***
— Боже, дай мне сил! — взмолился он и, не выдержав, горько рассмеялся. Просить Бога дать ему сил написать письмо о выкупе! Едва ли такая молитва будет услышана… Вот уже который час он сидел над листом пергамента и так и не смог написать ни слова. «Как только ты получишь выкуп, ты ее больше не увидишь. Ты ее потеряешь. Навеки! — нашептывал ему внутренний голос. — Подожди. Хотя бы день. Еще день!» — Чего ждать? Чего мне ждать?! Он вскочил, с грохотом уронив стул. Глубоко вдохнул. Выдохнул, пытаясь хоть как-то успокоиться. Провел пальцами по нашитому на плащ кресту… Явившись к ней утром в полном облачении, он не просто хотел произвести на нее впечатление и показать, что он не разбойник с большой дороги и что за ним стоит сила, с которой нельзя не считаться. Он хотел напомнить самому себе о том, кто он, о принесенных им обетах. О том, что он все еще был рыцарем Ордена Иерусалимского храма, несмотря на то, что Орден от него отвернулся. …Перед глазами опять встало письмо Хакса — Великого магистра Хакса, Боже милосердный! — который пространно сообщил возлюбленному во Христе брату Бенедикту, что его претензии к сэру Прайду будут вскорости рассмотрены, а пока призывал к терпению и напоминал о данном им обете бедности, а также о том, что земное состояние ничто по сравнению с ожидающим его царствием небесным… Претензии! Кайло в ярости пнул стул. Как будто речь шла о том, что Прайд немного передвинул межевой камень, а не захватил все его земли! Он пытался добиться аудиенции. Напомнить о себе. Но Великий магистр был вечно занят, а прочие… начали его избегать. Герой битвы при Арсуфе, обласканный вниманием короля, очевидно, впал в немилость. «Вы, саксонцы, так нетерпеливы…» — как-то заметил командор с презрительной усмешкой, и Кайло тогда удержался от драки только потому, что его сквайр Митака практически повис у него на руке. Да, он был нетерпелив. И горд. Последняя неудачная попытка заставить себя выслушать ожидаемо закончилась кровопролитием, и Кайло был вынужден бежать. Так кому они теперь нужны, его обеты? «Ты давал их Богу, — напомнил он себе, — а не Хаксу. Неужели ты готов от них отступиться ради дочери проклятого племени христопродавцев? Где твоя гордость?» Но дьявол, конечно же, тут же напомнил ему о том, как он нес Ревекку на руках, как уложил ее в постель и опустился рядом, как жадно смотрел на это прекрасное лицо и не мог насмотреться… Кайло с силой ударил себя по раненому боку, так что от боли потемнело в глазах. Да, вот так! Он одолеет искушение и, пройдя через его огонь, станет еще сильнее. И как только он получит выкуп за проклятую иудейку… Он вернет себе все, что потерял. С лихвой. «Но не ее…» — прошептал внутренний голос, и Кайло ударил себя по боку еще раз. И еще.***
— Это добром не кончится! — со вздохом произнес Дофельд Митака, сквайр Ордена Иерусалимского храма, обращаясь к курице, которую он как раз принялся ощипывать. Его давно терзали дурные предчувствия. Господин был сам не свой с самого турнира. Сначала Дофельд думал, что это из-за того, что на турнире присутствовал сэр Прайд. Но потом… Потом, когда рукав иудейки, висевший на кресле у камина, переместился на стул у самой кровати, а затем и вовсе нагло пробрался господину под подушку, Дофельд понял, что дело плохо. И вот теперь внучка Шива бен Палпатина оказалась у них в замке, и все окончально пошло наперекосяк. Сначала ей предоставили лучшую комнату, в которой раньше жил сам господин. Потом Дофельд получил распоряжение приберечь всю курицу для «гостьи». И все это… — Митака! Ох! Он так погрузился в свои переживания, что даже не заметил, как его рыцарь подошел почти вплотную. — Д-да? — Когда закончишь тут, пойдешь почитаешь ей что-нибудь. Ошеломленный сквайр открыл рот. — Так у нас же только ваш часослов. А она иудейка. — Выберешь что-нибудь… Псалмы! — Но они же на латыни… — Так переведи! С этими словами господин выскочил из кухни, чуть не сорвав с петель недавно отремонтированную дверь. — Как я и говорил, — наставительно сказал Дофельд курице. — Добром это не кончится…***
Выкуп… Рей сидела в кресле, уставившись на пламя в камине. Выкуп. Храмовник похитил ее, чтобы дед заплатил ему денег. Если бы он только знал… Дед не потратит на нее ни шекеля, в этом она была уверена. Она даже примерно представляла, в каких выражениях он напишет ответ. И что тогда с ней будет? Как обойдется с ней этот странный рыцарь? Он пугал ее. Этим своим обликом. Неровной тяжелой походкой. Этим своим пронзительным взглядом, напряженным, полным какой-то странной тоски и ярости одновременно. Он был… неуравновешенным? Похожим на трут, готовый вспыхнуть от малейшей искры. Казалось, что угодно могло вывести его из себя, вызвать гнев великой силы. Гнев, который может привести к чему угодно. Что будет, когда дед ему откажет? Когда она перестанет быть товаром, а станет ненужной обузой? Одна, без помощи, без возможности убежать… Она не знала, сколько так просидела у камина, глядя на огонь, — бессмысленно, почти неподвижно, как будто обратилась в камень, в статую обреченности. Очнулась Рей от осторожного стука в дверь. Ключ повернулся, и на пороге возник длинный и тощий слуга. Митака, да, так его назвал храмовник. В руке он держал что-то похожее на христианский молитвенник. — Госпожа? Он прошел в комнату, подвинул себе стул. Сел на него неловко, едва не упав, потому что запутался в собственных ногах. Рей скрыла невольную легкую улыбку. — Я… пришел немного вас развлечь. Митака раскрыл книгу вверх ногами, потом перевернул, как надо. — Псалмы! — торжественно объявил он. — Они тут… на латыни, но я могу перевести… поэтому будет не очень быстро. — Я понимаю латынь, — ответила Ревекка. Он изумленно вскинулся. — Откуда? — Мне доводилось помогать деду в его делах, — пояснила она. — Знание латыни и арабского для этого необходимо. — А… ну, хорошо! — откашлявшись, произнес Митака и опустил глаза в молитвенник. — Псалом сто тридцать шестой. Я сам его люблю, он очень… он грустный, но в то же время… Простите, я все время болтаю, а господин сказал просто почитать. Итак… Рей сама не понимала, что с ней. Не то чтобы голос ее чтеца был глубок и трогал душу, не то чтобы он произносил слова с выражением — нет, напротив, он постоянно запинался, ошибался, щурился, наклоняясь к книге, и не всегда четко выговаривал текст. Но она… просто не могла справиться с нахлынувшими чувствами. Super flumina Babylonis, писал сладкопевец царь Давид, на реках Вавилонских… Там, далеко-далеко от родины, ее народ, ее предки томились в плену. Совсем как она сейчас. Зависимые, униженные, угнетенные египтянами, они пели о Иерусалиме. Каждое слово было про нее, отзывалось в ней, и в какой-то миг… Как нам петь песнь Господню на земле чужой? Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего… Она вскочила, кинулась в угол, и, отвернувшись, закрыла лицо руками, чтобы Митака не увидел, как она плачет. Но скрыть слезы было невозможно — плечи у нее тряслись от внезапных рыданий. — Госпожа?.. Голос сквайра был полон изумления, растерянности и сочувствия. — Принести вам воды? Ревекка только не глядя махнула рукой, все так же стоя спиной к нему. Она услышала, как Митака еще немного потоптался на месте, потом дверь захлопнулась. Слезы постепенно утихли. Облегченно выдохнув, она вытерла глаза. Как глупо показывать такую слабость… Стоило бы выйти на крышу, подышать воздухом, чтобы окончательно успокоиться. Окно легко открылось, и Ревекка перешагнула через порог. Воздух был чистым и прозрачным. Она вдохнула его полной грудью, слабо улыбнулась — здесь, на крыше, оказалось так хорошо. Рей прошлась вдоль парапета, касаясь рукой выщербленного грубого камня. Весна выдалась холодной, но во дворе замка у полуобвалившейся стены уже расцвел миндаль. Нежные розовые цветы на темном фоне казались такими трогательными и как будто обещали надежду… Остановившись у самого крайнего зубца парапета, Рей разглядывала двор. Замок был явно старый и достаточно сильно обветшал, а вот денег на его починку, судя по всему, не хватало. Хотя кое-где все же виднелись следы проведенных работ — часть нижней стены была обновлена. Возле нее были сооружены деревянные козлы, стоял чурбан для колки дров с воткнутым в него топором, рядом высилась сложенная поленница. Да, топить камин пока еще было необходимо. Рей зябко поежилась и огляделась — пора возвращаться. Она посмотрела на окно, и тут ее взгляд скользнул в сторону: еще один зубец парапета, отгораживающий часть площадки, на которой она стояла, оказался обломан. Что, если… она сделала несколько шагов ближе, но потом передумала. Не сейчас. Не днем, когда к ней в любой момент могут зайти. Может быть, ближе к вечеру. Нужно исследовать и понять, вдруг там есть выход? Глубоко вздохнув еще раз и оглянувшись напоследок, она снова открыла окно, ведущее в комнату.***
— Почитал ей? — спросил Кайло у своего сквайра и поморщился, услышав нетерпение в собственном голосе. — Н-н-немного, — уклончиво ответил тот и с удвоенным рвением принялся надраивать доспехи. — В смысле, немного? Она отказалась тебя слушать? — Нет, она… заплакала. Я, должно быть, выбрал неправильный псалом… Не слушая бормотаний сквайра, Кайло выскочил за дверь. Ноги словно сами принесли его к комнате, которую он уступил иудейке. Он коротко стукнул в дверь, открыл замок и вошел внутрь. Комната была пуста. Должно быть, Ревекка вышла на площадку за окном. Он не знал, зачем пришел, что собирался ей сказать, какого черта его вообще волновало, что она плакала… Проклятая иудейка! Кайло стиснул кулаки. Сделал несколько шагов к окну. Остановился. Сделал еще шаг. В проеме окна показался ее хрупкий силуэт, Ревекка занесла ногу через порог. Заметив своего похитителя, она дернулась и, потеряв равновесие, упала бы, если бы он ее не подхватил. Подхватил и не смог удержаться, прижал ее к себе, скользнул рукой по спине, почти коснулся губами ее волос. Сердце билось так, словно он находился в самой гуще отчаянной кровопролитной битвы. И, может быть, так и было? Разве он не сражался сейчас с самим собой за свою душу, свое достоинство? Ее рука уперлась ему в грудь, отталкивая, и он отпустил ее. Отошел на несколько шагов. — Я пришел узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь. — Нет, — ответила она, гордо вздернув подбородок. Он скользнул глазами по ее растрепанным от ветра волосам, вдруг представив, как расплетает ей косы, пропускает между пальцев каштановые пряди… Должно быть, она заметила его взгляд, потому что, вдруг покраснев, произнесла: — Разве что головное покрывало. Кайло коротко кивнул и вышел.***
Он избегал ее весь день. Специально не стал интересоваться у Митаки, как она отреагировала на обед и ужин. Было ли ей достаточно свечей. Хорошо ли была протоплена комната. А на следующий день он отправился в город. Ему бы стоило отослать ей покупки с Митакой. Но он решил отнести всё сам. На какую реакцию он рассчитывал? Ее дед был богат, как Крез, она привыкла к роскоши… И все же… Когда в самый первый вечер он положил Ревекку на постель и развязал ей руки, то заметил мозоли на ее ладонях. Как будто она была привычна к работе. И он никак не мог уложить это в голове. Как и то, что она ехала верхом, а не в повозке, что ее сопровождали всего два охранника… И вот теперь, пристально наблюдая, как она рассматривает расшитое покрывало, шпильки с золочеными навершиями и яркие ленты, он заметил легкую краску удовольствия на ее лице, слабую тень улыбки. «Я одену тебя в парчу и бархат, — подумал он. — Будь моей, и я осыплю тебя драгоценностями, я вплету жемчуг в твои косы, я буду смотреть, как шелк обвивает твой стан, ласкает твою нежную кожу, я… » Он сглотнул, тщетно пытаясь отогнать пленительные образы. Отвернулся от нее, обвел взглядом комнату. Бедную комнату в полуразрушенном форте… «Глупец! У тебя нет ничего, ты нищ, единственные деньги, которые ты можешь получить в ближайшее время — это выкуп за иудейку… За ту самую женщину, чью благосклонность ты хочешь получить этими щедрыми посулами!» Его охватил жгучий, невыносимый стыд. Злость на себя за свою бедность, за то, что выкинул на ветер столько денег, повинуясь глупому порыву, злость на нее — за то, что она вдруг легонько, будто лаская, провела пальцем по вышивке, и его сердце чуть не выскочило из груди. Ему стоило невероятных усилий выйти из комнаты спокойно и с достоинством, закрыть дверь. А потом он бросился бежать так, словно за ним гнались все демоны ада. Пряди ее волос рассыпаются, как водопад, когда он вынимает ей заколки из кос. Затем шнурки, шелк ее одежды — все это тоже легко поддается его пальцам. Платье соскальзывает вниз… На ней остается одно только покрывало, покрывало, которое он ей подарил, ее щеки окрашены румянцем и глаза блестят — с нежной, призывной улыбкой она оборачивается на постели и ждет, когда он сдернет эту тонкую ткань… Она ждет его… — Иди ко мне… Кайло выдохнул с коротким стоном, и, закрыв глаза, прислонился лбом к холодной каменной стене. Изыди! Изыди демон! Искушение было таким сильным, таким ощутимым, что пульсация и жар в паху стали просто невыносимы. Он с силой саданул кулаком по камням — раз, и еще раз — разбивая в кровь костяшки пальцев. Стало легче. Боль всегда ему помогала. Только он уже понимал — не надолго.***
— С вышивкой! — с чувством произнес сквайр Дофельд Митака, проводя скребком по лошадиному боку. — Он гонял тебя в город, чтобы купить ей покрывало с вышивкой! Шелком! Молчун дернул головой и фыркнул. — Именно! Красным шелком! А к нему еще атласные ленты! Про шпильки я вообще молчу. Ты хоть представляешь, сколько это все стоило в пересчете на мешки овса? Нет, ты не представляешь. И я тебе не скажу, потому что ты тогда засветишь ему копытом в лоб, и мы останемся без господина… Дофельд жестом отчаяния воздел к небу руку со скребком. — Но боже упаси даже намекнуть на то, что господину не стоит быть расточительным! Потому что это не расточительность, а щедрость, первейшая добродетель благородного рыцаря! Даже если оный рыцарь дал обет бедности, дом у него стоит в руинах, а подарками он осыпает иудейку… Дофельд на всякий случай оглянулся и продолжил уже тише. — Между прочим, орденский устав предписывает держаться от женщин подальше, чтоб ты знал. Понимаешь теперь, почему? Потому что скоро ты будешь сидеть на одном сене, а мы с господином — на репе с чечевицей! А когда он голодный… Ему на глаза лучше вообще не попадаться. Он вдруг вздохнул, вспомнив, как иудейка расплакалась от псалма. — Знаешь, я его даже понимаю. Негоже, когда девушка так… расстраивается, иудейка или нет, неважно. Порадовать ее красивой вещью — это самое малое, что можно было сделать. Ты, конечно, скажешь: «А вот не нужно было ее похищать!» А я тебе на это отвечу… Отвечу… Что не знаю, что делать. Куда ни кинь, всюду клин… Закончив на конюшне, Дофельд Митака пошел стирать бинты. Он не мог понять, почему рана в боку у господина вдруг опять открылась, и это беспокоило его гораздо больше, чем неуставное присутствие в замке особы женского пола…