***
Дофельд взял ведро и начал процеживать воду, которая настаивалась с золой. Может, удастся отстирать пятно с рубашки господина и с простыни. Как он опять ухитрился… — Дофельд? — раздался сзади голос иудейки, и сквайр чуть не уронил ведро. — Я хотела сказать… — Она вдруг осеклась. — Что это? Она указала на груду окровавленных тряпок. — Хотел бы я знать! — с чувством воскликнул Дофедьд, радуясь, что наконец может с кем-то поделиться наболевшим. Ревекка посмотрела на него с недоумением. — Но я не понимаю, хоть убейте! — продолжил он — Не понимаю, почему эта проклятая рана опять открылась. И нагноилась! С каждым днем становится хуже! Уже даже и запах появился. И думаете, госпожа, я ему не говорил, что надо показаться врачу? Говорил! Не хочет врача, пусть съездит поклониться святым мощам! Не хочет к мощам, пусть хотя бы повязку осторожнее снимает! Некоторые, конечно, скажут, что это наказание за его грехи, коих немало, а я на это отвечу… — Он… твой господин был ранен? — перебила она. Дофельд кивнул. — Еще в битве при Арсуфе, когда защищал короля Ричарда. Я боялся, что он потеряет глаз, потому что, видите ли, в лицо его тогда тоже ранили. Но глаз даже хуже видеть не стал… Иудейка почему-то побледнела, и Дофельд запоздало подумал, что негоже, наверное, рассказывать девушкам про раны, особенно нагноившиеся. Все-таки не зря Устав запрещает общаться с женщинами! Чем меньше говоришь — тем меньше шанс сморозить ерунду. — Левый или правый? — Глаз? — недоуменно переспросил Дофельд. — Нет. Бок. — Левый. Но вы, госпожа, не волнуйтесь, он и с раной в боку сможет вас защитить от разбойников, если что. Только вы уж ему напоминайте, когда я уеду, чтобы он менял повязку и промывал там все? И чтоб ел нормально? Как-нибудь так исподволь намекните, как женщины могут? — Я… — Она почему-то отвела глаза, а потом вдруг сжала кулаки и решительно вздернула подбородок. — Я умею лечить. У тебя есть что-то кроме бинтов? И мне понадобится мед. Дофельд облегченно вздохнул. Конечно, у него было что-то кроме бинтов. Он запас столько всего, не очень понимая, как пользоваться большинством порошков… Да и господина было никак не уговорить нормально полечиться. Воистину, иудейку послал ему сам Господь Бог! Может ли Бог послать христианину иудейку? Почему бы и нет? Послал же Он когда-то иудею доброго самаритянина…***
Перед дверью Рей остановилась. Перевела дыхание, собираясь с силами. Она и сама не верила, что сейчас войдет в комнату храмовника. Да еще и осмотрит его рану. Впрочем, после событий последних дней, когда вся ее жизнь буквально перевернулась вверх дном, чему уже было удивляться? Она не могла поступить иначе. Сердце болезненно сжалось, стоило ей только услышать про его раненый бок — левый! — а ведь именно туда она попала иглой от застежки плаща. Тогда, в лесу. Как будто это было вечность назад. Тогда он казался ей чудовищем. А теперь… Теперь она знала причину его скованных движений, знала, почему он так тяжело и неровно ходил, почему иногда морщился, наклоняясь или неудачно поворачиваясь. Почему чуть ли не зарычал во время ночной драки — она снова попала ему по ране. А он был с ней так вежлив, так благородно предложил ей стать его гостьей… Да, вылечить его — ее долг. И она мысленно повторяла это, запрещая себе думать, что движет ею не только чувство благодарности. «Но помните: господин будет сопротивляться», — сказал ей напоследок Митака. — Нужно проявлять твердость и настойчивость». Коротко выдохнув, она отворила дверь и вошла. Он лежал на кровати, закрыв глаза, и что-то недовольно пробормотал, видимо, приняв Рей за своего сквайра. Она молча прошла к столу, поставила поднос и принялась раскладывать мази и порошки, которые нашлись у Митаки. Потом, омыв руки в миске с водой, решительно направилась к больному. Кайло тут же вскинулся, увидев ее, приподнялся на локтях и как будто попытался отодвинуться вглубь кровати. — Ревекка?.. — выдохнул он недоверчиво. Она кивнула, все с той же решимостью сев рядом с ним на постели. — Я пришла осмотреть твою рану. Губы у него дрогнули, он смотрел на нее со смесью изумления и возмущения. — Дофельд, — тихо процедил он сквозь зубы с гневным выдохом. — Предатель… — Сними рубашку, — потребовала Рей, сама удивляясь тому, как властно и решительно звучит ее голос. — Мне не нужна помощь, — фыркнул Кайло, отворачиваясь, и снова закрыл глаза. — Я училась целительству и умею лечить. — Мне не нужна помощь! Он снова глянул на Ревекку — черные глаза лихорадочно блестели, на бледных скулах выступил румянец. Она понимала, что у него жар, и, что бы он там ни говорил, тянуть больше было нельзя. «Нужно проявлять твердость и настойчивость…» Да, сэр храмовник был весьма упрям. — Послушай… — Она осторожно коснулась его руки. Оба одновременно вздрогнули. Рей вдруг запнулась, чувствуя, как мучительно вспыхнули щеки. Она собрала всю свою твердость, пытаясь прогнать глупое смущение, но пальцы как будто жгло в том месте, где они коснулись руки Кайло. — Тебя… лихорадит. Рана старая и загноилась. Думаю, там уже есть и омертвевшая часть плоти. Дальше будет только хуже, и, отказываясь от лечения, ты поступаешь безрассудно. Бог не для того дал тебе жизнь, чтобы ты так… пренебрежительно относился к ней. Умереть не на поле битвы, не во имя благородного дела, а от глупого упрямства… — Не тебе рассказывать мне о Боге! — перебил он сердито, но Рей уже чувствовала, что стены этой крепости дрогнули. — Я не отступлюсь, — сказала она тихо и твердо. Он пробормотал что-то неразборчивое, приподнялся, морщась, и принялся распускать шнурки на рубашке. Рей опустила глаза. Постыдные, запретные образы нахлынули против воли: его обнаженная грудь, постель, тепло его тела, прикосновение сильных рук — такое же, как когда он снял ее с парапета и на мгновение прижал к себе… Внизу живота неожиданно колыхнулась сладкая дрожь — судорожно выдохнув, Ревекка с силой сжала кулаки, пытаясь заставить себя отогнать непрошенные видения. — Рана выглядит отвратительно, — отрывисто бросил Кайло. — Если ты… — Я не боюсь. Она наконец подняла глаза. О Бог Израилев! Он стянул рубашку через голову и остался обнаженным по пояс. Так близко. — Ложись. — Голос ее не слушался и прозвучал хрипло. Кайло откинулся на подушки. Рей чувствовала, как тяжело он дышит. Он был… такой горячий. И огромный… Широкая грудь, подтянутый живот, под кожей угадываются твердые мышцы. Как же прекрасно он сложен, сколько в нем силы… Она наклонилась к его больному боку, осторожно стянула повязку, стараясь не смотреть на живот, на темную дорожку волос, уходящую вниз, к паху, за пояс черных штанов. Рана и в самом деле выглядела скверно. Рей нахмурилась, исследуя ее, осторожно провела пальцами по коже. Кайло вдруг так судорожно выдохнул, что она вздрогнула. — Больно? — Нет. Голос у него чуть дрожал. Волнение и смущение захлестнули ее с новой силой, наклонившись ниже, чтобы он не видел ее пылающего лица, Рей попыталась сосредоточиться. Да, как она и думала, часть плоти уже омертвела. Было много гноя, воспаление распространилось за пределы раны, но она верила, что сможет помочь. Правда, ему будет больно… Но можно приготовить маковый настой. Какое счастье, что среди самых разных снадобий, которые хранил Митака, были измельченные маковые коробочки! Храмовник сильный, он вылечится. Еще не слишком поздно. Отодвинувшись, она подняла на него глаза, собираясь рассказать, что будет дальше делать. И неожиданно встретилась с его взглядом. Пылающим, жарким, голодным, как будто притягивающим, зовущим ее к себе. Губы у нее приоткрылись сами собой, сладкий жар нахлынул и затопил с головой — Рей, как во сне, едва не подалась вперед, едва не упала к нему на грудь, в его объятия, навстречу его поцелуям... Вовремя опомнившись, она вскочила на ноги. Сделала шаг назад. — Я сейчас соберу все необходимое и вернусь. Это единственное, на что хватило ее сил. Она выбежала за двери и на мгновение застыла на лестнице, прижимая холодные руки к пылающим щекам.***
Ее нежные пальцы легко касались его обнаженной кожи — словно крылья синих бабочек, которых он когда-то видел в Святой земле. Кайло запрокинул голову, глядя в потолок, отдаваясь одновременно наслаждению и боли. «Ах, медик, прекрасный мой медик, — думал он, — ты лечишь не ту рану. Разве ты не видишь, как истекает кровью мое сердце? Которое ты сама же ранила своими очами? Только ты теперь можешь его исцелить…» — Вот, выпей, — раздался ее голос. — Что это? — он приподнял голову, посмотрел на плошку в ее руках. — Маковый настой. Будет не так больно. Мне придется срезать часть отмершей плоти. — Не надо настой. Я потерплю. — Надо. Излишняя боль отнимает у тела слишком много сил и угнетает дух, мешает исцеляться. Пей. Она вдруг скользнула рукой по его шее, приподнимая голову. Кайло подчинился, только чтобы продлить это мгновение. И он пил медленно, глядя прямо на Ревекку, представляя, как она запустит пальцы в его волосы, как наклонится, отбросив пустую плошку… Зачему ему дурманящий напиток, когда есть ее сладкие, пьянящие губы? — Скоро должно подействовать, — сказала она, отодвигаясь. Взяла что-то со стола, опять повернулась к нему и протянула обмотанную тряпкой палочку. — Это чтобы кусать. Зубы портятся, если их сжимать слишком сильно. Кайло криво усмехнулся. Было что-то нереальное, сродни несбыточному сну, в этой ее деловитой сосредоточенности, уверенных движениях, в том, что она осталась в его замке, по своей воле, как гостья. Как… хозяйка. Как мог ее дед так с ней обойтись? Его опять охватила ярость. Нет, ему было не жалко денег, не жалко, что проклятый ростовщик взял верх. Но как он мог просто так выкинуть прочь свою внучку, плоть от своей плоти? Даже дикие звери были на такое неспособны! Ревекка взяла нож. Ободряюще на него посмотрела, чуть улыбнулась и наклонилась над раной… … Яркая вспышка боли наконец померкла. Кайло разжал зубы. С трудом разлепил глаза. — Вот и все, — голос Ревекки раздался словно издалека. Но она была рядом, он, кажется, ощущал бедром ее бедро. — Теперь я обработаю рану, и все будет хорошо. Все будет хорошо? Он хотел сказать, что не будет, что их разделяет слишком многое — его обеты и гордость, ее вера и ненависть к нему, — но язык его не слушался. Боль почти совсем утихла, и ему было так тепло… Кайло впервые в жизни был готов смиренно принять чье-то сострадание, отбросить гордыню, не требовать большего. Весь мир исчез, остались лишь легкие прикосновения ее пальцев, такие дразнящие, такие успокаивающие, да тонкий аромат меда, который она с чем-то смешала, чтобы сделать мазь. «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим…» — Теперь приподнимись немного. Он кое-как приподнялся на локтях, и Ревекка вдруг придвинулась вплотную, обхватила руками его за талию, пропуская за спиной повязку. Он готов был поклясться что ощутил ее дыхание на своей коже. — Готово. Ложись. Если бы он только мог поднять руку, притянуть Ревекку к себе… Но он обещал. Обещал ей и Богу не донимать ее своими нежеланными прикосновениями. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!» — с тоской подумал (или сказал?) он и провалился в сон.***
— Думаешь, я не понимаю, как опасно оставлять его наедине с иудейкой? — спросил Дофельд Митака у своего ослика, который, пользуясь заслуженным привалом, принялся жевать молодую траву. — Прекрасно понимаю. Но выбора-то нет! И даже если бы и был, думаю, что пусть уж лучше господин согрешит, а потом покается, чем умрет от этой своей раны. Ты знаешь, когда он последний раз исповедовался и причащался? Еще когда мы были в Святой земле! К тому же… Дофельд достал кусок хлеба и сыр, аккуратно разложил все на салфетке. Коротко помолился и продолжил: — К тому же, может быть, все и обойдется. Не думаю, что иудейка прям так вот возьмет и согласится с ним грешить. Потому что она скромная и набожная. Не говоря уж о том, что господин ее похитил ради выкупа, кому ж такое понравится? Никому! Разве что… — он задумчиво нахмурился. — Полечит его, пожалеет… Как тут не пожалеть, с такой-то раной! Да и сердце у нее доброе, я знаю. Сострадающее. А где compassio cordis, там и passio cordis, иначе говоря, amor! Понимаешь, к чему я веду? Нет, потому что ты осел и не знаешь латыни! Веду я к тому, что надо нам поторапливаться. Чем быстрее я найду эту Маз, тем лучше…