De libertate.

— Да ну, не, — Олег угрюмо мотнул головой, неверяще глядя на Вадика перед ним — тот сидел на кровати прямо напротив него в исконно гопнической позе, расставив ноги и упёршись локтями о колени, — Не-не-не, Вадь, хрень затея. — А чё, боишься? Или сдулся, и весь твой базар — понты одни? Уже битый час они сидели в своей комнатушке и строили почти что наполеоновские планы по поводу грядущего нового года. Сначала всё шло вполне сносно — вспомнили все имеющиеся связи и деньги, чтобы достать себе чего покрепче выпить (это было по части Олега и Вадима непосредственно) и чего повеселее выкурить (с этим нужно было идти к Валерке или, на крайний случай, к Алтану — если он вообще снизойдёт до какого-нибудь отмечания чего-либо). Сначала всё шло тихо-мирно, поэтому Олег даже сразу и не понял, как разговор внезапно свернул не в то русло и коснулся его Серёги. Вадиму, по всей видимости, уже осточертел их дуэт. Сначала ему больше всех было надо и даже казалось смешным, но, вопреки всеобщему мнению, Дракон был далеко не тупым и очень даже наблюдательным — поэтому неудивительно, что, как бы Олег не старался скрыть всё что можно и что нельзя, Вадим всё же понял, что в его собственной затее поиздеваться над местным пидорком чужими руками что-то пошло не так. Олег понимал это не хуже Вадима. Особенно после выдвинутых Серёжей условий. Радикальных, но справедливых — «или ты со мной, или иди нахуй». А, учитывая, на каких основаниях они начали сходиться, Олег прямо жопой чувствовал, что в этот новый год он пойдет нахуй особенно и различно. Вадим настаивал на присутствии Серого на их самоорганизованной хэппи-нью-еар-пати. Не из добрых альтруистических побуждений, к сожалению. Что его, что Алтана с Валеркой уже доканала эта работа на два фронта, а определенные понятия от слова совсем не принимали исход, где Олег остаётся с ними, не срётся с Серёгой и при этом все счастливы. Так что теперь Вадим настаивал: Волков приводит свою рижеволосую пассию к ним на тусовочку, прилюдно засасывает, чтоб наверняка всем всё было видно, а потом в какой-нибудь из комнат нагинает так, чтоб всем всё было ещё и слышно. Хороший план, просто ахуенный. Надёжный, блять, как швейцарские часы. — Или тебе слабо? — продолжал нажимать на него Вадик, — Или стыдно, что ты нас всё это время наёбывал, и на тебя даже местный пидор не ведётся? Или ты сам на него повелся и тоже, выходит, пидор? А? Чё молчишь? «Сами вы все пидоры», — подумал Олег, но вслух свою догадку не озвучил. Его дела, похоже, и так были очень плохи. И что у всех привычка — какие-то важные решения ставить на определенные даты? Типа, бросить курить с понедельника, начать заниматься спортом к лету… Или, вот, выбрать между репутацией и смазливым умным мальчишкой к Новому году. «Хоть бы не согласился, хоть бы не пошёл», — мысленно повторял про себя Олег, набирая Серёже смс-ку под пристальным взглядом Вадима в его мобильник. Проблема решится или, по крайней мере, отсрочится, если Разумовский просто не примет его — их — предложение. И тогда ничего не будет: ребята вчетвером набухаются в слюни, а потом, ближе к двенадцати — на крайний случай чуточку опосля — Олег припрётся к своему Серёженьке. Тот, вроде бы, говорил, что Мальвина планирует праздновать этажом ниже — с какой-то девчонкой из средней группы и ее друзьями, да ещё парой ребят из старшаков — теми, что более-менее вменяемые были. Значит, по логике вещей, в новогоднюю ночь Разумовский свободен. Вот Олег и придет к нему с вискариком или даже шампанским, а там… Кто знает, может, алкоголь их обоих сделает по-решительнее. От такого хода собственных мыслей Волкову стало не по себе. Срок, данный ему Серёжей на принятие своих определенных предпочтений, подходил к концу, а он всё ещё не мог понять, интересует ли его Серёга взаправду или это всё какая-то мания, спесь и вообще на него порчу навели конкуренты, чтоб девок ни у кого не уводил и остальным больше было. С мужиком это ж, ну, фу. А с другой стороны — ну какой из Разумовского мужик? А если ещё с другой— самый настоящий, потому что милое личико и длинные патлы не компенсировали определенное колличество сантиметров в штанах. А если ну вот вообще с другой — то Олег же по-любому сверху будет, а значит не считается, что по-гейски. Вон, Анька из паралельного класса ему сама анал предложила, Олегу даже почти понравилось, потому что у этой Аньки был классый зад и она сама вкинулась на презики. Если так подумать, то чем Серёга от нее отличается? Ну, разве что глубокой душевной организацией и наличием члена. Но это же так, мелочи жизни, правда? — Он будет, — Олег почти обречённо откинул телефон на подушку, едва на экране высветилось сообщение от Серого. — Вот и посмотрим на вас, любовнички, — ехидство Вадима из него так и пёрло уже сейчас, так что о том, как он будет вести себя при Серёже, даже подумать было страшно, — Только, если чё, на моей кровати не вздумайте трахаться, мне там ещё спать. Это я так, предупреждаю, вдруг ты в порыве страсти перепутаешь.

***

К пьянке готовились наспех, уже тридцать первого. Алтан был этой идеей не доволен настолько, что, когда утром они впятером отпросились у воспиталки в магазин и теперь стояли на ступеньках, деля между собой сигареты, пытаясь немного согреться и посчитать деньги, казалось, что он хочет уничтожить бедного Серёгу одним взглядом. Олега успокаивало только то, что от Алтана ни на минуту не отлипал Дракон, который явно посвятил его в причины и следствия. Сам Алтан изначально был выше этого спора, вот только подростковое любопытство и отсутствие глобальных интересных вещей на просторах «Радуги» всё-таки иногда давали о себе знать, и сейчас был именно тот случай. Дагбаев не признавал, но ему было интересно, чем закончится выпендрёж Олега. А Разумовского он открыто презирал, так что на его чувства Алтану было глубоко побоку. Невооружённым глазом видно, с каким обожанием он на Волкова смотрит. Можно было предположить, что тот не спиздел и правда в состоянии влюбить в себя не только рядовую девчонку, но даже и пацана. Так что выйдет даже лучше, если Олег выиграет. Тогда, по крайней мере, Разумовскому будет очень плохо — а Дагбаев искренне считал, что он на это «плохо» заслуживает. — Золотко, мы ж с тобой по вискарю, м? — Вадим лениво потягивал Кемел, стараясь растянуть сигарету на по-дольше. На фоне Алтана в модной оверсайзной куртке из сэшки и с красиво закрученными в пучок косами он, стоя в какой-то дедовской парке и гопарьской шапке, натянутой аж на уши, выглядел почти убого. Любой незнающий, кто увидел бы их вместе, наверняка задался бы вопросом, как их вообще жизнь друг к другу привела — не говоря уже о том, что и сами они поочередно этому удивлялись. — А не жирно вам? — Валера, которая априори была в этой шайке поставщиком травы, искренне надеялась, что парни за такую щедрость соизволят купить ей выпить. Вообще, праздники в детском доме никогда культурой не блистали. Новые года — каждый как предыдущий — напоминали вырезки из советского кино, как, впрочем, и всё здесь. Воспитатели, несмотря на угнетающую бедность «Радуги», искренне пытались подарить своим детям ощущение чуда: доставали с чердака (а некоторые даже приносили из дома) ящики с мишурой и ветхими стеклянными елочными игрушками, а потом наряжали ими облезлую и покосившуюся, но всё-таки ёлку, которую ставили в столовой, предварительно раздвинув столы вдоль стен. На эти же стены вешали на булавки дождик и вырезанные из бумаги самими же детьми снежинки. Перила вдоль лестниц тоже обматывали дождиком (при этом неизменно сетуя, что неаккуратная ребятня всё снесёт, бегая вверх-вниз), а на окна скотчем лепили гирлянды — тоже старые, с частично неработающими лампочками. Малышня и этому была рада. Подарков они не ждали — только некоторые, у кого родители были живы и хоть немножечко помнили о наличии своего потомства, могли понадеяться на какую-нибудь передачку. Сегодня у младшей группы как раз был утренник. От какой-то волонтерской организации они получили под сотню подарочных коробок з конфетами — не самых качественных, но это всё-таки был подарок. Даже хватило почти на всех. Кому не хватило — в честь такого праздничного «чуда» забывали о разногласиях и делились. Все они тут в одной лодке. Даже самые маленькие очень быстро учились понимать и иногда сбавляли обороты конкуренции за выживание. Но настоящим чудом и самым сокровенным желанием для каждого из воспитанников «Радуги» была семья. Кто-то правда верил, загадывал мысленно под бой курантов себе новых родителей или чтоб настоящие мама и папа забрали — это в случае, если те были живы и их дети это знали и помнили. Те, что постарше — не обнадёживали себя пустой верой в никуда. Каждому было известно простое правило детских домов: чем ты старше, тем меньше вероятность усыновления. Никому не нужны проблемные неблагополучные подростки. В исконно «семейные» праздники эти подростки данный факт особенно остро ощущали. Новый год для них был другим. На утренники они не ходили — разве что кое-кто воспитателям помогал. Вместо этого они все выворачивали свои сбережения и накрывали себе импровизированную «поляну», состоящую из алкоголя, заныканой столовской еды и чего-то дешёвого и вредного. Запрещёнка, в общем. И, конечно, воспитатели знали, что так происходит. Но закрывали глаза. Пусть и у их взрослых детей будет что-то сродни взрослого праздника, даже если это противоречит правилам. Так что большая часть старшаков, как вот сейчас ребята, собирались кучками и, пока воспитатели были заняты утренником для младших, спешили отстаивать очереди в супермаркетах за чем-нибудь покрепче и подешевле. — Не жирно, — отмахнулся от Макаровой Вадик. Разочарованно затушил уже до самого фильтра спаленную сигарету о металлическое перило и выкинул в снег около ступенек, — А, если чё, на потом оставим. — А хавать чё? — На чё бабла останется. Может, чипсов каких, хз. На крайняк со столовки что-нибудь спиздим. Серёжу всё это сборище подбешивало. Он и сам был не то чтобы высшей интеллигенции, но постоянное «чё-канье» резало по ушам, быдловатая манера поведения Вадика и Леры напрягала, а пристальный взгляд Алтана Разумовский вообще вынести не мог, поэтому старался в его сторону даже не смотреть — не нарываться то есть. Серёже вообще непонятно было, почему вдруг Олег решил позвать его с ними праздновать. Конечно, это было приятно, если смотреть с той стороны, что Волоков и правда прислушался к их разговору, всё воспринял серьезно и теперь правда готов отвечать перед всеми за их совместные «мутки». И, если так, то это уже и не мутки вовсе, а серьезные, типа, отношения? Выходит, Серёжа зря тревожился, что Олег это всё чисто по приколу делает, для развлечения, самоутверждения или ещё чего-то. И, если ради того, чтобы у них всё было хорошо, нужно потерпеть компанию озлобленного на весь мир Дагбаева и его шестёрок — то Серёжа потерпит. Денег у них в итоге хватило на большую пачку Лейс с крабом, по бутылке виски на Вадима и Алтана, вино для Валерки и коньяк с колой Разумовскому и Олегу — учитывая, что Серёга пить не умел практически, а Валеркины самокрутки под алкоголь становились ещё действенней, чем обычно, такого набора должно было вполне хватить не только на новогоднюю ночь, но ещё и на последующий новогодний день и вечер. Отмечали почти по счастливому билету. Олег решил наконец использовать свое природное обаяние с пользой и выпросил у воспитательницы ключ от одной из классных комнат на втором этаже, где проводились занятия с дошкольниками. МарьВанна, конечно, строго цокнула языком и пригрозила, чтобы без происшествий, но потом улыбнулась и вложила почерневший от старости металлический ключ в распахнутую Олегову ладонь. Тот заверил её, что всё будет хорошо, что завтра утром он ключ вернёт, а кабинет будет таким же, как вот сейчас — целым и невредимым ровно настолько, насколько его оставила перед новогодними каникулами малышня. Сдвинули парты в один большой импровизированный стол. Подоставали из пакетов с Пятёрочки купленный алкоголь, пластиковые стаканчики и еду — разложили аккуратно в центре. Серёга повозился с учительским компом, коим была богата данная комната, и настроил его на прямой эфир какого-то канала — первого попавшегося, где крутили Голубой Огонёк. — Это чтоб не так скучно было, и чтоб обращение президента не пропустить. Что мы, дикари какие-то чтоль? — пояснил Вадим, который, собственно, и приставил Разумовского к этой задаче, а сам стоял «на разливе». Когда Олег подошёл к нему, чтобы взять два стаканчика — себе и Серому — то получил от Вадика не только выпивку, но ещё и саркастически приободряющий пинок под бок, мол, давай, действуй, спаивай рыжего и выполняй условия договора. А Олегу от этого всего было мерзко настолько, что вообще не вязалось с сияющей рожей Серого рядом. Ну какой он, бля, серый? Серое здесь было всё, что угодно — но только не Серёга. Эта унылая серость на душе напомнила Олегу его первый день в этом детском доме. Дождь, холод — мрак, в общем. Колючее одеяло и гулкое эхо в отсыревшей ванной, где он в первый раз увидел свое рыжее чудо. Перепутал с девчонкой, бестолочь. Тогда ещё не знал, как именно всё обернется. Что будет метаться меж двух огней, что будет ощущать в первый раз себя редкостной паскудой из-за того, что какие-то чувства у кого-то вызывает. И, что самое главное — даже представить не мог, что, ещё в своей старой школе гоняя всех, хто не подходил под гендерные и социальные установки, сам окажется пидором. Так вот. Время близилось к полуночи. С прямой трансляции по компу гудели песни Баскова и, вроде, Ротару. Лерка скрутила кучку самокруток со своей дурью, и все по очереди разобрали, думая, что надо бы потом не забыть проветрить здесь всё — а то мелкие ещё, не дай бог, надышатся. Старенькая гирлянда в полумраке вторила своим бледным мерцанием сменяющейся картинке на компьютерном экране. В воздухе пахло травяным дымом и крепким дешёвым пойлом. Даже Алтан потихоньку угомонился со своей пассивной агрессией — его малость разнесло, и он, разлёгшись прямо на полу и только головой и плечами немного облокачиваясь на сидящего рядом Дракона, слушал его тихое подвывание снг-шной эстраде. Макарова позвала какую-то девчонку со смешной фамилией и ярко-красными волосами — та тоже накатила и теперь без умолку трещала о каких-то школьных сплетнях, к которым не имела отношения ни Валерка, ни она сама. Серёга её, кажется, знал, но Олег так и не смог запомнить, откуда. Предположил, что через Мальвину — тот тоже крашенный и пиздливый дохера. Серый с Волковым уже который раз пили на брудершафт — Разумовский разведённое, а Олег на правах опытного чистое. Тоже сидели на полу неподалёку от Вадима, периодически пялились в экран с Голубым Огоньком и непонятно с чего смеялись. — Когда на брудершафт пьют — после этого целоваться надо, — хохотнул Вадик до того, как очередной стаканчик был опустошён ими в сплетении собственных рук, — Сечёте? И так гаденько подмигнул Олегу. Серёжа не заметил, потому что сам взгляда с Олега не сводил и смущённо лыбился. Невооружённым глазом было видно: пьяный и до чёртиков влюбленный. Щеки красные — по обоим причинам, выходит. Олег подозревал, что он него сейчас мало чем отличается, только ещё более угашенный — выпил же больше, ему и положено. Но даже так понял непрозрачный намек Вадима, мол, давай, доказывай, а то уже несколько месяцев только пиздишь о том, какой ты крутой и всеми обожаемый, да баечки про своего педика Серёгу травишь. Думал ли сам Олег, что будет, если он вдруг откажется? Конечно же, думал, и не раз. Думал и пришел к выводу, что отказываться нельзя, потому что такие, как это вот сборище, не только его пониже Серёги попустят, а ещё и сами трахнут и глазом не моргнут. Потому что отказ означал бы, что Олегу Серёжа важнее друзей, а если важнее — значит, там чувства какие-то, а если есть чувства к пидору — значит, и сам пидор. Примитивная логическая цепочка. Однако, блять, на удивление правдоподобная, и от этого Волкову выть хотелось, кричать и на стены лезть. А вот сталкиваться с последствиями своего выбора не хотелось. Означало в его голове это только одно — выбирать надо было из двух зол меньшее. Разумовский почувствовал подвох уже тогда, когда Олег залпом осушил свой стакан и, едва от коньячной горечи не закашлявшись, правда к Серёже наклонилсся. На задворках сознания щелкнуло: какой брудершафт, какой целоваться? Они ж все как один быдло, среди них гомофобия цветёт и пахнет, а ненависть к самому Серёге и подавно! Даже его Волче тут диссоциатив по поводу ориентации ловит, так как тогда друзья его могут так спокойно на них, сидящих рядышком и вот вот готовых пососаться, реагировать? Но лицо Олега в нескольких сантиметрах от его собственного и непривычное колличество алкоголя в крови заставило Серёжу затолкать все сомнения куда подальше и поддаться на провокацию. Сначала легко, а потом уже настойчиво и уверенно он цеплялся за губы Олега своими, пальцами за его руки, крепко сжимающие Сёрежину шею и не дающие ему даже шанса отстраниться. Не то чтобы он хотел. Слышал где-то фоном, как ахуевшими голосами переговариваются Вадим с Алтаном, как тихим и благим матом кроет происходящее Валера и как смеётся та новая девочка, которая пришла чуть позже и едва была с ними всеми знакома. — Нам, может, выйти всем? — брезгливо и уже нарочито громко говорит Дагбаев не Вадику, а им двоим. Сам же Вадим наклоняется к Олегу и, усмехаясь, что-то втихую ему шепчет. Олег кивает, а Серёжа не придаёт этому значения. Ему хорошо, ему пьяно и горячо внутри. Он, кажется, счастлив, потому что Олег походу правда решился, правда в себе разобрался и им больше не нужно будет ныкаться по комнатам, курилкам или ещё где-то. Может быть, и друзья его не такие уж конченые, раз вполне сносно реагируют на происходящее и тут до сих пор никто никого за такое не отпиздил. Серёже хочется ещё, он снова тянется к Олеговым губам, снова хочет оказаться в его объятиях. А Олег хочет исчезнуть, провалится сквозь землю, сбежать и никогда больше не возвращаться ни к своим, блять, друзьям, ни к Серёже, ни вообще в этот осточертелый детский дом. Вместо этого он отстраняется и встаёт. Ловя на себе непонимающий Серёжин взгляд и подначивающий Вадима, берет Разумовского за руку и тоже за собой тянет. — Пошли. — Да зачем, Волче? — тот смеётся и встаёт за Олегом чисто по инерции, на доверии, — Сейчас же куранты бить будут. Выйдем — пропустим. — Забей. Олегу сейчас вообще не до курантов, не до Голубого Огонька и не до нового года в принципе. Он выводит Серёжу за дверь кабинета и, едва прикрыв её, тут же припирает его к стене. Целует резко, глубоко, почти грубо. А Разумовскому весело, он ему на поцелуй сквозь смех отвечает, пальцами крепко во взъерошенные Олеговы волосы зарываясь. — Волч, ну давай вернёмся. Новый год же. Ладно бы, если б вдвоём отмечали, а так… — Забей, сказал. На этот раз Серёжа различает в голосе Волкова какую-то агрессивность. Не такую, как когда они вдвоем в Серёжиной комнате целовались и Олег на едкие комментарии Разумовскому поцелуями рот затыкал. Сейчас Серёже вроде как шестое чувство подсказывало, что что-то идёт не так, что надо остановиться, остыть немного и прийти в себя. Но Олег как будто не замечал, мимо него смотрел. Опять молча взял его за руку и вдоль коридора повёл, в самый конец. Серёжа пошёл. Почему не идти? Это ж Олег, его Олег. Теперь полностью его. Даже пьяный, он ведь Серёже ничего не сделает? Раз всё вот так на глазах у других произошло, значит, правда влюбился. А кто будет что плохое делать человеку, в которого влюблен? Никто, правильно. В конце коридора была уборная. Без душевых — просто с умывальниками и туалетными кабинками. Уроков сегодня не было, и свет там тоже не горел — небольшая комнатка с кафельными стенами и полом освещалась только коридорным светом сквозь открытый дверной проём. Олег туда Серёжу почти втолкнул. Разумовский ещё ничего не понял, как уже оказался зажат у холодной стены между двух умывальников и нависающим над над ним Олегом. — Волче, ну ты чего? — снова рассмеялся, но уже нервно. Попытался вывернуться из-под рук Олега… и не смог. Когда Олег снова накрыл его губы своими и впихнул свой язык ему в рот, это не было похоже то, как они обычно друг друга целовали. И не только потому, что Серёжа даже не отвечал. В самом Олеге что-то изменилось. Как будто чужой стал. Озлобленный. Дикий. — Олег, хватит, пожалуйста, — Разумовский заговорил тихо и быстро, как только Олег на секунду отстранился от него, чтобы вдохнуть немного воздуха, — Это всё неправильно, давай просто вернёмся к ребятам. Сделаем вид, что вот этого только что не было, давай просто вернёмся, прошу, пожалуйста… — Да чё ты как маленький, а? Сам же мне втирал, когда познакомились: давай по-взрослому, по-настоящему, — Волкову казалось, что это говорит не он. Чушь собачья, Господи, бедный его Серёженька. Он мысленно попросил у него прощения и, глубоко вдохнув и всё ещё не веря, что делает это, крепко сжал ладонью Серёжино горло, чтоб тот точно не вырвался, а потом принялся стягивать с него свитер. Теперь Серёже перестало быть смешно окончательно. Он попробовал отвернуться, но одна рука Олега крепко легла на его шею, не давая ей двигаться вообще, а вторая — Разумовский даже не сразу понял, как она там оказалась — сжимала его талию под расстянутым свитером. Больно. Наверное, до синяков. Олег знал, что пожалеет, он уже пожалел. Он уже проебался, он уже выбрал быть мудаком вместо того, чтобы быть с Серым. Но поворачивать назад было поздно. — Волч, бля, да ты чё творишь? — Серёжа снова попытался спихнуть с себя руки Олега, но не получилось. Они оба были пьяны, вот только, в отличие от Разумовского, Олегу это было в преимущество — он был в несколько раз сильнее, и теперь эту силу не контролировал. Исступлённо пялился на Серёжу, практически выжатого между двух умывальников. Может быть, и хотел бы остановиться, но уже не мог. — Волче, п-пожалуйста… Не надо. Последнее слово было сказано очень тихо, практически вытиснуто сквозь дрожащие губы. — Да чё ты, Серёг, не ссы, — Серёжа почти услышал звон, с которым затуманенный взгляд Олега отбивался от стен и останавливался на нём. Звон, с которым разбивались все Серёжины призрачные надежды на что-то хорошее. С Олегом. — Олеж… — он снова скулит, словно потерянная собачонка. Уже совсем неслышно. Как будто самому себе пытается напомнить, что перед ним сейчас его Олег Волков — тот самый, который обещал, что никому не позволит Серого ни обидеть, ни даже пальцем тронуть. Который сам в себе сомневается, из которого трепетно и нежно Серёжа чувства по мелким частям вытаскивал. Его, блять, Волче, который держал его за руку в метро до самой Чернышевской и целовал на набережной, а потом кутал в свой стрёмный шарф, чтобы Серёжа не замёрз. Который один-единственный смог до Серёжиных закоулков души достучаться и сделать так, чтоб Разумовский ему доверился. Чтоб влюбился, дурак. Именно сейчас, каким бы пьяным он ни был — Серёжа четко осознавал: он Олега любит. Вот только того, из таких свежих, почти что живых воспоминаний. А сейчас рядом с ним был другой: вдавливал его своим весом в холодную кафельную стену, заламывал руки в попытке стянуть с худого торса растянутый свитер. На запястьях, наверно, останутся синяки — но Серёжа сейчас думал не об этом. В его голове было другое: «Почему?» Они же договорились, что всё будет по-другому. Они ж, блять, друг другу пообещали. «Пара минут — и этот пиздец закончится», — подумал Олег, отбрасывая фиолетовый Серёжин свитер куда-то в угол. Он смотрел на полуголого Разумовского перед собой и ничего, кроме отвращения к самому себе, не чувствовал. Ему даже Серёжу жаль не было — немного только за то, что тот оказался таким наивным и ему, мудаку, поверил. Не было даже того нежного желания, похожего на стереотипные бабочки в животе, которое всегда появлялось у Олега, стоило Серёже позволить ему чуть больше. Может, сейчас дело было в том, что Серёжа ему ничерта не позволял. Поэтому в Олеге бушевала только тупая возбуждённая страсть, вызванная излишним колличеством выпитого и желанным телом в его руках. В светлом дверном проёме что-то шевельнулось. Почти машинально Олег повернул голову и узнал в силуэте, задержавшемся около прохода, Вадика. В гулком холодном пространстве отчётливо услышал его эхом прокатившийся смешок. Спор был выигран. Чтоб они все этим спором подавились. Вадим отошёл так же быстро, как и появился. Наблюдать за тем, что Олег пообещал им всем сделать и уже явно начал, у него не было ни малейшего желания. Откровенно говоря, Вадик даже и не особо верил, что тот решится. Так, чисто ради прикола подначивал. В дань тупому подростковому юмору и псевдо-быдловатой натуре. Поэтому и наблюдать особо не стал — противно же как-то. Фу. И как Олег мог вообще на такое решиться? Ну, флаг ему в руки. Этого рыжего всё равно не жалко. Пусть пропустится. Заслужил. Дурачок, правда поверил, что такие, как они — Вадик, Алтан, Олег и Валерка — правда захотят с ним общаться. Сам виноват, в общем-то. Пидором нехуй быть, вот и все дела. Серёжа по инерции повернул голову туда, куда обернулся Волков. Пазл в его голове сложился. Всё это не правда. Показуха. Изначально была. Ничего по-настоящему не было, раз сейчас всё разрешается так, и это видит один из их ебанутой шайки. Вот зачем его Волче сегодня с ними позвал. Вот почему сегодня все они оставили его в покое. Они знали, что случится в конце. Они все всё знали. И, главное, Олег тоже знал. Сильные Волчьи руки оторвали Разумовского от стены. Он уже не сопротивлялся, когда его развернули и грубо толкнули лицом вперёд — даже ладони подставить не успел. Просто въебался лицом о кафель. Левая бровь больно заныла. Во рту образовался неприятный металлический кровяной привкус — видимо, губу тоже задело. Серёжа почувствовал, как по щеке медленно стекает несколько влажных струек — то ли слёзы, то ли кровь. От рук Олега на своей пояснице ему было мерзко и противно. Где-то в глубине души ещё теплилась надежда на то, что сейчас его Волче одумается, очнётся от этого пиздеца. Обнимет его, расцелует разбитое лицо и, блять, тысячу раз извинится за то, что сейчас творит. Тихий скрежет пряжки ремня и звук расстёгивающейся молнии на Олеговых джинсах окончательно вытеснили эту надежду. Серёжа прикрыл глаза, чувствуя, как Олег снимает джинсы и с него тоже. Страшно уже не было. Нет, это только в начале страшно. Когда любимый человек, с которым было безопаснее всего, внезапно тащит тебя в темный угол и на глазах у своих дружков нагинает над ржавой раковиной. Вот это — да, это страшно. А дальше уже похуй. Просто больно немного. Вот и всё. Серёжа не издает ни звука. Кажется, даже не дышит. Слишно только, как с каждым новым толчком легонько бьётся виском о стену. Ритмично, почти монотонно. Он старается даже не думать. «На лбу наверняка синяк останется. Смешно буду выглядеть, пиздец.» У него нет сил даже поднять и выставить перед собой руки. Может, оно и к лучшему — можно попробовать сконцентрироваться на том, что висок болит, что бровь и губа разбита. Выудить из всеобщей боли этот маленький островок и зациклиться на нем. Что угодно, чтоб не чувствовать Олега позади себя. От него несет коньяком. От Серёжи, наверное, точно так же. Интересно, что будет дальше? Да ничего, наверное. Разумовский даже не сразу понимает, что резкие толчки из статичных превращаются в быстрые и рваные. Что дыхание Олега над ухом учащается. Что сам Серёжа уже не бьётся виском о поверхность стены, а просто дёргается в такт Олегу, прислонинтвшись щекой к кафельной плитке. Дрожит почти, крепче и крепче зубы с каждым толчком сжимая. И, кажется, до сих пор не дышит. Опять звук пряжки и молнии на джинсах — в тишине это звучит слишком громко, настолько, что Серёжа приоткрывает глаза и фокусируется на остальном. Он больше не чувствует никаких посторонних движений, не слышит дыхание Олега за плечами. Только слышит, как его собственное сердце стучит бешено, слышит, как что-то на пол тихо капает. А потом слышит отделяющиеся шаги. — Сука. Медленно разворачивается, ощущая, как болит всё, что ниже поясницы. Почти отключается, спиной сползая по скользкой стеночке, и обессиленно оседает на холодном полу. Оглядывается по темным углам. Один. Чтоб окончательно не свалиться, упирается ладонью в пол. Пальцы сразу же пачкаются в луже чего-то влажного, жидкого и теплого. Серёже едва ли хватает сил опустить голову и посмотреть, что это. При тусклом свете, исходящем их дверного проема, он различает темное пятно крови. Рядом ещё одно — поменьше и посветлее. «Ему хватило ума не кончить внутрь, но не хватило ума надеть презик», — думает Серёжа на удивление спокойно. Потом думает, что надо будет как-нибудь в ближайшее дни выкроить время и сходить в больницу — провериться на всякие там ЗППП, блять. И больше ничего. Никаких мыслей. Пусто. Больно разве что физически — а морально пока что похуй. Но Разумовский умный — он догадывается, что его накроет, но чуть попозже. Ещё надо осознать, протрезветь, прийти в себя. А пока он этого не сделал — наслаждаться последними часами пацифистического равнодушия. Проходит несколько десятков минут, прежде чем он находит в себе силы встать. Застёгивает джинсы, нашаривает рукой свитер. Одевается, подходит к зеркалу. Его лицо мокрое от слез и крови. И разбито намного больше, чем он ожидал. На виске аж до лба кожа содрана, половины левой брови не видно, губы в мясо. Из носа тоже кровь. Серёжа смотрит на себя и думает, что вот в такое же кровавое мессиво превратит ебало Волкова, как только оно попадется ему в поле зрения. И похую, что тот априори сильнее. Даже если так — пусть добивает. Жаль, что сегодня этого не сделал. Мразь. Наверняка сейчас со своими дружками хвастается. Ему что? Ничего. Молодец, альфач, педика местного нагнул. Респект и уважение, блять. А Серёже дальше — как?