Место для тебя

— Блять! Больно! — заорал Шан Цинхуа перед тем, как пнуть Мобэй-цзюня прямо по рëбрам и машинально отползти в угол между стеной и кроватью. Глаза защипало, полились слëзы, которые он почему-то был совершенно не в силах сдержать. Во-первых, нижняя половина тела теперь нестерпимо саднила. Возможно даже он истекал кровью, и он совершенно не хотел проверять, показалось ему или нет. Во-вторых, было обидно. Наверное, удар по его самолюбию и разрушенные ожидания были для Шан Цинхуа даже более болезненными, чем физические страдания. Он надрывно всхлипнул и позволил слезам и дальше стекать по щекам на голое тело и капать на великолепные простыни. — Очень больно, Мобэй, — выдавил Шан Цинхуа сквозь всхлипы, которых и сам испугался, пожалуй, почти так же сильно, как и Мобэй, — Простите, я… Твою мать. Он откинулся на гору подушек, не видя смысла в попытках как-то прикрыть хотя бы нижнюю часть тела. Какая разница? Мобэй уже видел всë и даже чуточку больше. А ещë чуть не порвал его, после чего всë возбуждение мигом испарилось и стало понятно — сегодня точно ничего не получится. К горлу подкатил очередной ком. Это нечестно! Зовите его неженкой, но он себя в последнее время считал скорее романтиком, и с тех пор, как Мобэй начал нагло пытаться залезть ему руками под нижнюю рубашку, мечтал о том, что их первый раз будет особенным. "Бойся своих желаний", — думал он теперь, всë ещë пытаясь остановить слëзы, — "Это дерьмо я точно уже никогда не забуду". Шан Цинхуа уже даже не был уверен, плакал ли от боли или скорее от едкой обиды на мир, который сам же и создал. Неужели он настолько плохой человек, что не достоин даже приличного первого секса с мужчиной мечты? До этого момента ведь всë было хорошо! Замечательно, иногда даже идеально! К тому же он почему-то был свято уверен, что Мобэй-цзюнь всë же обладал хотя бы общим пониманием того, что он делает — более того, он активно проявлял желание продемонстрировать свои знания и навыки. Именно поэтому Шан Цинхуа никак и не мог понять, в какой момент всë пошло не так. Пока телом Шан Цинхуа кутался в одеяло и нарочито злобно пыхтел, в уме он перебирал каждую секунду их взаимодействия от дня, когда Мобэй-цзюнь притащил его домой и потратил весь вечер на неуклюжие, но бережные попытки облегчить боль в повреждённой ноге, до дня сегодняшнего, когда — видимо, ради сохранения баланса во Вселенной, — Мобэй-цзюнь решил повредить что повыше. Уже даже почти не было больно — не так уж и глубоко он успел войти, — но обида от самого факта того, насколько ужасным (не) получился его первый секс, никуда не спешила уходить. С другой стороны, даже самого Шан Цинхуа поражала скорость, с которой он начинал думать и анализировать причины и следствия, когда ему не было лень этим заниматься. Не лень ему, впрочем, было только тогда, когда это было ему нужно — а сейчас ему это было очень нужно. Потому что когда оказалось, что Шан Цинхуа может не просто не умереть девственником ещё раз, а стабильно проводить ночи в компании самого прекрасного мужчины во всех мирах, то даже саднящая боль в заднице не могла его остановить. Сзади что-то зашуршало. Шан Цинхуа почувствовал на себе приятное давление ещë одной тëплой шкуры. Он осторожно выглянул из-под горы одеял, в которые закутался сам и которые дополнительно добавил сверху Мобэй-цзюнь. Сам демон уже стоял чуть поодаль, оперевшись руками о стол. Когда он услышал шевеление, его уши дëрнулись и он осторожно повернул голову на звук. Поймав на себе внимательный взгляд, Мобэй-цзюнь тихо выдохнул и взял в руки смутно знакомую фарфоровую ëмкость. Кажется, в прошлый раз мазью именно из этой пиалочки Мобэй-цзюнь предложил ему обработать ранение на ноге. Тогда он сам обработал его ногу лекарством, передал немного ци для облегчения боли и, как-то странно скривив лицо, едва ли не убежал, после чего возвращался ещё раз пять, чтобы проведать своего нерадивого слугу и одарить его тем же взглядом. Только сегодня Шан Цинхуа понял, что за выражение тогда омрачило его лицо — беспокойство, немного вины и тихое непонимание, как быть дальше. Мобэй-цзюнь молча подошëл к постели и так же молча положил мазь на край простыней, осторожно пододвинув еë ближе к Шан Цинхуа. Словно боялся коснуться, навредить ещё сильнее. Ещë несколько секунд он просто стоял рядом, всматриваясь в едва видные из-под одеяла глаза. — …Прости. Это… Не должно было быть так. Казалось, он хотел сказать ещë что-то, хотел прикоснуться — его рука зависла в воздухе, но в итоге он просто сжал ладонь в кулак и отвернулся. Подняв с пола часть одежды, Мобэй-цзюнь направился к выходу. — Ты уходишь?! Погоди, куда ты… Шан Цинхуа попытался вскочить с кровати, но Мобэй-цзюнь почти моментально оказался рядом и несильно, но настойчиво надавил на его плечи, укладывая назад на подушки. — Я скоро вернусь. Не делай глупостей. Что-то во взгляде Шан Цинхуа заставило Мобэй-цзюня самого измениться в лице. Медленно и неуверенно он наклонился и, не получив отпора, прижался губами ко лбу мужчины. — Тебе нужен лекарь. — Всë нормально. Правда, уже лучше. Сейчас я, эм… Я бы попросил тебя отвернуться, пока я наношу мазь, но, впрочем, какая разница, да? Хаха, да. В общем… Не уходи? Пожалуйста? Когда Мобэй-цзюнь не развернулся, но и не попытался хотя бы сесть рядом, к горлу Шан Цинхуа подкатил ком. Неужели он настолько обидел Мобэя отказом, когда они зашли так далеко? Или слишком больно ударил? Он больше не мог спокойно смотреть на этого глупого непокорного человека? Действительно хотел уйти? Мобэй так болезненно зарычал, когда Шан Цинхуа пнул его в живот, и его взгляд был таким злобным и разочарованным… — Хорошо. Если ты действительно хочешь, чтобы этот Мобэй-цзюнь остался — так и будет. Складка между бровей демона слегка разгладилась. Шан Цинхуа отполз на другой конец кровати, одной рукой схватив пиалу с мазью, а второй похлопывая по простыням в безмолвном приглашении вернуться под одеяло. Мобэй отреагировал не сразу, но в итоге его душевные колебания разбились о нарочито жалобный взгляд Цинхуа. Мобэй неловко устроился на кровати поверх многочисленных мягких шкур. Шан Цинхуа, напротив, постарался зарыться под них так, чтобы была видна только голова — и чтобы было не так неловко наносить на свою бесславно травмированную задницу лекарство. Пока он неловко возился под покрывалами, Мобэй-цзюнь исподтишка наблюдал за ним и слушал тихую ругань. В итоге он всë же заговорил первым: — Этот Мобэй-цзюнь глубочайше сожалеет, Шан Цинхуа. Я не уверен, в какой момент мои действия вышли из-под контроля, и… — С каких это… Чëрт, щипет. С каких пор ты стал таким кротким, м? Мне от этого не по себе. Почти после каждого слова Шан Цинхуа шипел от неприятного ощущения, которое появлялось, стоило лечебной мази попасть на рану — к счастью, через пару секунд жжение сменялось ощущением приятной прохлады. В итоге он всë же решил, что этого будет достаточно, и, обтерев грязные пальцы о простыни, которые всë равно уже мало чем можно было спасти, пододвинулся ближе к Мобэю. Всё же никто из них не желал друг другу зла. Шан Цинхуа верил в это. Если не подпускать Мобэй-цзюня ни к чему ниже пояса, всë будет в порядке. Сейчас же ущемлëнному эго Шан Цинхуа требовались объятия и компенсация за моральные и физические страдания — правда, насчëт последней он пока ничего не придумал. Но раз его никуда не выгоняли, то, возможно, с этим можно было не торопиться. — Шан Цинхуа может требовать всё, что угодно. Этот король безропотно повинуется. И… никогда не прогонит тебя. Шан Цинхуа неловко засмеялся, когда Мобэй всë же притянул его к себе прямо вместе с коконом из одеял и, присев повыше, прижал к груди. — Я опять думал вслух, да? — Мн. Обычно после того, как Шан Цинхуа изредка забывал держать свой мыслительный процесс при себе, Мобэй смотрел на него с ухмылкой, иногда даже беззлобно подшучивал. Сейчас, кроме односложного звука, он словно и не среагировал на эту забавную и немного мешающую привычку — лишь продолжил поглаживать Цинхуа через слой одеял. — Мобэй, посмотри на меня, — Шан Цинхуа слегка приподнялся, продолжая опираться на широкую холодную грудь, после чего обеими ладонями обхватил лицо Мобэй-цзюня, — Пожалуйста. Всё хорошо — только посмотри на меня. Когда Мобэй-цзюнь поднял глаза, Шан Цинхуа улыбнулся. Пускай ему не нравилось это виноватое выражение на лице возлюбленного, но ему нравился сам тот факт, что Мобэй беспокоился — действительно беспокоился — о нём. И что его непомерная и прекрасная гордость совсем немного давала слабину, когда речь шла о Шан Цинхуа. — Конечно, это, ну, было больно. И плохо. И я не думаю, что смогу встать с кровати до завтрашнего вечера так точно. Но! Я правда этого хотел, и хотел именно с тобой. До сих пор хочу. Ты так внезапно проявил инициативу, и я был так взволнован, и я… Ну… Не особо знаю, как работает секс? Нет, ну, то есть, знаю, конечно, и я много про это писал, и мне приходилось в своё время исследовать вопрос… — Исследовать… вопрос? — Не важно! Я не об этом! В общем, я почти что без понятия, как это должно быть между двумя мужчинами. Я никогда не смотрел гей-порно или читал статьи или что-то в этом духе. Шэнь Цинцю постоянно сидит у меня на ушах с жалобами, что “из-за твоих тупых выдумок Бинхэ мне там всё порвал, и я не могу нормально ходить, и бла-бла-бла”, — Шан Цинхуа закатил глаза, — Короче говоря, когда ты взял инициативу в свои руки, я подумал: “Ого, я без понятия, откуда, но Мобэй, видимо, знает, что делает”. Я как-то не подумал, что ни разу не видел тебя с кем-то… В общем, вот, да. К чему это я? Пока Шан Цинхуа в привычной своей манере пытался разом вывалить все свои мысли в запутанном длинном монологе, Мобэй-цзюнь постепенно успокаивался. Если Шан Цинхуа действительно был не так зол и обижен на него, как казалось изначально, то у него наверняка будет возможность всё исправить. Когда заклинатель наконец запнулся, вспоминая, чем должна была закончиться его пламенная тирада, Мобэй протянул руку к его щеке, большим пальцем проведя по сжатым губам. — Зачем бы мне был кто-то другой, когда ты всегда был рядом? Когда я, сам этого не понимая, хотел только тебя. В процессе написания "Пути гордого бессмертного демона" Шан Цинхуа описывал многое — от юношеских невинных поцелуев до откровенного БДСМ. И это всë равно не мешало ему очень заметно краснеть, когда Мобэй-цзюнь говорил ему нечто подобное. В такие моменты он не мог поверить, что сам уже давно не был наивным юношей. Шан Цинхуа сотворил и собственными глазами видел все ужасы и грязь этого мира и ко многим из них давно уже привык — но любовь до сих пор была для него в новинку. Больше, чем в свою наивную реакцию на каждый добрый жест, он не мог поверить только в то, что Мобэй-цзюнь действительно, совершенно искренне дорожил им. Как Шан Цинхуа всегда робко мечтал, безуспешно пытаясь избавиться от казавшихся ложными надежд. Он снова лёг на грудь Мобэя, и тот начал поглаживать его по волосам, руками невесомо коснулся спины — все действия были несмелыми, словно Мобэй заново нащупывал, что ему дозволено делать с мягким, податливым и неожиданно хрупким телом под его руками. — Знаешь, я всегда боялся думать о нас в таком ключе — я боялся, что мои чувства не будут взаимны, а ты и вовсе не захочешь видеть меня, признайся я тебе. Хватка Мобэй-цзюня едва заметно усилилась, и мужчина в его руках улыбнулся. — И когда ты принял меня, — продолжил Шан Цинхуа, — Я был счастлив. И когда ты поцеловал меня, пускай это было не очень хорошо, прости за честность, я тоже был на седьмом небе, правда. И поэтому сейчас я бы тоже не хотел останавливаться. Какое-то время Мобэй-цзюнь молчал. Но вскоре он расслабился, сам начал льнуть к прикосновениям Шан Цинхуа. В этих простых жестах — всё их вернувшееся чувство контроля и безопасности. Постепенно формирующееся понимание, что друг с другом им не обязательно всегда быть правым и идеальными, чтобы быть любимыми. — Мн. В таком случае, завтра мы можем… изучить вопрос? Шан Цинхуа неловко засмеялся и кивнул. Это была хорошая идея — и у него уже даже нарисовалась пара мыслей о том, с чего можно было бы начать. Но сначала им обоим нужно было отдохнуть. — Мобэй? — пробурчал Шан Цинхуа, когда уже почти провалился в сон. — Мм? — Я хотел спросить — ты ведь никогда не… Я никогда не замечал, чтобы ты читал или говорил про секс. До этого сонный Мобэй-цзюнь лениво приоткрыл глаза. — Если ты что-то хочешь спросить — говори прямо. — Ну, это… Мне кажется, что ты готовился? У меня возникло ощущение, что ты… следовал сценарию? Ты у кого-то спрашивал, что делать? Погоди, у Ло Бинхэ?! Только не говори мне, что это был Ло Бинхэ! Боже, Ог… Шэнь Цинцю меня засмеёт. Пока Шан Цинхуа тараторил и думал вслух, Мобэй-цзюню оставалось только пытаться понять, где же он оступился. *** Оглядываясь назад, всё начиналось довольно невинно, но многообещающе. Признаться, поначалу влиться в новую рутину было нелегко. Да, они много лет были неразрывно связаны общей историей, да, они больше месяца жили в одной квартире почти как семейная пара, но повседневность во дворце всё же отличалась от той спокойной идиллии, которую они невольно позволили себе тогда. Как минимум любовной жизни мешали дела. Вернувшись домой, Шан Цинхуа обнаружил не только отчёты от своих учеников о завершённых ими заданиях (что не могло не радовать! Его малыши так быстро выросли и стали чудесно справляться со своими обязанностями!), но и кучу проблем, которые кроме него решать было просто некому. Пик Аньдин несколько менее эффективно функционировал без его вмешательства, несмотря на все старания его подопечных. Нельзя было сказать, что они плохо работали или были некомпетентны, вовсе нет — скорее наоборот, его частое отсутствие и работа на два фронта научили их самостоятельности даже, пожалуй, раньше, чем стоило бы. Просто привычка Шан Цинхуа шифровать все важные сведения на кривом английском не позволяла разобраться в его учётных книгах и записях абсолютно никому. Ну, кроме, пожалуй, Шэнь Цинцю, который по очевидным причинам не мог с этим помочь. И пускай дети разобрались с навалившимися на них делами так хорошо, как только могли, всё равно оставались вещи, о которых они не могли знать, контракты, которые они не имели права одобрять, и сомнительные контрабандные поставки, к которым они боялись даже прикасаться. В общем, возможно, делать из всей своей деятельности тёмный секрет без шанса на раскрытие всех его не особо честных делишек было не самым мудрым решением, но будто Шан Цинхуа мог знать, что его будут волновать проблемы тех, на кого взвалят его обязанности, если он вдруг пропадёт! Нет, абсолютно та же ситуация после его месячного побега в леса абсолютно ничему его не научила, и он не собирался это исправлять! По крайней мере, не сейчас — теперь у него были дела поважнее. К тому же, как он выяснил после того, как младшие ученики обтёрли о его ханьфу слёзы и сопли, когда он толком даже не успел сойти с меча, они уже поняли, что их учитель, конечно, милейший человек, но сидеть на одном месте совершенно не способен — и поэтому уже начали вести свои записи и учётные книги. Да, потом всё придётся долго и кропотливо сводить вместе, разбирая уже их робкие попытки в шифрование, но Шан Цинхуа даже не нашёл в себе желания ругать ребятишек за самоволку в этом вопросе. В Северных Пустошах дела текли несколько более размеренно, но Шан Цинхуа не мог избавиться от ощущения неловкости каждый раз, когда возвращался во дворец. Кто-то мог сказать, что он просто не привык возвращаться туда, где к его прибытию готовятся со всей тщательностью — а Мобэй-цзюнь из своих собственнических побуждений не терял ни единого шанса заявить о своих чувствах и намерениях, — и это, конечно, было правдой, но лишь отчасти. Основной проблемой Шан Цинхуа было неприятное беспокойство, которое он испытывал каждый раз, когда кто-то из слуг или придворных смотрел на него. Никто не посмел бы сказать избраннику Мобэй-цзюня всё, что думают о нём обитатели Бездны, но не нужно было быть гением, чтобы понять, что приятных чувств по отношению к заклинателю, охомутавшему их короля, не испытывал никто. Враждебные взгляды, которые бросали ему в спину самые смелые (и глупые) представители демонического рода, заставляли вставать дыбом волосы на затылке всё ещё не привыкшего к любому вниманию Шан Цинхуа. В конце концов, всю свою жизнь он только и делал, что всё более и более мастерски прятался в тенях не хуже своего короля. Но теперь у него не было ни возможности, ни уж тем более желания бегать от своего счастья, пускай к нему и прилагались пристальные взгляды сотен монструозных глаз. Наверное, тогда всё и началось — первые маленькие шажки, на которые он пока что даже не надеялся, про которые в принципе боялся думать. — Это, — Мобэй-цзюнь брезгливо ткнул ботинком в месиво у себя под ногами, — Убрать. Немедленно. Остальные — с глаз моих долой. Немногочисленная публика испарилась, и только лишь штук пять маленьких прислужников пытались поспешно утащить куда подальше мёртвое тело и стереть с холодного пола постепенно замерзавшую тëмную кровь. Шан Цинхуа, как ни старался, не мог отцепиться от плаща Мобэй-цзюня — руки словно не слушались, и ему казалось, будто он чувствует каждую молекулу адреналина в своëм теле. Старые рефлексы умоляли его бежать, но что-то внутри заставляло остаться, убеждало, что безопаснее всего здесь — рядом с Мобэем, по рукам которого медленно стекала тягучая красная жидкость. Демон небрежно вытер ладони о свой же плащ с другой стороны, лишь тогда заметив судорожные попытки Шан Цинхуа не упасть в обморок на месте. — Цинхуа, ты в порядке? — его голос звучал совсем мягко, совершенно нехарактерно для того, кто только что голыми руками оторвал голову другому демону. — Д-да, мой король, в-всë хорошо, — по выражению лица Мобэй-цзюня сразу стало понятно, что такое унылое отрицание его не убедило, и Шан Цинхуа со вздохом попытался найти в себе силы сказать всё, как есть, — Просто это было… жутко? Его обязательно было, ну, убивать? Мобэй только удивлённо наклонил голову слегка вбок. — Он оскорбил тебя. Мы уже говорили об этом. — Нет?! — возмущение в этом его состоянии вышло больше похожим на писк, поэтому мужчина прокашлялся, отцепился от плаща и попытался взять себя в руки, — Я один раз пожаловался на то, что иногда ловлю на себе косые взгляды, а вы… ты невнятно что-то прорычал, и мы пошли спать, если ты об этом. Заострённые уши Мобэй-цзюня моментально опустились — обычно даже когда он был зол или расстроен, он всё равно держал их приподнятыми, чтобы никто не видел его истинного настроения. Только в присутствии Шан Цинхуа и только ради Шан Цинхуа он позволял себе подобную вольность. И это было абсолютно очаровательно. Особенно учитывая, что подобные ему демоны самовыражались совершенно иначе, чем люди. Шан Цинхуа нравилось наблюдать за Мобэем, находить эти маленькие различия и видеть, как его возлюбленный пытается чуть более явно показывать Шан Цинхуа, что у него на уме. — Ты злишься? Из-за этого, — Мобэй мазнул рукой по испачканному плащу, — Или из-за того вечера? — Нет-нет, не в этом дело. Но я пока не очень понимаю всей этой… демонической романтики, если позволишь. Но я пытаюсь. Пока что это пугает. Иногда. Уже отошедший от шока Шан Цинхуа слегка улыбнулся — Мобэй-цзюнь едва приподнял уголки губ вслед за ним, и остатки страха рассеялись вовсе. Наверное, однажды у него всё же получится избавиться от старого рефлекса быть слишком осторожным, бояться всего демонического, нового и жестокого. — Это было неожиданно, только и всего. И, ну, довольно жестоко. Люди к такому не сразу привыкают, ты знаешь. Кстати, кажется, это был кто-то важный. У нас будут проблемы? У нас будут проблемы… — Я позабочусь об этом, — легко отмахнулся Мобэй-цзюнь. Холодная рука Мобэя, всё ещё в некоторых местах испачканная глубоким красным доказательством его превосходства над всеми своими подданными, коснулась ладони Шан Цинхуа. Демон поднёс её к своим губам, осторожно целуя пальцы, оставляя на запястье яркие следы. — Я напугал тебя, — произнёс он низким полушёпотом, с удовольствием наблюдая, как его человек покрывается мурашками от одного звука его голоса, — Этот Мобэй-цзюнь просит прощения за свою неосторожность. Но я никому не позволю смотреть на тебя с презрением. Он получил то, что заслужил. Другой рукой Мобэй-цзюнь огладил щёку Шан Цинхуа, и мужчина, всё быстрее и быстрее таявший от столь внезапной после жестокой расправы нежности, прильнул ближе, гонясь за прикосновением. Иногда Шан Цинхуа поражался тому, насколько ласковым мог быть Мобэй, и одновременно очень радовался тому, что он оценил прелесть более “человечных” прикосновений друг к другу. — Мобэй, это ведь был просто взгляд, — он сам удивился своему обмякшему от удовольствия голосу без капли расстройства, — На этого Цинхуа смотрели и похуже. Чёрные когти опасно проскользнули по нежной щеке, и вот уже слегка шершавые холодные ладони подхватили подбородок Шан Цинхуа — Мобэй-цзюнь приподнял его лицо и лениво разглядывал своего избранника из-под приопущенных век. Шан Цинхуа был достаточно опытен, чтобы знать, что это выражение лица лишь напускное. Просто часть их маленькой игры, которую они даже не заметили, когда успели начать. — В этом и проблема. Никто не смеет проявлять неуважение к тебе. Цинхуа… — Да, мой король? Вопрос вырвался хриплым шёпотом, отражаясь от замёрзших стен. Демоническая ци в его всё ещё не до конца восстановившемся человеческом теле, до этого тягуче и трепетно окутывавшая золотое ядро Шан Цинхуа, капля по капле испарялась вместе с каждым выдохом. Мобэй-цзюнь наклонился ниже — так, что его губы почти касались губ Шан Цинхуа. Их дыхание деликатно переплеталось, в тишине огромного пустого зала звуча громче, чем любые слова. И всё же Мобэй нарушил это сладкое гнетущее молчание: — У моего народа любовь показывают тем, что люди называют жестокостью. Шан Цинхуа медленно кивнул. Он помнил. О, как прекрасно он помнил — и как болезненно в грудной клетке до сих пор отзывалась память о былых днях. Иногда он размышлял о том, вытеснит ли когда-нибудь это расцветавшее чувство безопасности и защищённости от присутствия Мобэй-цзюня рядом ту много лет как завязавшуюся и поросшую шипами боль от страха быть наказанным тем, кого он больше всего любил? — Я никогда больше не посмею причинить тебе вред, не по своей воле, — окровавленной рукой Мобэй всё ещё нежно оглаживал щёку Шан Цинхуа, — Но это чувство, это желание доказать, что я могу защитить тебя, заявить всему миру, что я принадлежу тебе так же, как ты принадлежишь мне… Я не знаю, пройдёт ли оно когда-нибудь. Мобэй наклонился ещё ниже, прикасаясь своим лбом ко лбу Цинхуа. Внезапно стало теплее — видимо, Мобэй почувствовал, как остывают его покрасневшие щёки. Шан Цинхуа неожиданно для себя понял, что он уже безнадёжно привык к этому чувству. Тёмная холодная аура Мобэя, разливающаяся по меридианам Шан Цинхуа демоническая ци — всё это стало таким приятным и знакомым. Родным. Всё больше и больше он погружался в тот мир, в который Мобэй-цзюнь вёл его, возможно, сам того не осознавая. И постепенно даже жесткие ритуалы и обычаи, которые даже создавшему их Шан Цинхуа казались невероятно далёкими, тоже становились вариантом нормы, почти даже приятной рутины. Но самым прекрасным было то, что Мобэй-цзюнь в принципе показывал ему эту сторону своей жизни. Да, конечно, Шан Цинхуа много лет наблюдал за жизнью и поведением самых разных демонов, и своего короля в первую очередь, но до этого момента совершенно не чувствовал с происходящим никакой связи. Что-то из особенностей этой покрытой тенями культуры он просто не помнил за сотнями бессмысленных глав и десятками лет заботы о других вещах, а что-то Система дописала за него и без его ведома. Но теперь Мобэй-цзюнь словно держал его за руку, по пути показывая самые сокровенные уголки своих чувств в надежде, что Шан Цинхуа сможет понять его, проникнуться его миром. И Цинхуа внимал с благодарностью, шёл вслед за своим проводником с радостью и совсем лёгким страхом. После того, как он невольно раскрыл Мобэй-цзюню свою маленькую прошлую жизнь и показал, как умеют любить люди — как умеет любить он сам, — было справедливо и прекрасно получать то же самое в ответ. Пускай их любовь и была обречена иногда быть окрашенной чужой кровью. Это, наверное, было эгоистично, неправильно и в какой-то степени аморально даже для Шан Цинхуа, отнявшего без своей воли не одну жизнь, но ни один из миров никогда не был справедлив и милостив. И теперь, когда его заслуженное счастье наконец-то обнимало его уставшую душу, обдавая приятным холодом, он не собирался от него отказываться. Он не собирался делать Мобэй-цзюню больно, ломая саму его природу ради того, до чего ему, признаться, уже почти не было дела. Он устал быть оскорблённым, устал быть ненужным, устал быть несчастным и делать больно себе и тем, кто был ему дорог. Поэтому если это был способ Мобэя показать ему свою любовь и отвадить недоброжелателей, то Шан Цинхуа с радостью готов был целовать его окровавленные руки после. Возможно, он не должен был так думать. Возможно, его мышление немного менялось под воздействием тёмной ци, которую он поглощал теперь гораздо чаще. Но он ужаснётся своим рассуждениям позже — сейчас он просто хотел и дальше чувствовать себя любимым, желал, чтобы Мобэй поцеловал его. Хотел коснуться его рук, талии, груди, хотел… — Пожалуйста, позволь мне любить тебя, — тихо прорычал Мобэй-цзюнь, склоняясь всë ниже, целуя изгиб шеи Шан Цинхуа, предупреждающе касаясь еë клыками, — Так, как любят на Севере. Шан Цинхуа, наконец избавленный от необходимости думать лишь о выживании, постепенно вспоминал то, что когда-то написал об этом мире. По кусочкам образ его творения вновь обретал детали и краски, становился единой картиной истории, традиций, законов и судеб живших в нëм людей и демонов. И ярче всего перед его глазами вырисовывались именно Северные Пустоши — дом того, кого он любил всем сердцем. Теперь, наверное, и его собственный дом. Но Шан Цинхуа не строил иллюзий, прекрасно понимая, что территории эти жестоки и суровы, и любят тут соответствующе. Мобэй-цзюнь хорошо приспосабливался к гораздо более мягкому человеческому пониманию этого сложного чувства. Особенно он любил прикосновения — что-то в выражении их любви, что было общим, пусть и находилось на разных сторонах спектра. Сама идея причинить Шан Цинхуа боль теперь вызывала у Мобэй-цзюня искреннее отвращение, но он и правда не мог избавиться от своих глубинных желаний и порывов в той или иной степени выражать свою любовь через физическую силу. Да и не хотел, как не хотел этого и Шан Цинхуа. Он любил своего короля именно таким — горделивым, избалованным вниманием, почти всë время холодным и местами жестоким, но с ним, с его Цинхуа, внимательным и сдержанным настолько, насколько позволяла сила воли. Иногда через терпкий лëд его души проглядывало нечто дикое, страстное — желание обладать и принадлежать, отметить своим и быть так же отмеченным в ответ. С каждым днëм Мобэй-цзюнь понемногу отпускал контроль, и пускай сначала это было почти незаметно, теперь свидетельство его нечеловеческой натуры растекалось по гранитному полу вязкой рекой. Когда холодные губы особенно настойчиво коснулись его шеи, — совсем рядом с местом, под которым бился пульс, — Шан Цинхуа окончательно осознал, что у него не было пути назад и что он ни за что не хотел возвращаться. Едва теплящееся на задворках его сознания ощущение опасности, когда оно было направлено не на него, но ради него, делало с ним что-то странное. С окровавленным отпечатком ладони на своей щеке, с твëрдой хваткой на своей талии, вонзая свои ногти в бледную кожу от накатившего возбуждения, Шан Цинхуа действительно, по-настоящему чувствовал себя не просто любимым — обожаемым. — Хорошо, — выдохнул он, — Конечно. Конечно, мой король. Умоляю вас. Мобэй-цзюнь довольно заурчал — иногда он действительно был похож на большого кота. Шан Цинхуа любил этот звук и моменты, в которые он вырывался из груди его любимого. От их близости было так хорошо, так сладко, что несмотря на необходимость оторваться друг от друга и продолжить заниматься делами, он не мог заставить себя это сделать. Наоборот, находясь в пылу момента, Шан Цинхуа, стоило только Мобэю оторваться от его шеи, сам прильнул ближе, кончиками пальцев оглаживая кожу у самого края глубокого выреза тëмно-синего ханьфу. Дрогнувший вздох прямо у его уха поощрил Шан Цинхуа продвинуться чуть дальше, запустить ладони под богато украшенную одежду, уткнуться носом во впадинку над самой ключицей и, поднявшись на пару сантиметров выше, заметно прикусить еë, краем глаза наслаждаясь видом крови, отпечатавшейся с его щеки на грудь Мобэй-цзюня… Когда пальцы демона проскользнули под его нижнюю рубаху в ответ, Шан Цинхуа осознал… кое-что. Он юрко вывернулся из желанных и теперь уже пугающих объятий, отскочил назад и попятился к двери. Согнувшись крючком, он понимал, что его осанка выглядит более чем подозрительно, но Шан Цинхуа не был бы собой, если бы не мог оттараторить себе выход из любой ситуации. — М-мобэй, прости, я вспомнил о неотложных делах, ха-ха, дырявая голова. Тебе тоже надо возвращаться к… Что бы у вас… тебя ни было в планах сегодня, да. Эм… Я пойду, да, я побежал. Увидимся вечером! Его голос с каждым словом становился всë выше, и, конечно, потом Мобэй-цзюнь настойчиво будет пытаться выяснить причину его объективно странного поведения, но сейчас Шан Цинхуа просто надо было убраться из поля его видения — не только его, а вообще кого бы то ни было. Без дальнейших слов проскользнуть за дверь и сбежать ему помешало только сконфуженное выражение лица Мобэй-цзюня и вновь понуро опавшие уши. Пусть он всë ещë старался вести себя сдержанно, отдалëнно он чем-то был похож скорее на обиженного котёнка, чем на короля. — Я скоро закончу и найду тебя, хорошо? Обещаю! И, эм, — Шан Цинхуа потоптался на месте, виновато выглядывая в зал из-за двери со стороны коридора, — Спасибо. Правда, огромное спасибо. Я постараюсь… Поговорим позже, хорошо? Мобэй растерянно кивнул, но не приказал вернуться и не пытался как-то остановить Шан Цинхуа. Скорее он просто выглядел так, будто был в недоумении — кто бы не был после внезапного побега во время такого интимного момента? Но в этом и была, так сказать, проблема. Шан Цинхуа метнулся в обратную от их покоев сторону — туда, где находилась его старая комната. Он всë ещë иногда использовал еë для работы или, наоборот, того, чтобы ненадолго скрыться от кучи дел и подремать хотя бы полчаса. Он учился заботиться о себе! После того, как несколько раз Мобэй-цзюнь, не терпя возражений, чуть ли не закидывал его на кровать в их покоях или этой самой комнатке и заставлял отдыхать, не двигаясь с места, пока Шан Цинхуа не засыпал по-настоящему (он пытался притвориться спящим, чтобы потом выскользнуть, но каждый раз терпел неудачу. Будь проклят этот идеальный демонический слух!), ему пришлось учиться отдыхать до того, как его заставят делать это в самый неподходящий момент. Но теперь Шан Цинхуа направлялся туда не столько для сна, сколько для уединения. Желательно, как можно скорейшего. Закрыв за собой дверь на замок, Шан Цинхуа скинул верхние слои одежды. Он не потрудился даже сложить ханьфу и, оставшись в одной лишь нижней рубашке, стянул штаны сразу же, как только добрался до кровати. Ему оставалось лишь надеяться, что никто не будет его искать в ближайшее время, но, зная свою удачу, а точнее еë отсутствие, он боялся, что совсем скоро его присутствие срочно понадобится чëрт знает где. Впрочем, больше всего Шан Цинхуа боялся не этого, а того, что его король по той или иной причине захочет найти его любой ценой и использует свой любимый трюк, проникнув в бывшие покои своего человека сквозь тени. Мысль о том, что Мобэй-цзюнь может застать его в столь щекотливом положении средь бела дня, только сильнее возбуждала и без того находящегося на грани Шан Цинхуа. По крайней мере, он точно справится быстро. Никто и не догадается, что несколько минут назад мысли его ушли далеко за рамки невинности, а после он ещë и непристойно удовлетворял себя, прокручивая их в голове снова и снова… Шан Цинхуа, к своему глубочайшему теперь сожалению, не держал ни в одной из своих потенциальных спален на Севере масла, и флакончики с ароматными вязкими жидкостями хранились у него только в ванной — и те в первую очередь были нужны ему для мытья волос, а только во вторую для других целей. У него редко выдавалась свободная минутка для удовлетворения плотских желаний, а во дворце его короля он и вовсе побаивался этим заниматься. Что, если бы Мобэй-цзюнь в своей любимой ранее манере проник в его комнату без предупреждения и стука и застал своего верного слугу таким — изогнувшим спину на мягких подушках, рвано вздыхающим, касающимся своего наполовину вставшего члена с именем своего короля на губах… Шан Цинхуа не был настолько глупым, чтобы действительно произнести его, но удержаться от того, чтобы беззвучно обрисовывать навеки заледеневшие в самом сердце слова, не мог. Он неохотно сплюнул на ладонь, для верности облизав пальцы, и на пробу провëл рукой по всей длине. Уже почти забытое ощущение резкого удовольствия сладким давлением отозвалось в нижней части живота. С тяжëлым вздохом он погладил член ещë несколько раз, второй рукой прикрывая себе рот из страха забыться и позвать главного спутника своих фантазий. Раньше Шан Цинхуа боялся даже думать о Мобэй-цзюне в моменты самоудовлетворения — образы в его голове были безликими, пресными тенями того, что могло бы быть. Но теперь он, наверное, мог позволить себе чуть больше вольностей, так ведь? По крайней мере, Шан Цинхуа очень на это надеялся, потому что уже был не в силах остановить поток мыслей, от которых, казалось, его член становился всë твëрже, а удовольствие от прикосновений всë невыносимее. Наладив приятный ритм, другой рукой Шан Цинхуа бесстыже провëл по бедру, а потом выше — запустив пальцы под нижнюю рубашку, по слегка выпирающей косточке таза, дальше подушечками пальцев по боку, оглаживая живот и, наконец, затвердевшие от холода и возбуждения соски. Они никогда не были особо чувствительной зоной, но теперь, когда он чуть смелее представлял, что это не его, а Мобэй-цзюня рука исследует его тело, любое прикосновение Шан Цинхуа к себе ощущалось немного иначе. От мысли о том, насколько хорошо ему могло бы быть, будь это действительно его король, мужчина вздрогнул. Было бы лицо Мобэй-цзюня бесстрастным и собранным во время секса или холод в его чертах рассеялся бы от удовольствия? Были бы прикосновения его короля столь же аккуратны, как и другие его попытки неспеша найти лимиты дозволенного, или он потерял бы контроль, делал бы с Шан Цинхуа всë, что пожелает? Чтобы ненароком не застонать от этих мыслей, мужчина подтянул нижнюю рубашку ещë выше, полностью оголяя грудь, и закусил скомканную ткань — чем-то она отдалëнно напоминала кляп, и Шан Цинхуа почти что ненавидел себя за то, насколько возбуждающей ему показалась мысль о Мобэй-цзюне, заставляющем его замолчать таким бесстыжим образом. В те редкие моменты, когда Шан Цинхуа мог спокойно уединиться со своей правой рукой, его фантазии выдавали в нëм какую-то лëгкую степень мазохизма. Совсем скоро Шан Цинхуа потерял себя в этом постепенно ускоряющемся ритме. Почти бездумно он водил сжатой вокруг члена рукой вверх и вниз, чуть сильнее надавливая у головки, размазывая выступивший предэякулят по всей длине, периодически оттопыривая пальцы и едва задевая мошонку. Слюна, которую он забывал сглатывать, впитывалась в ткань у него во рту, стекала по уголкам губ на подбородок и шею. Неровное дыхание при особо удачных движениях прерывалось на жалобные всхлипы. Шан Цинхуа, наверное, никогда не чувствовал себя так хорошо — стоило лишь отпустить фантазию, позволить себе думать о большем. Представлять лицо своего короля. Размытое, нечёткое — он не знал, как именно смотрел бы на него Мобэй-цзюнь, если бы их отношения дошли до секса, не мог даже представить этого. Мысль о том, что его король в принципе захочет испытать с ним нечто подобное, таяли и вытеснялись блаженной пустотой удовольствия. И всë же на секунду Шан Цинхуа удалось поймать нечëткий образ того, что могло бы быть. Тяжëлое дыхание, стекающий по точëным мышцам пот, прохладные ладони на его талии, требовательно ласкающие загорелую кожу, его собственные руки заведены за голову и прижаты к подушкам. Густые чëрные волосы спадают с плеч, закрывая Шан Цинхуа от остального мира, и всë, что он способен увидеть — всë, что он хочет видеть, — лицо своего короля. Мобэй-цзюнь улыбается, его глаза едва приоткрыты, за белыми ресницами — синий туман, едва сдерживаемая страсть. Когда-то давно Самолёт подумал, что, наверное, белые ресницы смотрелись бы прекрасно на короле снегов и метелей, и он не ошибся. Всё в нём, в его короле, в Мобэй-цзюне было прекрасно, и всем этим было дозволено наслаждаться только лишь Шан Цинхуа. Оргазм пришёл совсем скоро с очередным движением подрагивающей от возбуждения руки — Шан Цинхуа даже не пытался сдерживаться или растягивать удовольствие. Сперма запачкала кулак, живот, даже попала на простыни. У него не было сил переживать о том, что теперь их придётся затирать перед тем, как отдать прачке, чтобы не краснеть при этом перед слугами. Все мысли Шан Цинхуа сосредоточились лишь на его непристойной фантазии. На том, чем она была вызвана — Мобэй-цзюнь готов был убить ради него, доказать свою любовь тем диким и жестоким способом, что был принят у его народа. Он не мог и не хотел больше идти общепринятым путём и избивать Шан Цинхуа с целью показать всем и его, и свою силу, но ничто не мешало Мобэй-цзюню направлять эту силу на других: тех, кто оскорблял его Цинхуа, кто зарился на него, даже просто на тех, кто косо смотрел в его сторону. Вернувшееся в норму сознание учтиво подкидывало Шан Цинхуа моменты их совместной жизни в обоих мирах, от взглядов и объятий до ситуаций, от мыслей о которых его до сих пор бросало в жар. Пускай последних было не много… Шан Цинхуа, несмотря на свою любовь к чтению и созданию порнографии сомнительного качества, до этого момента особо не думал об их с Мобэем отношениях в таком ключе. Только лишь тот сон, когда между ног давило чужое колено, а холодные ладони жëстко сжимали шею, но вместо опасности Шан Цинхуа чувствовал лишь желание… Возможно, он просто был мазохистом или стал им где-то между первой встречей с Мобэй-цзюнем и их первым кошмарным поцелуем. Но при этом он оставался трусом — боялся хотя бы спросить. Страх отказа пока всë ещë преследовал его по пятам несмотря на стремление Мобэй-цзюня постоянно быть рядом. “Позволь мне любить тебя — так, как любят на Севере”. Как будто бы он был настолько глуп, чтобы отказаться. Как будто у него хватит смелости сделать первый шаг. *** Жизнь для Мобэй-цзюня быстро вернулась в привычное русло. По крайней мере, почти. В конце концов, он был создан для неё. Как он теперь выяснил, буквально — и это знание, пока что непонятное и запрятанное на задворки мыслей до лучших времён, заставляло его слегка трепетать. Но пока что та самая часть их долгого и сложного разговора с Шан Цинхуа оставалась лишь лирикой, а новая-старая повседневность окутывала знакомым комфортом, пускай и отличным от маленькой идиллии в крошечной квартирке на отшибе необъятного города. Теперь Мобэй-цзюнь, как и всегда, быстрыми уверенными шагами рассекал коридоры дворца и бесконечные просторы своих владений, возвращая ненадолго отпущенный контроль. Он снова чувствовал себя в своей стихии — предначертанная ему задолго до его рождения, и всё равно при этом тяжким трудом заработанная власть ощущалась привычно и правильно. Пока он не потерял это, Мобэй-цзюнь и не знал, как он скучал по тому, как склоняются перед ним слуги, как любого наглеца, посмевшего ему перечить, он может пригвоздить к полу одним взглядом, как трепещут перед ним демоны и люди в страхе и благоговении. Конечно, пока его не было, всё было, как всегда. Пара попыток организовать мятеж, многочисленные шёпотки по углам сеяли сомнение как в факте его жизни, так и в его при ней компетентности. Это было особенным удовольствием, которое по меркам людей проходило на грани с садизмом — смотреть, как аккуратно вычисленные из толпы предатели рыдают на коленях перед его троном, умоляя сохранить им жизнь. Лучше было только по вечерам возвращаться в теперь всегда уютные покои, зная, что там его ждёт Шан Цинхуа, который только лишь ради приличия надуется, поняв, что сегодня Мобэй-цзюнь снова наводил порядок в своих владениях самым хаотичным способом из всех возможных. В такие моменты он особенно чётко понимал, что и правда остался тем же самым избалованным принцем, наглым и несдержанным — и именно за это Шан Цинхуа и любил его. Бескрайние просторы Северных Пустошей с нетерпением ждали своего господина и встретили его с той же жестокой любовью, которую он сам дарил им в ответ. Свои дни, головокружительные и полные работы, он проводил в кратких, но необходимых странствиях, поднимая авторитет и осматривая владения. Наверное, действительно было что-то такое в этом "отпуске" — Мобэй-цзюнь чувствовал прилив сил и необычную, приятную лëгкость. Возможно, он даже и не замечал, как многолетний стресс тяготил его раньше. Теперь он страстно хотел вновь взять бразды правления в свои руки — быть достойным королëм оказалось легче, когда личные переживания больше не стояли на пути. Мелочи жизни, с которыми ему приходилось разбираться вне тронного зала, были даже приятными. Подобрать правильный нож для охоты, вытерпеть очередные попытки Ша Хуалин разозлить его или беспардонное поведение Цзюнь-шана, найти нужную книгу на беспорядочных полках библиотеки или отыскать Шан Цинхуа посреди рабочего дня, когда тот мог забиться в любой угол ради своего комфорта. Жизнь была прекрасна. *** "Зов плоти" для Мобэй-цзюня всегда означал нечто иное, чем для других демонов и людей. Желания его тела касались лишь жажды сражаться, убивать и оттачивать мастерство боя. Шан Цинхуа показал, что тело может хотеть и других вещей. Касаться. Получать прикосновения. Целовать. Немного боли — не всегда той, которую любили его сородичи, а мягкой и игривой, от шутливых укусов или касаний чуть более требовательных, чем обычно. "Зов плоти" мог быть нестерпимой тягой к близости во всех еë смыслах. И, познав это лишь сейчас, Мобэй-цзюнь не знал, как удовлетворить еë. Множество демонов в этом мире если и не ставили секс во главу угла своей наполненной погоней за удовольствием жизни, то как минимум были совершенно не прочь случайных встреч или целых марафонов безудержной страсти со своими постоянными партнëрами (и с разным их количеством). На Севере же тяга к такого рода любви была выражена гораздо слабее — всему виной, наверное, суровые условия жизни, а может и пресловутая всем известная "холодность", навеянная ветрами с пустошей. Ни у одного короля до него не было гарема, более того — частые ночи любви со своими супругами, насколько ему было известно, тоже не были особо уж приняты среди здешней знати. Мобэй-цзюнь никогда не желал. По крайней мере, пока Шан Цинхуа не вошëл не только в его жизнь и сердце, но и в его покои. Ещё в бурной своей молодости изредка он ощущал едва заметные искры того, что, как он теперь понял, можно было назвать влечением, нераскрывшимся соцветием страсти. Они были мимолётны и почти невесомы, поэтому он не обращал на них особого внимания — и уж точно не ассоциировал с трясущимся перед ним человеком. С возрастом в нём не прибавилось желания найти кого-то, с кем он мог бы потерять свою так называемую девственность и в дальнейшем предаваться частым постельным утехам. Многие его сородичи из других регионов совмещали радость битвы и погоню за вкусом власти с долгими жаркими ночами, не чурались случайного секса и даже хвастались тем, насколько неприлично даже по демоническим меркам умудрялись удовлетворить своё желание. Мобэй-цзюнь видел в этом бахвальстве лишь попытку прикрыть недостаток действительно стоящих достижений. Пускай он никогда и не осуждал то, что люди называли распутством, но сам скорее считал секс либо, что для демонов было гораздо реже, проявлением любви, либо способом снять напряжение и раздражение, что в жестоком мире Бездны накапливалось с невероятной скоростью даже у самых стойких его обитателей. Но для себя Мобэй-цзюнь долгие годы в ближайшей перспективе не видел ни любви, ни хотя бы брака с самой малой толикой взаимного уважения и влечения, а расслабляться ему лучше всего помогал звон клинков и лёгкая дрёма в Доме отдыха его самого верного слуги. Бывшего слуги. Он больше не мог воспринимать Шан Цинхуа ни как простого прислужника, ни как недостижимого гостя его трепетных желаний, погребённых под десятками предательств и годами отчуждения. Его человек всегда был рядом теперь уже во всех смыслах этого слова, кроме, пожалуй, одного. И теперь, завершая день, Мобэй-цзюнь каждый вечер мог наслаждаться тем, что раньше не было ему доступно из-за навеянного им же страха. Близость рождала воспоминания. Воспоминания превращались в фантазии. Шан Цинхуа только лишь в одном слое нижних одежд сидит перед зеркалом и расчёсывает волосы гребнем, который как-то совершенно случайно и незаметно перешёл в его владение из рук Мобэй-цзюня. Он тихо ругается на своём родном языке, пытаясь привести в порядок вьющиеся непослушные волосы. От него пахнет его любимым маслом с эссенцией полевых трав — дорогое удовольствие на Севере, но не для Мобэй-цзюня. Не тогда, когда речь идëт о Шан Цинхуа. Он бежит к Мобэю, только что вернувшемуся с западных рубежей. "Мой король!" — запыхается, плащ небрежно накинут на плечи, пояс завязан абы как. На щеках румянец, то ли от холода, то ли от того, что он торопился добраться до главных ворот как можно быстрее. Шан Цинхуа практически кидается ему на шею, и Мобэй-цзюню наконец-то спокойно. Его не было дома две недели, и он так соскучился. Хочет даже не прикоснуться — прижаться всем телом, заключить в объятия и не отпускать, пока уже не станет совсем невозможно стоять на месте. А Шан Цинхуа целует его и тараторит без умолку, словно хочет разом рассказать всё, что накопилось на сердце. Он лежит на гамаке на своëм пике и изнывает от жары. Когда-то эта температура была для него вполне терпимой, даже приятной, но после столь долгого пребывания в Северных Пустошах Шан Цинхуа отвык от летнего зноя. Его верхняя одежда комом валяется на свежей траве вместе с обувью и носками. Он жалуется в пустоту этим своим наигранно-понурым тоном, тихо вздыхая, когда из кленовой чащи неподалëку до него долетает редкий прохладный ветер. Волосы, всегда собранные в практичную причëску, в этот раз небрежно зачëсаны наверх и кое-как обвязаны лентой — переливающейся синей, той, что дал ему Мобэй-цзюнь, — лишь бы пряди просто не падали на оголëнную шею. Ханьфу Шан Цинхуа распахнуто почти до середины живота, и кажется, что его совершенно не беспокоит возможность быть увиденным в таком развязном, неприличном и уязвимом состоянии кем-то посторонним. Он не знает, наверное, что всë же кто-то смотрит на него — что Мобэй-цзюнь, решивший не нарушать царящую на Аньдин редкую спокойную тишину, так и не успел выйти из-за деревьев и окликнуть его. Шан Цинхуа не знает, как отчаянно Мобэй смотрит на него, на загорелые руки, расслабленно лежащие на животе, на контрастную им белизну груди и капли пота, стекающие под одежду. Мобэй-цзюнь разворачивается и уходит, оставшись незамеченным. Он снова и снова прокручивал в голове эти воспоминания — полные обожания, которое невозможно было объять, и… наверное, страсти. Возможно даже похоти. Каждый, кто был рождён в этом мире, так или иначе сталкивался с этим чувством, и многие в конце концов выбирали не бороться с ним. И даже стойкому и вечно холодному Мобэй-цзюню становилось всё сложнее и сложнее держать себя в руках. В конце концов, сложно было устоять, зная — чувствуя, — что желаемое совсем рядом. Он многократно ловил на себе взгляды Шан Цинхуа — такие же полные обожания, желания, чего-то совершенно плотского, — и не знал, как сделать первый шаг. *** — Мобэй, что-то не так? — однажды спросил Шан Цинхуа, когда тот засмотрелся на его лицо. Не “слишком” — просто чуть подольше, чем обычно. Это была одна из тех ночей, когда сон совершенно не желал приходить к Королю Севера — они были необычайно редки, особенно теперь, когда счастье всегда было на кончиках его пальцев, но теперь и в эти непонятные и давящие времена у него была компания. Шан Цинхуа ведал ему сказания из другого мира (на самом деле, сюжеты его некогда любимых "сериалов", которые "так жаль, что мы не смогли посмотреть вместе, тебе бы обязательно понравилось"), всë ещë немного неуверенно гладил по волосам и слегка взволнованно ждал, когда Мобэй-цзюнь наконец-таки сможет спокойно заснуть. В такие ночи почему-то особенно хотелось говорить — редкость для него, не привыкшего вести долгие, честные и глубоко интимные беседы даже с его Шан Цинхуа. — Ничего, — он соскользнул чуть ниже по шёлковым простыням и носом утыкнулся в своë любимое место, в угловатый изгиб теплой шеи, — Просто вспомнил тебя. — Мобэй, я ведь уже здесь. Почти чувствовалось, как он улыбается, но руки Шан Цинхуа всë же скользили по его волосам, играясь с бусинами в тонких косичках. Хорошо. — Нет. Другого тебя. Настоящего? Первого? Мобэй-цзюнь не мог подобрать правильных слов. В конце концов, где бы они ни были, мужчина в его объятиях всегда оставался одним единственным, его Шан Цинхуа. Шан Цинхуа издал удивлëнный звук. Будто хотел спросить. Но Мобэй-цзюнь уже был готов ответить. — Иногда я жалею, что не смог получше узнать того тебя, — руки сами собой обвились вокруг талии, — Что у нас было так мало времени. Сверху — словно прерванный вздох, пальцы в волосах ненадолго замерли. Мобэй-цзюнь впервые в жизни мимолëтно подумал о том, что зря сказал то, что было у него на уме. Шан Цинхуа, несмотря на всë его бесстрашие, было слишком легко напугать такими деликатными вопросами. — Что бы… — тихо начал Шан Цинхуа, — Что бы ты хотел узнать, мой король? На удивление, в этот момент Мобэй-цзюнь почувствовал себя уязвимым — хотя, казалось бы, он первым сказал то, что могло смутить Шан Цинхуа. Наверное, он не думал, что тот действительно будет готов приоткрыть эту завесу чуть больше. В конце концов, было видно, что Шан Цинхуа хотел забыть о мире, который раз за разом отторгал его — и в итоге убил. Если бы кто-то сказал, что большая часть бед Шан Цинхуа в его родном мире была его же виной, Мобэй-цзюнь оторвал бы наглецу язык. И самого Шан Цинхуа, часто считавшего, что он достоин лучшего, Мобэй-цзюню уже не раз приходилось затыкать поцелуями, когда в редкие, но имевшие место моменты бессмысленного раскаяния он начинал винить себя во всех провалах и злоключениях. Наверное, вид его прежней жизни всë же оказался слишком тяжëлым для Шан Цинхуа. Почти каждый день мысли Мобэй-цзюня возвращались к небольшой квартире на самой окраине города, который Шан Цинхуа называл Пекином — однотонные стены без каких-либо украшений, потёртая мебель и пыль, много пыли. Стылый запах в комнате, в которой когда-то жили люди, почти во всех смыслах этого слова бросившие своего сына, но ожидавшие от него уважения и достижений — совершенно другие, чем его собственный отец, и при этом совершенно такие же. Сломанный ноутбук, ремонтировать который нет смысла, но избавиться от которого невозможно. В нём вся его жизнь, в этой небольшой плоской испорченной коробке. Вечерние шоу по телевизору, почти все либо о любви, либо о гротескном её подобии. Редкие разговоры о фанатах и подписчиках — единственные, в которых проскальзывало хоть какое-то подобие тепла. Одна старая зубная щётка в стаканчике в ванной, а второй набор столовых приборов — где-то в дальнем углу верхнего кухонного шкафчика. Когда они были там, Мобэй-цзюнь был слишком поглощён новизной всего вокруг, чтобы заметить, что конкретно заставляло его ощущать себя странно на новом месте. Уже после он уловил природу странного чувства, тонкой ниточкой тянущегося по потолкам, стенам, полупустым комодам и шкафам — в месте, которое Шан Цинхуа был вынужден называть своим домом, было одиноко даже по меркам того, кто буквально жил в огромном и оттого будто полупустом холодном дворце. Но с Шан Цинхуа пришëл уют. И теперь Мобэй-цзюнь хотел подарить ему то же самое в ответ. — Ты слишком громко думаешь, — пробурчал Шан Цинхуа. Мысли слегка успокоились, когда пальцы его Цинхуа вновь принялись заплетать и распускать тонкие косички. — Всё. — А? — Я хотел бы знать всë. В ответ на молчание Мобэй-цзюнь приподнялся — теперь он почти нависал над Шан Цинхуа. Он хотел знать, как тот жил в мире без него. Что его радовало, что заставляло грустить? Где ещë кроме четырëх стен он проводил свои дни? Он хотел ещë раз прикоснуться к тому телу, сравнить. Он вспоминал и те вечно сползающие на нос очки, и словно рассыпанные по лицу веснушки, короткие вьющиеся кудри… Он не знал так много, не успел запомнить того Шан Цинхуа столь же идеально, как знал и помнил эту его версию. Мобэй-цзюнь стал… любить эти трогательные мысли. Возможно даже превратился в "неженку", как многократно с момента их возвращения говорила ему Ша Хуалин. Но когда дело касалось Шан Цинхуа, вести себя было лучше ближе к чему-то человеческому — тому, что по велению своей сущности он желал, но так и не смог получить от своих сородичей ни в одном из миров. Людская любовь в этом смысле была насквозь пропитана жалостью, но Мобэй-цзюню постепенно начинала нравиться и эта деталь. И сейчас он не мог перестать думать о том, как в первом своëм мире Шан Цинхуа так и не получил этого. Касался ли кто-нибудь его щëк, пытался ли посчитать веснушки на его лице и плечах? Целовал ли его кто-то кроме матери в далëком детстве? Любил ли кто-то Шан Цинхуа так, как хотел любить его сейчас Мобэй-цзюнь? Всë же он не был человеком — но, наверное, познал часть их бытия, пока сам вынужден был жить в хрупком нестабильном теле и терпеть вечный круговорот эмоций столь же ярких, сколь и болезненных. Желание коснуться в попытке утешить смешивалось с необходимостью обладать и показать другим, что он сам принадлежит Шан Цинхуа безраздельно. Теперь всë ощущалось так, как должно было, как он представлял иногда в раннем детстве, слушая изредка сказки и легенды своего народа. Интересно, было ли то желание держать при себе на первый взгляд хрупкого и пугливого человека, которое преследовало его двадцать лет, именно этой любовью северных демонов? Не то чтобы это было важно сейчас, когда Шан Цинхуа стал к нему ближе, чем когда бы то ни было. Когда от его присутствия было невыносимо жарко, и тепло это исходило изнутри, было приятным и совсем родным. Шан Цинхуа протянул руку и коснулся его щеки. — Ты в порядке? Кожа словно горит. Мобэй-цзюнь позволил себе ещё несколько секунд наслаждаться этим ощущением на коже, даже прижался чуть ближе — не без удовольствия наблюдая, как Шан Цинхуа краснеет в ответ. Чувство того, что ещë несколько секунд, и его рассудок поддастся желанию окончательно сделать Шан Цинхуа своим и позволить тому навсегда присвоить его себе, стремительно поглощало его. Лишь своей долгими годами тренированной силой воли он смог сдержаться. Не сейчас. Не так резко, не от одного лишь желания плоти. Мобэй-цзюнь со всей присущей ему грубоватой грацией откинулся на подушки. Всë ещë обеспокоенный Шан Цинхуа подобрался поближе, рассматривая его лицо, но в итоге не нашëл в нëм ничего, что действительно стоило бы волнения. Они спокойно заснули в объятиях друг друга.