Закусив хвосты: дополнительные материалы

Крупная капля пота скатилась по спинке носа, дрогнула на кончике и разбилась о пол, оставляя после себя маленькое круглое пятно, неровно расплывшееся по волокнистой исцарапанной древесине. Уён зажмурился, переводя дух. В глазах пятнами плясали огни подсветки. Финальный поклон разорвал зал аплодисментами. Аншлаг. Премьера удалась. Ещё один сложный этап остался позади. Долгие недели изнурительных репетиций, ночное бдение и жёсткая диета, и вот результат — мимолётный восторг и любовь зрителей, которых так жаждала театральная труппа. Ничтожный момент славы, глоток свежего воздуха в потоке рутины, что в скором времени должна была смениться чередой не менее однообразных выступлений. Тяжелый занавес плавно опустился, отрезая артистов от авансцены, обрубая радостное мгновение успеха и оставляя лишь приятную усталость и удовлетворение от проделанной работы. Актёры молча расцепили руки и облегчённо вздохнули, встречаясь сияющими взглядами с коллегами. Они обнимались, поздравляли друг друга, похлопывая дрожащими от напряжения ладонями мокрые спины в неудобных костюмах. Чья-то рука легла на плечо Чона и смяла кружевной воротник. — Тебя ждут, Уён. «Кто?» Артист уставился на товарища по работе, обеспокоенно заглядывая за его плечо в поисках ответа. Тот отошёл, указывая рукой куда-то в тёмное пространство за кулисами, где лениво теперь топтались участники представления, собирая свои вещи и растворяясь во тьме на пути к гримёркам. Некоторые уже на ходу стягивали с себя одежду, торопясь сбросить шкуры героев, которые будто приросли к коже за время спектакля. Уён тоже распустил завязки на шее, на нестойких ногах спускаясь по тускло освещённой лестнице. Кто ждал его? И где? Неужели родители решили почтить его своим визитом? Или это был друг, которого теперь ни в коем случае нельзя было звать по имени? Он раньше часто приходил поддержать Чона, но в последнее время был так занят, что актёр даже перестал злиться на то, что тот пропускал новые постановки. Слишком уж часто они виделись вне театра. Но прямо у дверей костюмерной, подпирая спиной стену, стоял человек, которого Уён уж точно никак не ожидал увидеть в храме Мельпомены. Да и он ли это был? — Чхве Сан? Что ты здесь делаешь? Парень обернулся, суетливо пряча что-то за своей широкой спиной: — Привет, — смущённая улыбка нарисовала на его щеках ямочки. Его было не узнать. Отросшие волосы были аккуратно уложены наверх. Чёрный с синеватым отливом приталенный костюм, белая рубашка, строгий галстук — полная противоположность тому, что обычно носил ещё недавний участник боёв без правил. Уёну куда привычнее было видеть его в вечных олимпийках и трениках. И эти начищенные до блеска туфли… Куда он дел свои неизменные кроссовки с туго завязанными пыльными шнурками? Артист торопливо скомкал свой глупый воротничок и сунул за пояс узких брюк, поравнявшись с нежданным гостем. Сан был выше совсем ненамного, но в таком элегантном образе эта разница ощущалась по-новому. Он будто смотрел на Уёна свысока, хотя его лицо не выражало и тени самодовольства. Рядом с ним, непривычным, незнакомым, актеришка чувствовал себя крохотным человечком с чужим лицом. — Поздравляю с премьерой, — Сан неловко опустил взгляд. Из-за спины стыдливо показался пышный букет белых роз с вытянутыми тугими бутонами. — Мне понравилось. Не сразу понял, что это ты. Пока не услышал голос. Хоть я и не совсем понял сути, но это было… Ярко. Уён тихо рассмеялся. Суть авангардной постановки понимал до конца, наверное, только сам режиссёр. Артисты, как и зрители, находили в ней каждый своё. — Ярко? — переспросил он, осторожно принимая букет и зарываясь носом в белоснежные лепестки, пахнущие свежестью молодой зелени. Но вдруг опомнившись, он отпрянул, обеспокоенно осматривая подарок. Толстый слой подплывшего от жара софитов грима мог испачкать такие чистые и невинные цветы. — Прости. Не знаю, как лучше сказать. — Спасибо, — Чон осторожно приобнял парня, стараясь не касаться лицом пиджака. Ткань выглядела очень дорого, Сану пришлось бы сильно потратиться на химчистку. — Я рад, что ты пришёл. Это очень неожиданно — увидеть тебя здесь. Мне правда приятно. Его странный визит был ещё более неожиданным, чем то, что все билеты были раскуплены буквально за день до представления. То, что люди до сих пор интересовались театром, было уже чем-то необычным. А то, что здесь оказался Чхве Сан, совершенно не смысливший в искусстве, было сродни снегу в июле. И вовсе не потому, что дальше спорта и драк для этого парня ничего, казалось, не существовало. А скорее из-за того, что их встречи можно было пересчитать по пальцам одной руки с того момента, как Чон привёл Сана по указке господина в их «коллектив». И не то, чтобы они как-то сильно сблизились за всё это время, но этот немногословный спортсмен при встрече с театралом как-то менялся, становясь похожим на несчастного бродячего кота. Так благоговейно он смотрел на него, так жаждал его украдкой пойманного взгляда в кабинете их хозяина, будто это могло спасти от голодной смерти. Подобные ему часто смотрели на Уёна именно так. Гость прочистил горло, крепко сжимая Уёна в ответных объятиях. От театрала пахло косметикой, парфюмом и лаком для волос. Он был похож на куклу, ярко разукрашенную и одетую во что-то совершенно невозможное, затянутое жёстким корсетом на тонкой талии. Замерев всего на мгновение с этим игрушечным человечком в своих руках, Сан поспешил отступить и неловко погладил свою шею. — Я пойду, — его нерешительный взгляд блуждал в темноте коридора, откуда слышались голоса. — Серьёзно? Ты просидел весь спектакль и ждал здесь только ради этого? — Чон попытался заглянуть ему в глаза. Чхве как всегда о чём-то думал, но как обычно не мог ничего сказать. Только кивнул. За спиной проплыли мимо фигуры работников театра. Они смеялись и что-то живо обсуждали. Уже глубоко в тёмном коридоре один из силуэтов окликнул Уёна: — Эй, Чон, ты идёшь на афтепати? Или опять будешь весь вечер торчать в гримёрке? — Ещё не решил! — высокий, но усталый голос догнал уходящих. — Ну так думай быстрее, пока всех Маргарит не разобрали! Из темноты раздался хохот, и голоса заглохли за хлопком очередной двери. Смешно им. А он ведь и правда уже из последних сил держался, чтобы не завыть от перенапряжения, скукоживаясь в углу за вешалками в крохотный никчёмный комок соплей, слёз и размазанной по щекам косметики. — Тебе пора, — Сан наконец поднял взгляд на него. — Можешь ещё немного побыть со мной? — Чон ухватился за рукав пиджака, чувствуя промеж рёбер всё ближе подступающую волну тревоги. Причин оставаться у парня не было, как и надежд у Уёна на то, что кто-то сможет разделить с ним этот тяжелый момент. Но он не ушёл. И сидел теперь на диванчике, осторожно подвинув брошенные чужие костюмы и несмело поглядывая на отражение артиста, смывающего с лица остатки боевого раскраса, за которым его лицо угадать было практически невозможно. Сан как обычно молчал, изучая скучающим взглядом помещение, сплошь заставленное вешалками, реквизитом и различными штуками, о предназначении которых можно было лишь догадываться. Место, где актёры готовились к выступлениям, больше походило на тесную кладовку, освещённую только подсветкой вокруг зеркала, за которым сидел ссутулившийся Уён. — Господин Чхве, — он поймал чужой взгляд через зеркало, — скажи мне честно, зачем ты пришёл сегодня? Не подумал бы, что тебе нравится театр. —Ты прав. Это для меня впервые, — честно ответил парень, неловко оправляя складки на пиджаке. — Я благодарен за то, что ты нашёл меня в тот день. И хотел бы сделать что-то в ответ. Давно хотел. Но времени не было. — Это вовсе не обязательно, тигрёнок, — Уён улыбнулся отражению Сана позади. «Потому что это просто моя работа». — Но спасибо за букет. Мне давно не дарили цветов. Почему ты выбрал именно белые розы? Сан поерзал на месте и спрятал взгляд в ладонях, которые не знал, куда деть: — Увидел их и сразу подумал о тебе. Чон встретился со своим лицом в зеркале. Что общего было у него, смуглого и темноволосого, с изящной белоснежной королевой цветов? На него смотрел совсем чужой человек, с темными разводами под испуганными глазами, губы скривило размазанной синеватой кляксой на выбеленных щеках. Тонкие черви чёрных бровей мучительно изогнулись. Волосы были взлохмачены. Омерзительный вид. Жалкий. Настоящий. Это был Уён, который прятался глубоко внутри. И таким он сидел здесь прямо перед Саном? Таким он выходил на сцену? Посмешище. Подбородок задрожал, а в носу защипало. Волнение накатило ознобом. Дрожащие пальцы выронили пропитанный насквозь жирной краской ватный диск. — Сан, ты не мог бы подать мою сумку? Она там, справа, на полу. Он послушно выполнил просьбу, обеспокоенно изучая взглядом трясущиеся плечи актёра. Тот начал судорожно рыскать по карманам, выудил блистер, продавил испачканным в гриме пальцем фольгу и забросил сразу три голубые таблетки в рот. — Воды? Уён помотал головой, доставая из сумки небольшую блестящую фляжку. Глаза Сана ошарашенно округлились. — Что это? — он принюхался к спиртовому аромату, резко ударившему в ноздри, как только Чон открутил крышку. — Виски. Чем ещё, по-твоему, можно запивать ксанакс? — парень сделал большой глоток, зажмурился, выдохнул. Горло обожгло. Он всё еще выглядел растерянно. «Смотри же, какой конченный торчелыга брехал тебе про лесенки в небеса». Грудную клетку в панике разорвало частыми поверхностными вдохами. Взгляд отказывался фокусироваться хоть на чём-то. Сан опустился перед ним на корточки и беззвучно открывал рот, нервно изучая перекошенное лицо напротив. Его горячая ладонь коснулась щеки Чона. Не просто коснулась, а легко шлепнула по коже, перемазывая пальцы косметикой. Уён распахнул глаза и раскрыл губы, пытаясь возмущенно вздохнуть. Но не смог. Стоило принять таблетки до того, как приступ запоздалого страха нагнал его. Взгляд от нового несильного удара прояснился, и он тихо просипел: — Не могу дышать. Чхве подскочил на ноги, развернул Чона как игрушку на стуле и принялся развязывать шнурки корсета. Его грубые пальцы буквально выдирали завязки из отверстий, отделанных золотистым металлом. Несколько резких движений, и части костюма разошлись. Сан снова похлопал Уёна по щекам, обеспокоенно шевеля губами. Наверное, в этот момент он сказал столько разных слов, сколько Чон не слышал от него за всё время с момента их знакомства. Только их заглушал надрывный стук сердца в самых ушах. Бывший боец нахмурился. Подхватил его на руки и уложил на диван, подпихивая кучу костюмов под голову. — Блять, да что с тобой такое? Посмотри на меня! Уён, дыши! Чхве взял его за руки, усаживаясь рядом, и посмотрел в испуганные глаза Чона, дрожащие губы которого потемнели, стали серыми. — Дыши, я сказал! Смотри на меня. Сан придвинулся как можно ближе, чтобы все, что мог видеть Уён — были его глаза, положил чужие тонкие пальцы на свою грудь, чтобы чувствовалось, как лёгкие наполняются воздухом. Медленно и глубоко. — Сосредоточься на ощущениях. Ты лежишь, ты расслаблен, всё в порядке, — он говорил громко и уверенно, прорываясь своим бархатистым голосом через гул в ушах. — Ты принял лекарство и скоро успокоишься. Я рядом. Крупная дрожь продолжала колотить его изможденное тело. Тот, кого Чон вытащил из мрачного подвала, теперь вытягивал его самого из пучины отчаяния и страха. Уён был благодарен этому парню за то, что был здесь, за то, что увидел его таким, не отвернулся и без раздумий протянул руку помощи. За то, что в его взгляде не было того осуждения, которого так боялся артист каждый раз, когда втайне ото всех глотал таблетки, запивая алкоголем, чтобы стресс не взял над ним верх. И когда это все же случилось, рядом оказался именно он, ведомый, соблазнённый сладкими речами о светлом будущем. Будущем, которого сам Чон Уён никогда не видел. — Уён, ты слышишь меня? Он кивнул, пытаясь дышать в такт своему спасителю. — Я отпущу тебя ненадолго. Принесу воды. Хорошо? Снова кивок. Понять смысл его слов было сложно. Но Чон почувствовал по одному только взгляду, что Сан не оставит его и обязательно вернется. И он правда всего через мгновение возник над ним с бутылкой воды. Коснулся похолодевшего влажного запястья, прощупывая уже замедляющийся пульс, и предложил питье. — Зачем ты делаешь это? — чувствуя, как приступ тревоги стал медленно, но верно растворяться в ясности мысли, Уён прикрыл глаза, ерзая на куче одежды под головой. — Почему помогаешь мне? — У меня есть выбор? Мне господин голову оторвет, если ты вдруг откинешься у меня на глазах. — Так ты боишься немилости своего хозяина. А я уж думал, что все эти цветы, смокинг… Для меня. Стало горько. Только Чон поверил, что хоть кому-то не плевать на то, что он так старательно прятал под маской вечной комедии, как его снова макнули в грязную реальность лицом. Не менее грязным лицом. Жирная плёнка не смытого до конца грима неприятно лежала на коже тяжелым напоминанием о том, в каком убогом виде сейчас пребывал артист. — Ты не прав. Я сам решил прийти. И кем бы я был, если бы вот так все оставил? Уён поморщился. Он почти успокоился, и приятная тяжесть от действия таблеток придавила его к дивану, покрывая всё тягучей пеленой, словно внутри плескалась хорошая доза алкоголя. В той стадии, когда тело расслаблено, а собственный язык начинает казаться слишком большим, чтобы спокойно лежать за зубами. — Послушай, — вяло начал он, — не обижайся, но это всего лишь моя работа. Ты не должен так слепо доверять людям. Я знаю о тебе всё, а ты обо мне — ничего. — Ну, по крайней мере теперь я знаю, что ты не жалеешь себя ради дела, которым занимаешься. Настолько, что приходится закидываться ксанаксом, чтобы расслабиться. И нюхать, чтобы взбодриться. Ты не вывозишь, Уён, и это проблема, — в подтверждение своих слов Сан достал из сумки актёра пакетик с белым порошком и потряс им перед самым носом Чона. — Рыться в чужих вещах нехорошо, — меланхолично протянул парень и слабо улыбнулся. — А ещё нехорошо так наивно таскать с собой столько дури. Кому ты сделаешь легче, если тебя поймают? — Какой ты заботливый! Почему, а? — Уён ухватился за ворот чёрного пиджака, пачкая его роскошную ткань следами белил. Его мутный взгляд скользнул по галстуку, вороту белоснежной рубашки, напряженной шее и остановился на хмуром угловатом лице, которое не выражало ничего, кроме чистого беспокойства. В темных глазах напротив плескалось то чувство, которое Чон давно не видел и уже позабыл, как оно называлось. — Потому что ты помог мне. Поверил в меня? Ты оказался рядом, когда я думал, что мне настал пиздец. — Вы, ребята из низов, такие наивные, — пальцы безвольно разжались, и его рука рухнула вниз, утопая в складках смятых цветастых тряпок. Уёну всегда нравились бездомные коты. Он считал несправедливым, что этих прекрасных животных жестокие люди оставляли умирать в грязных подворотнях. Сан был похож на большого кота с голодными глазами — дикого, свирепого, но полного веры в то, что прохожий, подкормивший прямо из рук, заберёт его с собой и подарит любовь и тепло нового дома. Голодный, нерешительный, но всё ещё благородный зверь. Тигренок, запертый в клетке. Уён подкармливал таких, как он, дарил позабытую ласку и веру в лучшее этим обездоленным бродягам. Так он хотя бы ненадолго ощущал себя нужным. — Я пудрил тебе мозги. А ты и поверил, как последний дурень. — Это мой выбор, Уён, — Сан коснулся его холодных пальцев. — Я хочу помочь тебе в ответ. — Решил поменяться ролями? Ты всё еще не понимаешь, чью маску решил примерить. — Так расскажи. Чон тяжело вздохнул. Разговор предстоял длинный. — Не знаю, в курсе ты или нет, но мой папа владеет этим театром. Он режиссер, а мама — актриса, мадонна, прима! Так что я, можно сказать, родился и был сразу спеленат в пыльные кулисы. Всё детство я провел здесь, это мой второй дом. И здесь же я нашел свою погибель, Сани. — А ты можешь обойтись без всего этого пафоса? — собеседник нетерпеливо поерзал на диванчике и облокотился на его спинку. — С малых лет я был окружен любовью и заботой моей ветренной матери. Серьезно, она гуляла и продолжает гулять от отца, даже несмотря на то, что всем это давно известно. Она холодна с ним, но души не чает во мне. Потому что я — ее кровь и плоть. А себя эта женщина любит сильнее всего, — не обращая внимания на то, что слушатель скучающе прикрыл глаза, Уён продолжал. — Мой отец — великий рогоносец, который прощает все ее выходки. Потому что она его муза, его единственная и неповторимая звезда. А я — ее яркий лучик, — он иронично усмехнулся. — Так что, как ты можешь представить, я любимчик своих родителей, баловень судьбы, которому все всегда спускали с рук, удовлетворяли любые капризы. Знаешь, что сделал мой отец, когда я в свои десять украл портсигар из его стола и выкурил добрую половину дорогущих импортных сигарет на пару с сынишкой прислуги? Сан будто ленивый кот приоткрыл один глаз и едва мотнул головой. Глядя на то, как собеседник наконец расслабился, вальяжно закинув теперь ногу на чужое бедро, он умиротворенно улыбнулся. — Ничего! Он просто сказал, что девчонки не любят курящих мальчишек, потому что они плохо пахнут, — Чон медленно моргнул и вяло повел рукой. — Тогда я спросил его, потому ли мама его так не любит. Папа просто посмеялся над этим, и мы пошли учить монолог Гамлета. Будто десятилетка был способен понять, почему Шекспировский герой так жаждет убить себя, но в итоге выбирает месть. Ты читал Гамлета? — Нет, Уён, не читал. — И не стоит, — отмахнулся Уён, — белеберда полнейшая. После такого только накидаться чем-нибудь и в петлю… Но не суть! С этим самым Гамлетом я выступал перед их друзьями, этими искушенными ценителями импортного вина, дорогих костюмов и проституток. И один из маминых ухажеров меня заприметил. А я уже тогда грезил, как буду стоять на большой сцене в свете софитов и представлять, будто перед залом не я, а герой пьесы, другой человек, живущий своей исключительной, фантастической жизнью… А не Чон Уён — сын актрисы-потаскухи и режиссера-оленя. И его понесло. Едва ворочая языком, он рассказал Сану обо всем: о том, как таскал домой оборванцев, чувствуя свою безнаказанность, дарил им свои вещи, позволял брать с кухни все, что им захочется. Позже в его круг общения вошли ребята из неблагополучных семей, приторговывавшие дурью в их богатеньком районе. О том, как родители уехали на гастроли, а он в свои шестнадцать целую неделю не посещал школу, укуриваясь в слюни вместе с людьми, которых едва знал. Как он набрал за ту неделю почти пять кило, и его едва не сняли с роли из-за того, что он не влез в костюм. И как никто из работников их огромного дома даже не посмел напомнить ему о том, что такое поведение при его статусе совершенно недопустимо. Уён увлеченно рассказывал о том, как был настоящим принцем в своей частной школе. Как одноклассницы просто покорно запирались с ним в кладовках и стягивали с себя одежду. А в нем это вызывало лишь жалость и благородные позывы. Бедные девчонки! Наивная, легкая добыча, жаждущая набить себе цену за счет грязных секретиков с богатеньким сынишкой режиссера. — И зачем? — Сан выглядел разочарованным, с упреком всматриваясь в чужой взгляд, замутненный обманчивым ощущением свободы от собственных забот. — У меня всегда было все, чего бы я ни пожелал. И уже в школе мне это настолько надоело, Сани, ты бы знал! В чем смысл продолжать есть, если ты уже сыт, и вид еды вызывает только тошноту? Другое дело — поделиться этим с тем, кому это действительно нужно. — А девушки? — Они хотели быть частью чего-то большего, недоступного середнячкам или тем, кто учился на пособии. Им хотелось внимания, любви, дорогого члена, понимаешь? — Дорогого члена? Что ты несешь? Чон самодовольно улыбнулся и облизал свои синеватые от не до конца стертой помады губы: — Это совсем другое — когда тебя тайком после дежурства в классе потрахивает парень, который может выбрать любую. Купить ту, которую только захочет. И он выбирает тебя! Которой нечего предложить, кроме себя самой, и которой так необходимо поверить в собственную исключительность. Прямо как в дорамах: простушку выбирает какой-нибудь искушенный чеболь в десятом поколении. Ну сказка же! — А, по-моему, ты просто был озабоченным придурком. — Не-е-ет, ты не поймешь, — Уён отмахнулся от чужой критики и сложил руки на груди, задумчиво изучая потолок. — Те, кому от меня нужны были лишь деньги, всегда смотрели иначе. А так я чувствовал себя причастным к чему-то особенному — как с театром. В те моменты я ощущал себя действительно нужным этим людям. Это как на сцене — чужие глаза, что наполняют существо актера иным смыслом, они видят то, что хотят видеть. То, к чему так отчаянно стремится их душа. «Ты тоже смотришь этим взглядом, полным веры в то, чего во мне нет». Сан непонимающе взглянул на уже вторую лодыжку, по-хозяйски устроившуюся на его бедрах. — Но рано или поздно ты упираешься в тупик, тигренок. Школа закончилась, и я без труда прошел в Национальный университет искусств. Моя жизнь все больше становилась похожа на абсурдную постановку. Знаешь, люди взрослеют, цветы увядают, а природный талант имеет свойство терять свой первоначальный запал. Особенно тогда, когда начинаешь воспринимать его как данность, наивно полагая, что природную одаренность не нужно развивать. Знакомо? Слушатель нахмурился и согласно кивнул. — Вот и я достиг своего предела. Для игр с другими людьми моей харизмы хватало вполне. Даже в университете меня не оставляли эти полные надежды взгляды. Девушки, парни… Тебе нужна поддержка? Я могу поговорить с тобой по душам за бокалом вина или разделив на двоих плотный косячок. Хочешь почувствовать себя на вершине мира? Без проблем, я протащу тебя на закрытую вечеринку, где ты сможешь рассосать самую сладкую марку, какую только можешь себе представить, и оказаться среди настоящих небожителей, способных по щелчку пальцев уничтожить всю твою жизнь. Так что не стоит забывать об осторожности. Да, друзья из моего круга над этим посмеивались, упрекая меня в своеобразной любви к убогим. Но видели бы они их сияющие глаза! Я был счастлив видеть это чудо преображения, которое сам испытать, увы, не мог. — Так ты просто подсаживал на дурь своих сокурсников? — Нет же! Я просто делился с ними тем, что было мне не нужно, — он беспокойно поерзал, удобнее устраиваясь на подушке из костюмов. — Было. До определенного момента. Это важно, Чхве Сан, так что слушай внимательно и больше не задавай глупых вопросов. — Как скажешь. — Я поставлял им заветные шоколадки с золотым билетом на волшебную фабрику Вилли Вонки. А вот исход этих экскурсий зависел только от них самих — потеряют ли они свой человеческий облик, жадно погнавшись за мимолетным видением, или скромно будут хранить это воспоминание, оставаясь чистыми душой. Я так заигрался, что не заметил, как стал сдавать позиции на сцене и в учебе. Мне нравилось делить с другими их короткие озарения, но своих я уже не испытывал. Выходя на сцену, я по-прежнему чувствовал, как впитываю в себя чужую жизнь, чужие страсти и проблемы. Сан, я по-прежнему был отверженным любовником, счастливым бедняком, вдохновленным еретиком — я был каждым, чью маску надевал. Но преподаватели видели, что был какой-то барьер, мешавший мне до конца отдаться роли. Я провалил зачет, прослушивание, не раз и не два. Терял уверенность в себе и понимал, что не могу перелезть через эту стену. Я перегорел, но боялся признаться себе в этом, запинаясь на одних и тех же строчках по десятку раз. И знаешь, что я сделал? Сан с интересом взглянул на него. Уён выглядел таким счастливым, предвкушая то, как окончательно разобьет в пух и прах образ, который вообразил себе его очередной наивный последователь. — У нас всегда было правило — все развлечения остаются только в стенах дома, принимающего гостей. Нельзя тащить игрушки за пределы детской площадки. Это своеобразная ограничительная мера, не позволяющая ребятам из высшего сословия найти неприятности во внешнем мире. Я немного смухлевал, притащив с собой пакетик белого на очередное контрольное прослушивание. И это было моим лучшим выступлением. Я такого кайфа от игры никогда не получал. Все эти старые говнюки подскочили со своих мест, аплодируя так, будто увидели самого Иисуса, драматично распятого на кресте. Сан тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу. Все эти рассказы его порядком утомили, и не ясно было, жалел ли он уже о том, что Уён излагал ему весь свой путь становления наркоманом, или нет. — Послушай, Уён… — Я влюбился в театр по-новому. Каждый раз, когда очередная шулерская дорожка попадала в мой нос, я дышал заново, чужим воздухом, его душой, его жизнью! Я проживал эти взлеты и падения, описанные чьей-то рукой на страницах пьес, — игнорируя своего слушателя, артист воодушевленно продолжал нести свой бред полусумасшедшего, мечтательно прикрыв глаза, — но не только их! Я снова ощутил, как уязвима жизнь того, кто с самого рождения подобно хрупкому одуванчику пробивался к солнцу через асфальт! Все мои попытки понять тяготы тех, кто в отличие от меня, взращённого на мягкой и удобренной деньгами почве, страдал от недостатка возможностей — были лишь жалкой имитацией заботы, лицемерием, прикрытым лживой маской. Но теперь я был способен прожить с ними этот мучительный путь и вывести их к свету. — Уён, — Сан уже не знал, как удобнее устроиться или по-тихому свалить прочь. Не такого исхода этого вечера он ожидал. — Только тогда я понял, о чем всегда говорил наш с тобой добрый друг. Путь к счастью пролегает через бесчисленную череду страданий. И я познал истинную суть этих слов. Я стал помогать ему отыскивать таких, как ты, чтобы помочь обрести это самое счастье. Мои деньги наконец могли послужить благому делу. Моя способность примерять на себя чужую душу стала ключом к вратам Рая. — Да блядь, Уён! — Я хочу открыть свою школу, чтобы все могли получить возможность полюбить ближнего своего, сливаясь с чужой кожей. Чья-либо мечта сиять в лучах софитов может стать реальностью, тигренок! Но для этого нужны жертвы. Не подумай, что я просто использовал тебя. Твоя воля, твоя сила — это то, что нам так необходимо. Я просто нашел подход. Вот и все. Сан несильно пихнул его в бедро. Чон распахнул глаза и сначала расплылся в улыбке, а потом вдруг скис, заметив, что собеседник не разделяет его радости. — Что не так? По-твоему, я не достоин того счастья, что дарю другим? — Конечно достоин. Просто, — Чхве смущенно отвел взгляд, — кажется, ты плохо понимаешь, что это говоришь не ты. — А мы настолько хорошо знакомы, чтобы разделять меня и не меня? Кто же тогда это говорит? — Вещества. Это не то, что ты действительно хочешь. Ты видел, как тебя трясло? Актер брезгливо отмахнулся: — Как только мы достигнем нашей цели, я соскочу. Это не проблема. Пока у меня есть ксанакс, чтобы бороться с побочными эффектами… Сан подорвался с дивана, стряхивая с себя чужие ноги, и в гневе швырнул сумку Уёна в угол: — Долбоеб ты, Чон Уён! Одну хуйню на другую! — Вот поэтому я и предупреждал, что ты не осилишь мою роль. Ты не видел того, что открылось мне… Ты не знаешь, какими глазами смотрел на меня, когда лежал избитым на ринге. — Октагон. Это не ринг. — Да какая разница! Я тебя воскресил, и теперь ты можешь послужить высшей цели. Просто смирись уже с тем, что инсайты не постоянны. Для того, чтобы заслужить озарение, нужно истязать себя. Постоянно. Раздосадованный слушатель не смотрел на него, только сердито выпускал из себя шумные вздохи. — Ну не дуйся ты так. Подумаешь, обдурили тебя. Тебе, что, привыкать к этому? Вон, ты же воображал себе, будто все эти твои бои — ради семьи. Так продолжай в том же духе, но под присмотром чутких наблюдателей — уже без побоев. Теперь ты важный человек, едва ли не с большей властью, чем моя собственная. — Завались. — А в чем я не прав? Разве ты не счастлив? Родители по-прежнему не знают, от кого на их счет поступают деньги. Отец сможет снова открыть додзё. Ты отмоешься от позора. Все будет хорошо. — Чон Уён, прошу тебя, захлопни ебало, пока я его не сломал. Я не за этим пришел, не вынуждай. — Тебе совесть не позволит навредить правой руке собственного хозяина. Как и не хватило наглости заявиться хоть раз на порог родного дома после того, как ты за деньги согласился упасть на татами. Или когда тебя за допинг из университета вышвырнули. Чон резал по живому без анестезии. Каждое слово незримым клинком пронзало насквозь. — Тоджан, не татами. Лучше бы ты все-таки задохнулся нахуй, — Сан, не поворачиваясь лицом к собеседнику, опустил голову и привычным жестом потер шею. Он еще раз глубоко вздохнул и снял наконец свой пиджак, вешая его на стул у туалетного столика. — И ты бы тогда не узнал, что Чхве Сан, прозванный Сансином — могучим покровителем гор и тигров — наивный дурачок, которого я просто из чувства долга пригрел у себя под боком. В белой рубашке спина Сана казалась такой широкой, что Уён невольно стал сравнивать его с собой, завистливо отмечая, что даже если бы артист вместо театра и диет выбрал спорт, то и все равно ни за что не стал бы таким крепким. Это было прирождённое величие, дикое, данное самой природой. Чхве молчал, сжимая кулаки и едва заметно вздрагивая. Для Чона это неимоверно долгое мгновение показалось целой вечностью. Он успел рассмотреть каждую складку на его рубашке, каждую робко выглядывающую из-за ворота веснушку на шее, очертания желваков плотно сжатой челюсти. Наконец Сан обернулся к нему, и актер даже не сразу понял: видел ли он сон в таблеточном угаре, или этот грубый парень действительно сверлил его взглядом, полным слез. Бывший спортсмен закусил губу и нахмурился, как ребенок, безуспешно пытаясь удержать влагу на ресницах. — Ты, — Чон запнулся, пытаясь совладать с заплетающимся языком, — ты что, плачешь? — Заткнись. — Нет, серьезно. Неужели настолько расстроился из-за того, что все твои выдумки оказались просто иллюзией? Кем ты меня вообразил? Глаза внезапно застелило белой пеленой. Всего миг, чтобы замедленное понимание происходящего подсказало, что это не просто вспышка, а ряд полупрозрачных пуговиц и острые уголки воротника рубашки. Уён медленно поднял взгляд. Снова эти беспокойные глаза. Так близко, будто Сан опять пытался отвлечь его от приступа паники. Только теперь страх дрожал водой в чужих глазах, а в отражении — подплывшая бледной кляксой ничего не понимающая мина самого Чона. Слуха коснулся тихий шорох костюмов, сминаемых чужими пальцами. — Меня уже не нужно успокаивать, тигренок, — не находя в себе голоса, прошептал самый жалкий актер, с которого вдруг сорвали его последнюю маску. — Утешь се... Чужие губы не дали ему договорить. Уён снова забыл, как дышать, но не потому, что приступ вновь постучал молотом по рассудку. А потому, что Сан не давал ему вздохнуть, грубым поцелуем вышибая весь дух из груди, всё напускное безразличие. Мысли спутались в тугой комок. Тонкие пальцы взъерошили угольно-черные пряди на затылке, скользнули по спине. В объятиях она казалась еще шире, еще надежнее. Каково это, целоваться с раненным зверем? Больно. Болью отозвалась губа, неосторожно прикушенная Саном. Болезненно саднил язык, когда Чхве захватывал его своими губами, едва ли заботясь о том, чтобы не смыкать челюсть с такой силой. Во рту смутно ощущался вкус табака с ментолом, мешаясь с горьким послевкусием лекарств и виски. Сан курил, когда нервничал — Уён заставал его за этим занятием каждый раз после их встреч с господином. «О чем ты так волновался перед тем, как прийти сюда?» Мысли смыло новой волной боли — на шее, зубами, прямо по тонкой коже. — Что ты делаешь? — возмущенно прошептал Чон, вопреки своим словам только крепче увязая пальцами в чужих волосах. Мокрые и соленые следы на шее. Не то от злых поцелуев, не то от горячих слез. Сан не переставал вздрагивать, роняя целое море на чужое плечо. «Ладно, просто воспользуйся мной, чтобы отпустить эту боль», — мысленно сдался Уён, окончательно расслабляясь и позволяя себе отстраниться от происходящего. Дорожка боли скользнула ниже, по ключицам, обжигающими прикосновениями рук пробежала по груди и животу, скручиваясь внизу и сдавливая ноги тяжестью. Чон зажмурился в ожидании, когда же боль отзовется где-то еще, но она будто растворилась и остыла. Он уже мысленно представлял, что еще может сделать с ним доведенный до отчаяния монстр, как будет мучительно терпеть дальше и как он после будет тешить себя мыслью, что так было нужно. В первую очередь чтобы Сан не убил его по-настоящему, дав волю кулакам. Но боль почему-то не спешила возвращаться. По обнаженному животу прокатился холод, вес чужого тела придавил бедра к дивану. Уён открыл глаза. Сан возвышался над ним, с отвращением смотрясь в свое отражение в чужом взгляде. — Что ты делаешь? — хрипло повторил он слова Чона. — Тебе ведь это нужно? — непослушные пальцы подцепили свободную сорочку. Уён приподнялся, стягивая с себя верх костюма. Под тонкой кожей при каждом его движении острыми волнами перекатывались ряды выступающих ребер, смыкавшихся чередой впадин на грудной клетке. Наверняка в чужих глазах он выглядел жалким, слабым и беззащитным, послушно отдавая свое изнуренное тело в безвозмездное пользование тому, кто лишь слегка приподнял его маску. И тешил себя при этом мыслью о том, что делал это из стремления к великой цели. Из любви к своему делу. — Ты неправильно меня понял. В затуманенном взгляде застыл немой вопрос. Он ошибся? Растроганный откровениями Сан не захотел воспользоваться им? — Тогда чего ты хочешь? — Я не знаю. — Не меня? Не такого? — Может, уже перестанешь все время думать только о себе? Было сложно задеть окончательно размякшего Чона за живое. Но Чхве Сан дотянулся, достал и больно дернул эту проржавевшую струну. Теперь уже злиться начинал и сам актер от этой нескладной какофонии, разбередившей душу. — Так, может, ты все-таки скажешь, что тебе от меня надо?! Слезь! Ноги мне все отдавишь! — Пока ты не в адеквате, до тебя точно не дойдет, — он и с места не сдвинулся, даже несмотря на то, что парень под ним начал недовольно ерзать.  — Да все я понимаю. Но ты же сказать нормально не можешь. То краснеешь как помидор, то ругаешь, то ревешь, а потом целоваться лезешь и кусаешься! Чего ты приперся сюда? Что тебе от меня надо? Сан снова скривился, будто ему самому вдруг стало больно: — Я не знаю. — А я откуда знать должен? — Ты же знал, что сказать, чтобы я пошел за тобой. Так скажи тогда, почему я теперь хочу везде за тобой как дебил таскаться? — он растерялся, смущенно оттягивая душную петлю галстука. — Почему мне больно слышать о том, как ты стал таким? Почему мне хочется просто схватить тебя и никуда не отпускать? И чтобы ты больше не пичкал себя всем этим дерьмом. — Это ты мне сейчас так в любви признался? — Уён зажмурился, пытаясь осилить этот сумбурный для его почти что спящего мозга поток информации. — Ты поэтому пришел? Костюм, цветы… — Да не знаю я! — взревел Сан, снова нависая сверху и впечатывая сжатые в кулаки руки в ни в чем не виноватый диван. «Нет, серьезно? Ты что, идиот? Как можно не знать, что чувствуешь?» — Тигренок, давай-ка проясним один момент. — Ну. — Ты тупой? В ответ — молчание. — Чхве Сан, я тебе нравлюсь? И снова тишина. — Ты волнуешься за меня? Он кивнул. Неуверенно. — И ты хочешь меня защитить? — Да. — От себя самого? Снова этот огорченный вздох. Взгляд, полный боли и жалости. Уён видел его в зеркале, и так он смотрел на тех, кому нужна была его «помощь». Сан кивнул. — А ты уверен, что мне это нужно? Тихий шорох. Лицо. Опять слишком близко. Устрашающий блеск хищных глаз, пробирающий до самых костей. Уён ухватился за галстук, пытаясь удержать зверя на поводке. Вот только это не спасло бы его от броска, скорее наоборот. — Уён, — бархатистый рокот, словно животный рык донесся до слуха из глубины дремучих джунглей, возвещая о том, что хозяин гор настиг свою жертву, — я видел тебя трезвым. У тебя мозги набекрень от всей этой дряни: ты воображаешь себя всезнайкой. Но внутри — только страх быть никому нахуй не нужным. Твоим родителям, зрителям, всем людям, которым ты когда-либо давал надежду. И пока ты кайфуешь, притворяясь, что во всем виноваты побочки, тебя жрет этот страх, не давая нормально жить. Не будет просветления, когда ты откроешь свою школу и осчастливишь еще сотни человек. Твоя жизнь не наполнится смыслом от того, что ты радуешься тому, как тебя хуярит от очередного прихода на сцене. Это только твой сумасшедший бред. В горле застряло невысказанное возражение. Это когти хищника сомкнулись на его глотке. Сан поймал его за руку при попытке прикрыться высокомерной маской. Чон крепче сжал полоску черного шелка дрожащими пальцами. — Нет, ты не прав, — испуганно прошептал актер. — Я, может, и не мастер так складно пиздеть, как ты. Но точно могу сказать, что все твои жалкие подачки другим — то, чего тебе самому не хватает. — Ты ошибаешься. — Ты хочешь признания, любви, знать себе цену и хоть раз по-своему ощутить то, чем пытался наполнить других. Мало тихо смотреть со стороны и пытаться примерить на себя чужую шкуру. Тебе нужно, чтобы она была твоей. Потому ты и загоняешь себя все глубже в такую задницу, из которой сам уже никогда не выберешься. — Выберусь. — Как? Расскажешь господину? Он, конечно, отправит тебя на реабилитацию, но стоит ли это потерянного доверия? Твой друг ненавидит торчков — даже мне пришлось завязать. А как только он узнает, что самый близкий его сидит на белом, то что он с тобой сделает? Уён не знал, что ответить. Не верилось, что молчаливый и забитый бродячий котенок сумел запустить зубы под его кожу, выворачивая самого умелого шута наизнанку. Возможно, ему было бы действительно страшно, если бы он не был так расслаблен. Если бы только он мог сейчас по-настоящему испугаться! А не завороженно смотреть в глаза своему судье, выносившему прямо здесь и сейчас смертный приговор несчастному наркоману. — Сани, прошу, — Чон мучительно зажмурился, не в силах собрать свой рассыпающийся рассудок, — не трахай мне мозги. Я даже не вспомню этого, как только проснусь. — Не переживай, я напомню. Болезненный высокий смех резанул по слуху. Сан поморщился. — Ты такой забавный! Я думал, ты стеснительный и робкий. А на деле перевоспитывать меня собрался! Весь такой прямой, честный... — Какой есть, — Чхве смущенно улыбнулся. — Тогда скажи мне честно, Чхве Сан, зачем тебе это? — Я же уже сказал, что хочу помочь тебе в ответ. Мне больно смотреть на то, как ты себя изводишь. — У тебя на меня какие-то планы? — Нет. — А можно, у меня будут планы на тебя? — Как хочешь, Уён. — Тогда я хочу, чтобы ты снова поцеловал меня, — Чон потянул за галстук. Лицо обдало теплым дыханием с нотой ментола и табака. — Только не реви больше и не кусайся. Как только я просплюсь — поговорим. Сан покорно коснулся его губ, неторопливо сминая их своими. Уёна подстегнула эта перемена, и он наконец смог не просто вяло следовать за ним, а влиться в поцелуй со всем своим желанием. Ранее грубые суховатые чужие губы теперь казались мягкими, ласковыми. Сан был очень теплым, и хотелось прильнуть к его груди, согреться и в полной мере прочувствовать его заботу. Внутри разлилось всепоглощающее давно позабытое спокойствие, словно Чона укрыли тяжелым одеялом. Под ним хотелось наконец умиротворенно прикрыть свои глаза и забыться, отпуская все тревоги и заботы. Возможно, это было всего-навсего действием таблеток, но даже с ними ему еще никогда не было так уютно. В этой тесной коморке, на крошечном диване, заваленном кучей одежды, перепуганный, тревожно застывший портрет призрачной маски Уёна был смазан одним решительным движением чужой сильной руки, пальцы которой тепло сплелись с его собственной. Робкое, нерешительное касание влажных губ на оголенной коже. Горячий, но больше не обжигающий след ласки на груди. Чон глубоко вздохнул и провалился в небытие. Обрывками сна проплывали объятия, чужое ровное дыхание над ухом, бессвязный шепот, шорох ткани, ощущение полета, движения. Руки Сана на его спине и под коленями. Прохлада освежающего ветра тоже попыталась разбудить его, пробираясь под ткань иссиня-черного пиджака, укрывавшего плечи, но не смогла бороться с крепкой стеной, оберегавшей Уёна. Улица билась потоком бессмысленного белого шума в широкую спину того, кто заботливо нес дремлющего актера прочь от забот. Размеренные удары чужого сердца под самым ухом тихой колыбельной укачивали, не давая очнуться. Уён иногда в полузабытье приоткрывал тяжелые веки, с трудом различая проносившиеся за окном над головой огни ночного города. До слуха доносились непонятные обрывки фраз телефонного разговора. И вновь полет, вновь стук сердца, объятия. Холод шелка по коже, одеяло, теплая ладонь на лбу. Он лениво приоткрыл глаза, щурясь от яркого утреннего солнца. В свете лучей, совсем близко, на краю постели высилась чужая фигура в черном костюме. — Кто ты? — хрипло, едва ворочая пересохшим языком, поинтересовался хозяин спальни. — Как ты попал в мой дом? Гость обернулся, прокручивая на пальце кольцо ключей. Лисьи глаза, высокие скулы, напряженно сведенные брови. — Ах, здравствуй, тигренок. Как тебя занесло сюда? — Уён потер глаза и непонимающе сощурился, разглядывая на пальцах следы грима. — Ты уснул в гримерке. Я привез тебя домой. — Точно! — Чон улыбнулся. — Ты приходил на премьеру. Красивый костюм, тебе очень идет. Одевайся так почаще. — Ты ничего не помнишь? Актер смутился, задумчиво всмотрелся в лицо своего подопечного и стыдливо отвел взгляд: — У меня был приступ? Сан кивнул. — Я выпил лекарства и отрубился? — Вроде того. На растрепанных волнистых прядях в блестках лака для волос бликами играло солнце. Чон заглянул под одеяло: на нем все еще были узкие светлые брюки. — Я делал что-то странное? — взгляд скользнул по перепачканному краской для лица воротнику гостя. — Все в порядке, не волнуйся, — теплая ладонь легла на голову Уёна. Тревога кольнула под ребром. — Ночью мы с тобой... — Нет. — А... Рука соскользнула по щеке и легко шлепнула по коже: — Вставай и приводи себя в порядок. Я уже заказал еду. — Ты не собираешься уходить? — Чон подозрительно покосился на своего надзирателя. — Нет, Уён. Теперь я всегда буду рядом. *** Тесная костюмерная. Не выключенная подсветка туалетного столика. Ворох одежды на диване, белая сорочка на его спинке. Растерзанный корсет с выпущенными шнурками валялся на полу. У высокого стула в ведре с водой — букет белых роз. Чон присел на корточки и коснулся раскрывшихся бутонов. Хотелось бы верить, что это было лишь сном, но широкоплечая фигура в строгой рубашке цвета белоснежных лепестков, застыв в дверном проеме, ожидала его. В сумке — разрезанный блистер с двумя таблетками. Полный вопросов взгляд обратился к спутнику. — Тигренок, я, кажется, что-то потерял вчера. Сан кивнул: — Это больше не понадобится. — Значит, у тебя — новый костюм. А у меня — новая жизнь? А когда меня начнет ломать? Что тогда собираешься делать?! Робкая улыбка нарисовала на его строгом лице озорные ямочки. — Давай вместе учиться жить заново, мой ангел. — Как ты меня назвал?