На рассвете она все же забылась нервным, чутким сном, больше похожим на болезненный морок.
Сил не было, не было даже слез, глухое отчаяние и безнадежность — вот все, что у нее осталось.
Рей не знала, что ударило ее больнее: рухнувшие надежды сбежать отсюда; горькое разочарование в том, во что она так наивно поверила — будто Бог ведет ее своей рукой и благословляет начать новую жизнь; или же втоптанная в грязь мечта о таинственном рыцаре с турнира…
Это был он. Он — чудовище, похититель, заприметивший ее еще там, на празднике. Он, унизивший ее, распорядившийся ею, словно вещью, за которую можно взять выкуп. Он, смотревший на нее с вожделением. Он, которого сдерживало лишь желание получить деньги...
И она, иногда поддаваясь слабости, еще и грезила о нем?
Горький стыд и презрение к самой себе затапливали ее с головой. Когда он сказал, что она прекрасна... Ревекке хотелось провалиться сквозь землю от того, как она замерла в этот момент, как поддалась предательскому теплу, тут же разлившемуся в груди. Он не лгал — она это понимала, чувствовала — не лгал, он и в самом деле так на нее смотрел…
“Желая лишь воспользоваться тобой” — произнес в голове насмешливый холодный голос. — “Пленился твоей прелестью, о да, и взял бы тебя тут же, хотела бы ты того или нет… Он сам сказал, что тебе повезло, что ему нужны деньги… А ты — что же? Отдалась бы ему? Иноверцу, который считает тебя вещью? Только потому что так хороши его черные очи, так густы и пленительны кудри? Ты никто для него. Никто. И он возьмет то, что ему принадлежит. Отрезвись, глупая девица. Тебе не спастись. Единственный шанс упущен. Как только твой дед откажется ему заплатить… О, ты увидишь его истинное лицо! Или тебе понравилось, как он швырнул тебя на кровать?”
Рей сжалась в ужасе, вспоминая, как пыталась с ним драться, как ярость от страха, разочарования и обиды захлестнула ее, как ей хотелось убить его, уничтожить за то, во что она вдруг превратилась от одного его признания, от одного горячего взгляда: в слабое, жалкое существо без чести и достоинства. Как после яркой вспышки безумного гнева ее словно парализовало. Как руки и ноги просто отказались двигаться, а к горлу подступила тошнота. Как она сдалась.
Он был несоизмеримо сильнее. Он нес ее как пушинку. Швырнул на постель. Закрыл дверь. В какой-то миг ей показалось, что он не остановится на этом и…
И тогда он сказал про деньги. Это — единственное, что его остановило. Он легко справится с ней. И никто об этом не узнает… А она? Она ничего не сможет сделать…
Съежившись на постели, обессилевшая и измученная, Рей чутко вслушивалась в темноту. Ей все время казалось, что за дверью раздаются шаги, что в скважине поворачивается ключ. Храмовник передумал. Он не хочет ждать. Он хочет наказать ее — за строптивость, за сопротивление, за дерзость, хочет показать ей ее место…
Она очнулась от скрипа открывшейся двери и поняла, что все-таки ненадолго уснула. Вздрогнув, тут же села на постели, поспешно приглаживая растрепавшиеся волосы и оправляя платье.
Храмовник?..
Рей изумленно смотрела, как он вошел с подносом, как ни в чем не бывало. Меньше всего она рассчитывала на завтрак после всего, что случилось ночью. Дед наказывал Ревекку за гораздо менее серьезные проступки. Иногда и вовсе без повода. Что собирается делать ее похититель? Ударит? Да, он обещал вернуть ее “целой и невредимой”, но кто считает оплеухи? Точно не Шив бен Палпатин.
Однако храмовник был невозмутим. Разве что очень бледен. И держался как-то скованно. Он поставил на стол поднос, проверил, есть ли в кувшине вода. Поморщившись, наклонился, чтобы поворошить поленья в камине.
Рей напряженно ждала, что будет дальше. Ждала подвоха. Что он сделает? Перевернет поднос с едой, посмеявшись над ней? Схватит ее за шиворот и встряхнет? Дед любил ее помучить, продлевая ожидание наказания, любил заставить ее гадать и дрожать от страха, когда же на нее обрушится удар…
На лестнице неожиданно раздался топот. Потом тихое ругательство — не узнать голос Митаки было невозможно. Рей замерла, теперь уставившись на дверь, сердце у нее бешено заколотилось. Храмовник тоже оглянулся, шагнул вперед.
Дофельд влетел в комнату, споткнувшись на пороге, с трудом переводя дыхание, одной рукой держась за грудь, а другой протягивал письмо.
— Господин… госпожа… — Он прислонился к косяку, пытаясь отдышаться. — Ответ…
Храмовник взял клочок пергамента из его рук. Ревекка застыла в ужасе. Вот оно… вот оно…
— Тебя кто-нибудь видел? — коротко спросил он.
— Нет, я… галопом… во весь дух…
— Ты расседлал коня?
— Я… господин… чтобы быстрее…
— Не забудь подольше поводить его по двору. Он наверняка весь в мыле.
Так и не отдышавшийся Митака быстро поклонился и вышел из комнаты. Храмовник отошел в дальний угол, куда как раз падали солнечные лучи, пробежал письмо глазами. Его лицо вдруг переменилось, губы дрогнули, потом сжались. Бледная кожа словно стала еще бледнее.
Он поднял взгляд и посмотрел прямо на Рей.
— “Делай с этой шлюхой, что хочешь. Она мне не нужна.”
Его глаза казались совсем черными, пылающий взгляд как будто прожигал насквозь. Храмовник смял письмо, отбросил в сторону. Ноздри у него раздувались.
Рей в ужасе попятилась.
Нет! Нет! Может быть, дед и посчитал Ревекку шлюхой. Может быть, равнодушно бросил ее насильнику, как ненужную, отслужившую свое вещь. Может быть, этой слабой девушке ничего не оставалось, как смириться с тем, что ею воспользуются, втопчут в грязь и выкинут. Но Рей… Горький всхлип прорвался в горло. Рей лучше умрет, чем позволит над собой надругаться!
Она развернулась, бросилась к окну, толкнула створку и выскочила на крышу. Быстрее, быстрее! Он этого не ожидает, может быть, она успеет… Да! Она вспрыгнула на парапет.
Порыв ветра рванул подол ее платья, вздыбил ей волосы. Она покачнулась, едва не потеряв равновесие, глянула вниз — земля вдруг оказалась так далеко…
— Стой! Ревекка!
Едва не вынеся раму окна, храмовник вылетел за ней на крышу.
— Не подходи! — Ее душили слезы, так что трудно было говорить. — Еще один шаг — и я прыгну!
— Ревекка… — Он остановился, глядя на нее с ужасом и изумлением. — Что ты… Что на тебя нашло?
— “Делай с этой шлюхой, что хочешь”, — с горечью повторила она слова унизительного письма. — Ты думаешь, я не знаю, что именно ты хочешь со мной сделать? Теперь, когда тебя не сдерживает жажда наживы? Но я не шлюха, что бы он там тебе ни написал! И я скорее убью себя, чем позволю тебе ко мне прикоснуться!
Он молчал, чуть нахмурив брови.
— Зачем, — наконец глухо спросил он, — зачем мне к тебе прикасаться, если я тебе настолько отвратителен, что ты готова спрыгнуть с крыши? Какой в этом смысл?
Теперь она умолкла, глядя на него с удивлением. Разве он не… разве он не ясно дал ей понять, что хотел…
— Я никогда никого не брал силой, — продолжал он. — Я хочу, чтобы… женщина в моих объятиях кричала от наслаждения, а не от боли, и умоляла продолжать, а не прекратить! А если и плакала, то только оттого, что не хочет расставаться со мной под утро!
У Рей отчего-то вспыхнули щеки. Она опустила глаза.
— Так зачем мне грешить, нарушать свои обеты? Совершать преступление? Ради чего? Какое удовольствие я получу, зная, что тебя тошнит от омерзения? Истинное блаженство бывает только взаимным! И я не буду… губить свою душу ради меньшего. Тебе нет нужды меня бояться, Ревекка.
Она чувствовала себя растерянной. Она не понимала. Все, чего она так боялась, вдруг оказалось… неправдой?
— Но… мой дед… он же… отказался платить выкуп и…
— Твой дед… — Челюсти у него сжались, он тяжело перевел дыхание. — Я бы сказал, что о нем думаю, но эти слова — не для девичьих ушей.
— Я знала, что он откажется платить, — произнесла Рей уже тише. — Знала с самого начала. Я ничего для него не стою. И я…
— И ты думала, я причиню тебе боль, только чтобы выместить свой гнев? — бросил он с горечью. — Оскорблю тебя, потому что зол на него?.. Ревекка, прошу тебя, сойди вниз. Это… опасно.
Она судорожно сглотнула, вдруг осознав, насколько близко к краю стоит. Ноги как будто ее не слушались. От холодного ветра она вся заледенела. Ей казалось, что стоит шевельнуться — и она сорвется вниз. Грубый камень парапета внезапно стал таким шатким и ненадежным.
— Если ты мне не веришь, — продолжал храмовник. — Я тебе поклянусь. Я... — он вдруг запнулся, — Кайло Рен, граф Органский, известный также как брат Бенедикт, рыцарь ордена Иерусалимского Храма, обещаю тебе, Ревекке бен Палпатин, что никогда не прикоснусь к тебе… — он опять сделал паузу, словно подыскивая слова, — с любовными намерениями… без твоего разрешения. Клянусь Богом, Ревекка. Богом и Девой Марией. Даю тебе слово.
Она смотрела на него, не в силах отвести взгляда. Сколько красоты и гордости было в его лице, когда он произносил эти слова. Столько уверенности и силы.
— Я тебя не убедил?
Губы у него дрогнули. В голосе звучали боль и вызов одновременно.
Рей хотела было ответить хоть что-то, но… не могла. Силы как будто разом ее оставили. Страх и ужас последних дней; странные, необъяснимые и постыдные мечты; тревога, чувство вины и стыд за собственную испорченность — все это, истерзавшее ее душу, теперь придавило, словно огромный неподъемный камень.
Она открыла рот, пытаясь выдавить хоть слово. И вдруг покачнулась. Нога поехала по камню, Рей беспомощно взмахнула руками.
— Ревекка!..
Одним прыжком Кайло преодолел расстояние между ними, подхватил на руки, снял с парапета и прижал к себе.
— Ревекка… — повторил он, облегченно выдохнув.
Надо было отстраниться. Собраться с силами. Быть гордой и смелой, но…
Рей без сил уткнулась лицом ему в грудь, чувствуя, как от его сильных рук исходит тепло, как она согревается в его объятиях.
— Пойдем, — наконец сказал он, явно пытаясь совладать с собственным чуть дрожащим голосом. — Ты совсем замерзла. Я скажу Митаке, чтобы принес горячее питье.
***
Я скорее убью себя, чем позволю тебе ко мне прикоснуться!
Лучше бы она ударила его мечом вчера ночью! “А чего ты ожидал, о достойнейший образец рыцарской куртуазности? — насмешливо сказал внутренний голос. — Что она упадет в твои объятия, потому что ты… что? Так любезно ее похитил и держал взаперти? Ах да, ты же привез ей головное покрывало и сладости. Это, разумеется, меняет дело! Действительно, как она могла не оценить твоих ухаживаний? Ты запугал ее вчера. Дал волю своему гневу. Вместо того, чтобы хоть на секунду задуматься о том, что чувствовала в этот момент она. Как ей, должно быть, было страшно! Ты настолько загнал ее в угол, что она, доведенная до отчаяния, кинулась с тобой драться! Наверняка она продрожала всю ночь, после того как ты швырнул ее на кровать. Наверняка думала о том, что ты с ней сделаешь… И сегодня ты мог ее потерять! Зачем ты прочитал ей это мерзкое письмо? Чтобы дать ей понять, какой мерзавец ее дед? Но если бы она сорвалась и упала, это была бы твоя вина. Не ее деда. Только твоя…”
Он, конечно же, не удержался. Когда она наконец оказалась в безопасности, в его объятиях, он не мог не прижать ее к себе. Не мог не украсть несколько сладких мгновений близости, воспользовавшись ее смятением. Теперь, когда она не сопротивлялась, когда сама поддалась его рукам, ее пленительная девичья прелесть просто опьянила его. Какая она была… хрупкая и сильная одновременно, теплая и нежная; он даже через ткань туники ощущал жар ее щеки, которой она прижалась к его груди, чувствовал, как трепещущая на ветру прядь ее волос касается его руки…
Она так трогательно уткнулась в него, как будто наконец позволила себе немного побыть растерянной и слабой. И это мгновение ему хотелось длить и длить — вечно, всегда — быть тем, кто ее защитит, тем, кому она доверяет, тем, в чьих руках она чувствует себя в безопасности.
Кайло еле нашел в себе силы опустить Ревекку на землю и отойти в сторону. Закусив изнутри щеку, кивнул в сторону окна. Иудейка бросила на него странный быстрый взгляд и вернулась в комнату. Кайло последовал за ней. Бок болел немилосердно, но он был этому даже рад. Может быть, это божья кара за то, как он с поступил c Ревеккой. Наказание, ведущее к искуплению. К тому же, боль в боку отвлекала от боли в груди. От той боли, которую, увы, было не вылечить никакими перевязками, никакими мазями…
Позвав Митаку, Кайло приказал ему подогреть вино и принести иудейке еще один теплый плащ. Слава богу, его бестолковый сквайр, взглянув на съежившуюся у камина Ревекку, тут же сломя голову понесся вниз. Отодвинув стул подальше от Ревекки, Кайло сел, почти рухнул. Надо это сказать. Надо…
— Куда мне тебя отвезти? — наконец спросил он, глядя в стену.
Пауза. Только не говори, что обратно к деду, черт возьми!
— У меня есть родственница… — наконец произнесла она.
— Где она живет?
— Я не знаю точно. Где-то здесь, в Лестершире. Может быть, в самом Лестере… Или в Такодейне?
Неужели… В нем вдруг вспыхнула отчаянная, безумная надежда.
— Ты не можешь отправиться в Лестер просто так, наугад. Это опасно. Я пошлю Митаку на поиски. А ты пока останешься здесь, — это прозвучало как приказ.
Ревекка молчала. “Она тебе не доверяет, — напомнил себе он. — Боится.”
— Ты… не хотела бы остаться здесь? — спросил он, стараясь придать своему голосу мягкость, и наконец поднял на нее глаза.
Ревекка смотрела на него… с недоумением? Он никак не мог понять. Может быть потому, что на ее лице плясали блики огня, а может быть оттого, что все вокруг вдруг стало немного расплывчатым. Ревекка зябко протягивала руки к огню, а ему почему-то было так жарко…
— Я поклялся, что не трону тебя, Ревекка. И я сдержу свое слово. Вот, — он дрожащими руками отцепил от пояса ключ.
С трудом встал, чтобы положить его на стол.
Да, стоит прилечь. Выпить чего-нибудь. Наконец поспать. Надо только приказать Митаке отправиться на поиски. Завтра же.
— Это ключ от твоей комнаты. Остальные ключи у Митаки, он тебе их отдаст, когда уедет. И покажет тут все. Надеюсь, ты… сочтешь возможным принять мое предложение.
С этими словами Кайло развернулся и вышел, чтобы не слышать отказа. Не сейчас. Сначала… да. Прилечь. Просто прилечь.
***
— Я уже говорил, что это все плохо кончится? Говорил. И что, я был неправ? — сказал сквайр Дофельд Митака. — Некоторые, конечно, могут возразить, что, мол, ничего же пока еще толком не закончилось!
Он обвел кухню негодующим взглядом, словно в поисках этих недальновидных “некоторых”, и поднял палец вверх.
— А я на это отвечу, что не нужно быть Сивиллой, чтобы понимать, что ничего хорошего тут ждать не приходится. Да, надо найти эту ее родственницу, тут не поспоришь, это самое меньшее, что мы можем для нее сделать. Но как я его оставлю, а? Господи, как? Он же без меня пропадет! С раной этой своей, я же вижу, что ему стало хуже! А госпожу Ревекку я как тут оставлю? Кто ей прислуживать будет, а? Ну и что, что она иудейка? — возразил он кому-то невидимому. — Может быть, она обратится? После того, как подло дед с ней поступил? Вот посмотрит на господина и…
Дофельд вздохнул.
— Увы, будем честны, из господина образцовый христианин такой же, как из моего осла — чистокровный скакун. Я его, конечно, люблю. Господина. И осла тоже… У каждого есть свои сильные стороны! Одним Бог дает одно, другим — другое. У господина достоинств много. В конце концов, он мне жизнь спас. Но обращение иудеек в христианскую веру — точно не по его части!
Но, кажется, он совсем заболтался. Надо собираться в дорогу, наготовить еды, постирать. Опять попытаться уговорить господина показаться врачу…
— Все это плохо кончится, — повторил он, доставая из мешка чечевицу, которую надо было наконец перебрать. — Вот увидите!
