тебе, и нехер выёбываться. Хотя поцелуй вышел совсем не страстным. Глубоким, медленным и осторожным: оба пытались привыкнуть к существованию друг друга в абсолютно других границах личного пространства, пытались осознать эту мысль, пытались запомнить этот «правильный» поцелуй на вкус. Олег был на девяносто девять процентов уверен, что он не пидор. Ему хотелось бы быть уверенным на все сто. И целовать Серёжу тоже хотелось. Не потому что есть причины, не потому что он хуйнёй мается и это его план, а потому что просто его Серёга обворожительный неебаться какой, особенный и уникальный. Потому что улыбался, когда Олег попытался поцеловать его «по-нормальному», жмурился и цеплялся пальцами за его куртку. Потому что пиздел то слишком много, то вообще мало, потому что Олег свободный, блять, парень и вообще не обязан никому ничего доказывать. Серого из рук выпускать не хотелось. Но он дрожал уже весь: Олег ощущал у себя под шарфом, насколько холодная ладонь у него в волосах. Точно, шарф. Нехотя Волков Серого отпустил и уже на расстоянии снова разово чмокнул в уголок губ. Тот заулыбался опять. Птица довольная. Снял со своей шеи свой стрёмный шарф и против отнекиваний намотал на худую Серёжину шею. Надо было это ещё раньше сделать, когда они только с метро вышли. Разумовский в конечном итоге миролюбиво кивнул, шарф поправил и опять на Олеге повис, лукавые глазки ему строя и лыбясь, как майская роза. — Я на первом свидании, вообще, не целуюсь. Не в моих, типа, правилах. — Так у нас и не свидание, Серый, — Олег, обнимая его за пояс, улыбнулся едва заметно и коснулся губами его виска. Очередной слишком полюбовный, слишком интимный и неуместный жест. Но поздно назад сворачивать. Они оба начинают друг в друге увязать. Хотя, казалось бы, ни повода, ни причины у Серёжи не было. — Тогда будем ходить на не-свидания. Только давай ближе к апрелю, а то, бля, и правда холодно… — Дурашка. — …а, пока зима, можно просто по комнатам ходить. Мальвина нормальный, если чё. Не против будет. — Серый, стоп, — в Олеге опять защемило, что он, по факту, всё делает из-за прихоти Вадика и спора этого, который непонятно чё и чему доказывает, — Ну нахуя тебе это? Я ж тебе вообще левый. Понятно, ты — первая красотка, талантливый, с изюминкой вроде как и тараканами даже прикольными… Выделяешься, типа. А я что? Гопник какой-то, срань господня. — А мне кажется, я тогда всё-таки прав был, — Серёжа стрельнул острым взглядом исподлобья, и Олег понял, что говорит он очень даже серьёзно, — Только я же тебя почти не знаю. Но очень хочу узнать. — Ничего, Серый. Может, оно и к лучшему. — Почему? — То, что ты узнаешь, тебе может не понравиться.