Постель еще хранила ее запах. Запах, который скоро исчезнет. Выветрится, сменится его собственным. Он пытался его запомнить, но понимал — напрасно. Все попытки удержать Ревекку были теперь напрасны. Он ее потерял, потерял навсегда…
Кайло сдался этому безумию почти без сопротивления — вернувшись в ее комнату, рухнул на кровать и закрыл глаза. Шелковая ткань рукава, которую он перебирал в пальцах, напоминала ее легкие прикосновения. Как будто он снова лежит с открывшейся раной, а она нежно и уверенно трогает его, врачует, так очаровательно смущаясь.
Он не мог остановить эти мысли, хотя каждое воспоминание причиняло невыносимую боль — как она улыбалась, как смотрела на него, как позволяла брать ее за руку и словно разговаривать этими нежными и одновременно обжигающими, вызывающими дрожь касаниями…
Он чуть не застонал в голос, сжав зубы. Ее запах, оставшийся на постели, окружал его — как будто она была тут, совсем рядом, как будто он чувствовал ее тепло, ее голос, кажется — протяни руку и можно коснуться…
Но его рука встречала только пустоту.
Это превратилось в какую-то изощренную пытку. Он ощущал ее присутствие постоянно, каждую минуту, как будто она была где-то рядом: манила, дразнила, звала к себе, чтобы тут же ускользнуть. Ему то виделся ее силуэт на крыше, то слышался ее смех, то казалось, что ее тень мелькнула на лестнице…
— Ты не так все поняла! — выкрикивал он, сжимая кулаки.
Он пытался объяснить. Ей. Себе. Что она была не права. Что в его словах не было ничего унизительного. Да, может быть, ему следовало осторожнее выбирать выражения. Но… его предложение было честным, оно шло от сердца, он ее не обманывал!
У меня тоже есть достоинство, Кайло! Гордость! Я тоже хочу уважения!
— Я уважал тебя! Неужели ты этого не понимаешь! Я предложил тебе править вместе со мной, что это, если не уважение?! Как ты смеешь говорить, будто я тебя не люблю? Как ты смеешь?
Он саданул кулаком в стену и задохнулся от боли.
— Мои мечты о власти тут ни при чем! — шептал он, прижимаясь щекой к шелку ее рукава, — Я любил тебя, несмотря на…
Он запнулся. Несмотря на ее веру. Веру, которую он привык презирать, веру слепцов, упрямо отказывающихся видеть истину… Кайло тяжело опустился на кровать.
Моя вера не достойна презрения, как и мой народ…
— Не смей от меня этого требовать! — он отшвырнул от себя рукав и тут же в ужасе кинулся его поднимать, словно совершил святотатство.
Могут ли в одном сердце уживаться уважение и презрение? Разве он не восхищался ее стойкостью? Ее смелостью? Ее умением сострадать, прощать? Но никогда — крепостью ее веры, ее верностью своему народу, ее умением сносить насмешки, презрение, которого она, видит Бог, не заслужила…
Ты думаешь, что я побегу за тобой, едва ты пообещаешь поднять меня из грязи?
— Что плохого в том, чтобы возвыситься? По сравнению с королями мы все в грязи! И ты, и я… Ты просто слишком горда, ты должна это признать!
Он спорил с ней. Спорил с собой. Доказывал, что она не имела права его бросать. Не имела права сначала взять его сердце, а потом вот так растоптать. Что это он должен обижаться. Что это он пострадал.
Но почему его слова звучали так неубедительно? Так жалко?
Его взгляд упал на лежащий на столе часослов. Сколько дней он не молился? Сколько вообще дней прошло? Он потерял счет времени. Было уже темно, и кто-то зажег свечи. Митака? Что он думает о своем рыцаре, который то кричит, как сумасшедший, то лежит на кровати, уставившись в стенку?
Кайло усмехнулся и наугад открыл книгу.
Mulierem fortem quis inveniet? Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов…
Кайло вдруг стало тяжело дышать. Он нашел. Нашел ту самую женщину, которую воспевал Соломон.
Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их…
Нет, не он бы ее возвысил, сделав своей царицей. Она бы его возвысила, согласившись. Ее вера не была достойна презрения. Кайло не знал, изменилось ли его мнение о прочих иудеях, но это была ее вера, и ему вдруг стало этого достаточно.
Какое-то время эта сильная, смелая и прекрасная девушка любила его. Несмотря на все причиненное ей зло, несмотря на разделяющую их пропасть. Несмотря на то, что по всем законам, божеским и человеческим, они не могли быть вместе.
Гнев ушел. Гнев, желание спорить, желание доказывать свою правоту. Остались только печаль и глухая тоска, неизбывная, надрывающая, как постоянно открывающаяся рана. И не было той, которая могла бы эту рану исцелить.
Он понимал, что сходит с ума, тут, в этом месте, в этом опустевшем без Ревекки замке, где все напоминало о ней. Что слабеет, теряет последние силы и волю к жизни. Надо было куда-то уехать, невозможно было оставаться здесь, все глубже погружаясь в отчаяние. Сделать что-то значительное, благородное, пожертвовать собой? Если бы он мог предложить кому-то свой меч…
Он вдруг вспомнил, как Ревекка рассказала ему о матери. Стала бы она… гордилась бы она им, если бы он освободил мать из плена? Да. А если бы… если бы вместе с матерью он сделал бы невозможное — организовал бы восстание, сумел бы вернуть Ричарда, сумел помочь ему снова взойти на престол? Короля Ричарда, который любил свой народ, который принес бы мир и покой в Англию. Который… хорошо относился к иудеям.
Кайло встал, повязал рукав на запястье и пошел вниз, искать Митаку.
… Догадаться, что его мать держали в приорате Фаревелл, недалеко от Эшби, не стоило большого труда. Прайд был прав, игра слов действительно была хороша! Кайло думал, что вытащить Лею будет так же легко, — как он ошибался! В монастыре, который, по словам Митаки, никогда не относился к числу богатых и процветающих, неожиданно оказалась солидная охрана. Наверняка, перехватив письма, Прайд решил, что Лею попытаются освободить… Кайло оставалось лишь скрипеть зубами, наблюдая за тем, как у ворот свободно расхаживают вооруженные люди — с таким видом, как будто это не женский монастырь, а лагерь крестоносцев в Палестине, на который в любой момент могли напасть сарацины.
Брать монастырь штурмом в одиночку… было слишком даже для него. И Кайло вернулся к себе ни с чем.
В прежние времена, наверное, он бы весь горел одним желанием — добиться своего, вытащить Лею, устроить восстание. Но теперь… Да, он пытался обдумать план, даже рассказывал об этом Митаке; говорил себе, что надо бороться, надо разыскать Лэндо, который точно помог бы ему собрать людей. Но… чувствовал только, что горевший в душе огонь гаснет, что двигавшие им прежде гнев, обида, жажда справедливости остались в прошлом.
Как будто в прошлом осталась вообще вся его жизнь.
Едва переступив порог замка, он словно погрузился в тяжелый сон, в кошмар, который — он знал — не кончится никогда.
Он не видел Ревекку почти два месяца. Почти два месяца ада. Как, как он вынесет оставшиеся из отпущенных ему господом лет? Кайло сидел не двигаясь, уставившись в огонь камина. Несмотря на уже наступившее лето, было холодно, постоянно шли дожди. Митака настаивал на том, чтобы продолжать топить. Самому Кайло было все равно.
Когда закончится дождь, решил он. Он еще раз попытается спасти мать. А потом… Что потом?
Ревекка… Что она сейчас делает? Ужинает? Может быть, молится? Или веселится среди своих? Танцует? Как бы он хотел увидеть, как она танцует… Вспоминает ли она о нем хоть иногда? Или уже забыла, как кошмарный сон? Проклятого храмовника, который сначала смутил ее покой, а потом… жестоко оскорбил, с корнем вырвав нежные ростки ее первой робкой влюбленности?
Самонадеянный идиот!
Он слышал столько проповедей о грехе гордыни, но… никогда не думал о том, что будет наказан за этот грех так жестоко. Что он не просто навсегда потеряет любимую, а… сделает ей так больно. Так ее унизит. Ее заплаканное лицо до сих пор стояло у него перед глазами.
Нет. Не любишь. Нельзя любить того, кого в глубине души презираешь.
Ты была права, сказал бы он ей, если бы им суждено было еще раз встретиться. Я был не готов к настоящей любви, был не готов перед ней смириться, отдаться ей целиком. Был ослеплен своей гордыней, своими собственными предрассудками. А теперь… теперь уже поздно.
Он погладил рукав, представив, что касается ее ладони.
Ты мне снишься каждую ночь, сказал бы он ей. Может быть, моя душа просто не может перестать тебя искать. Иногда мне снится, что мы бежим с тобой рука об руку по цветущему лугу, что я переношу тебя через ручей, а ты смеешься. Но чаще… Что ты плачешь. Что ты просто проходишь мимо, не удостоив меня даже взглядом. Что ты вышла замуж…
Рано или поздно она выйдет замуж. От этой мысли будто острие ледяного меча пронзало его сердце.
Я знаю, что не могу предложить тебе брак, говорил он, представляя, что держит ее за руку. Гладит пальцами ее раскрытую ладонь, как тогда, когда сидел возле ее постели… Не потому что я знатен, а ты нет, не потому, что я все еще рыцарь Храма, нет. К черту орден! Я знаю, что ты никогда не откажешься от своей веры, и уважаю тебя за это еще больше. Поймешь ли ты, что и я не могу отказаться от своей? Да, ты поймешь…
Он бы не стал ей врать: мысль о том, что она будет с другим, сводила его с ума. Это единственное, что еще вызывало в нем былую ярость. Это — и злость на себя, на свою собственную слепоту.
Если бы она согласилась его выслушать, он бы сказал: да, я ревную. Но знаешь, о чем я молюсь? Чтобы ты была счастлива. И больше ни о чем. Больше ни о чем…
— Господин! Там! Это! — вдруг раздался из коридора вопль его сквайра. — Всадник!
Митака ввалился в комнату, чуть не упав.
— К нам скачет кто-то!
— Один? — нахмурился Кайло.
— Один! Сломя голову мчится!
Кайло встал, взял свой меч и направился вниз. Кто бы это мог быть? Посланник? Но от кого? Никто не знал, что он тут. По крайней мере, он на это надеялся. Замок все еще был не готов к настоящей осаде. Тем более, всего с двумя защитниками…
Он спустился вниз, вышел под проливной дождь, быстро пошел к воротам.
Внезапно его сердце пропустило удар… Не может быть. Он сошел с ума.
Призрак. Ее призрак, иначе это нельзя было объяснить, она мерещится ему, он настолько уже отчаялся, что… Он растерянно стоял и смотрел, впитывал манящий образ — она верхом, в дорожном плаще, странно, что он выдумал это, ведь он никогда ее такой не видел…
— Кайло, это я! Ревекка!
Он сделал шаг вперед. Потом еще. Это невозможно, невозможно… но… Яркая вспышка отчаянной радости как будто взорвалась внутри — не помня себя, он одним прыжком оказался за воротами. Отбросив меч, подскочил к лошади, протянул руки, и Ревекка упала из седла прямо в его объятия. Вымокшая, в забрызганном грязью плаще, с растрепанными волосами — он едва удержался от того, чтобы не начать ее целовать прямо здесь, прижимая к груди.
Выскочивший вслед за ним Митака уже взял поводья и повел лошадь во двор, а Кайло наконец нехотя поставил Ревекку на ноги. Она покачнулась, тут же схватившись за него, оперлась обеими руками на его грудь — он с ужасом понял, что она еле стоит. Ее щека была вымазана в грязи, руки дрожали.
— Сколько же ты была в седле? — выдохнул он изумленно.
Она покачала головой, тяжело переводя дыхание и глядя на него снизу вверх.
— Тебе надо бежать!.. Скорее! Они будут тут к утру!
— Кто?
— Люди Прайда! Я… подслушала… Я… скакала весь день, чтобы успеть…
Ее снова качнуло, и Кайло, больше не раздумывая, подхватил ее на руки и понес в замок. Ревекка уронила голову ему на плечо, ее руки слабо скользнули, пытаясь его обнять.
— Успела, — выдохнула она.
Первым делом он стащил с нее насквозь мокрый, тяжелый и грязный плащ, бросил прямо на пороге. Потом перехватил ее поудобнее, глянул на нее сверху вниз — в полутьме было видно, как она смотрит на него и слабо улыбается. Сердце у него бешено колотилось, он не верил, что все это не сон. Но она была в его руках — теплая, живая, настоящая. Она вернулась сюда, к нему…
Не помня как, Кайло взбежал по лестнице наверх в свою комнату, к камину. Митака еще занимался лошадью, поэтому нужно было действовать самостоятельно. Обязательно дать ей сухую одежду, нагреть вина, снять с нее мокрую обувь. Он усадил ее в кресло к огню, поворошил дрова, чтоб пламя разгорелось ярче. Подошел к сундуку, достал чистую рубашку.
— Вот… тебе надо переодеться. Я сейчас принесу вина и…
Ревекка схватила его за рукав:
— Нет, пожалуйста! Беги скорее! Они будут здесь утром. С отрядом. Я…
— До утра еще есть время, — спокойно ответил он. Присел рядом с ней, приподнял ее ногу, снял насквозь промокший ботинок. Потом второй. — Тебе надо согреться и отдохнуть хотя бы пару часов.
— Кайло… — начала она снова.
— Все будет хорошо, ты успела. — Замирая, не веря, что может это сделать, он легко коснулся ее руки и поднялся. — Пожалуйста, переоденься, пока я схожу за вином. И ложись под одеяло.
К счастью, она послушалась. Когда он вернулся с горячим вином и лепешками, Ревекка, уже в его рубашке, лежала в постели.
Он присел на край кровати, протянул ей кубок.
— Вот, выпей. И поешь немного. Тебе тепло?
— Да, — тихо ответила она.
И тут ее зубы выбили дробь.
Как бы он хотел ее согреть! Лечь с ней рядом, просто лечь, ни на что не претендуя, просто… отдать ей немного себя, своей жизненной силы, и почувствовать, как ей становится лучше.
Он поднялся, достал из сундука длинные теплые носки.
— Я же говорил, что ты… можешь сказать мне все. В том числе и то, что тебе холодно.
Скользнув рукой по одеяло, он нащупал ее ступню… Совершенно ледяную. Ревекка вздрогнула и прикусила губу, быстро посмотрела на него и опустила взгляд. Щеки у нее порозовели, когда он вытащил ее ногу из-под одеяла, положил к себе на колени и принялся осторожно натягивать носок.
— Пей, пока вино еще теплое. — Он проделал то же самое и с другой ногой, пока Ревекка послушно отхлебывала из кубка.
Кайло накрыл ее ноги одеялом, как раз вовремя, потому что в комнату вошел Митака.
— Ее одежду надо почистить и как следует просушить. Нашел ее плащ?
— Да, я… Меч ваш тоже нашел. Вам что-то еще надо, госпожа Ревекка?
— Нет, спасибо.
— Рад вас… что вы тут.
Митака взял ее платье, башмаки.
— Ну, я…
— И начинай собираться, мы должны выехать затемно, — нетерпеливо бросил Кайло. — Я потом все объясню. Ступай.
И он обернулся к Ревекке. Ему столько всего надо было ей сказать…
***
— Слава Богу! — с чувством произнес сквайр Дофельд Митака, развешивая на кухне мокрую одежду.
Некоторые, конечно, возразили бы, что радоваться тут нечему. Иудейка вернулась в замок, а вместе с ней и искушение, и угроза для спасения души его господина. А Дофельд бы им ответил, что они не провели два месяца с человеком, который был погружен в черную пучину отчаяния. Да, со времем господину, может быть, стало бы легче. Но Дофельд опасался, что до этого времени его рыцарь просто не доживет. Что его убьет тоска, или что он сделает какую-нибудь глупость, пойдет в одиночку брать штурмом свой родовой замок…
— Пути господни неисповедимы! — торжественно сказал сквайр ордена Иерусалимского храма, счищая с плаща налипшую грязь. — Иногда прямая, казалось бы, дорога к спасению ведет к гибели. Вот, например, господин. Вступил в орден, принял святые обеты. И что? И ничего. Еще до иудейки понятно было, что не его это. Вот просто не его. А что теперь будет… Откуда мне знать! Может, господину как раз и надо было без памяти влюбиться, чтобы смирить гордыню. И вот так, окольным путем… может быть, он и станет лучше. Нет, я не хочу сказать, что он плох, боже упаси. Но в добродетелях всегда можно совершенствоваться.
Он удовлетворенно кивнул, довольный результатами своей работы, и начал собираться в дорогу.
— Но в Иерусалим я пока не пойду, — сообщил он мешку, в который как раз укладывал провизию. — Потому что господина бросать нельзя. Во-первых, непонятно, куда он намылился на ночь глядя. Во-вторых, — почему госпожа Ревекка вдруг вернулась, да еще и так, скача во весь опор. Да, она явно к господину тоже душой прикипела, но не настолько же, чтобы прям… сломя голову к нему кидаться. Да, про женщин всякое говорят. Мол, как приспичит им, так сам черт их не остановит… Но иудейка не такая, я знаю. Значит, что-то тут еще… Важное! Ergo, кто-то за ними должен присмотреть! А от обета я не отказываюсь, что бы там некоторые ни говорили…
“Некоторые” посрамленно молчали, и Дофельд, довольный, пошел за доспехами господина.
***
К концу этой бешеной скачки она уже едва сидела в седле, но больше всего боялась, что не выдержит лошадь. Почти совсем стемнело, дождь хлестал со всех сторон, плащ вымок насквозь, в ботинках хлюпало, грязь летела из-под копыт прямо в лицо.
Рей держалась только за одну мысль — успеть. В исступленном отчаянии, задыхаясь, гнала и гнала лошадь вперед, пока не увидела впереди темный силуэт замка на фоне сумеречного неба. Ее вдруг охватил необъяснимый ужас — вдруг враги успели раньше? Или Кайло уехал, и она не сможет его предупредить, поэтому он вернется как раз в расставленную ловушку?
Рей не знала, как благодарить бога за то, что на рынке чуть не столкнулась со знакомыми ей людьми Прайда. Боясь попасться им на глаза, она юркнула за какую-то телегу. А когда услышала, что они говорят…
“Любимчик короля”... Эти слова поразили ее, словно молния. Как она раньше не догадалась, что дед тогда говорил о Кайло?
Холодея от ужаса, она сидела за телегой и слушала, пыталась запомнить каждое слово: “любимчик короля” собирает людей, знает, где держат его мать, эту “проклятую ведьму”. Его как раз заметили у монастыря, выследили, и теперь известно, что он прячется в старом форте… Все сомнения исчезли, когда один из злоумышленников произнес его имя. Кайло Органский… Он копит силы, чтобы вытащить из монастыря мать и организовать восстание! Возможно, он даже знает уже, где скрывается Ричард. Кайло убьют не сразу, сначала его допросят — она зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть, ее замутило, когда один из злоумышленников начал со смаком рассказывать про пытки, которые развяжут язык мятежнику… Завтра утром. Они будут там завтра утром! С огромным отрядом, который он не отобьет.
Дальше… Все было как в горячечном бреду. Забыв корзину с покупками, она бегом бежала всю дорогу до дома Маз. Та еще не вернулась. Рей взяла деньги из шкатулки, кинулась в конюшню — на ее счастье, ей не встретился никто из слуг. Едва не упала, сняв со стены тяжелое седло, дрожащими руками кое-как взнуздала лошадь. Быстрее, быстрее! Только бы успеть! Только бы успеть…
Сердце у нее выскакивало из груди, она едва могла дышать, и выдохнула, только когда увидела знакомую фигуру — без плаща, почему-то с мечом в руке он бежал к ней навстречу.
Успела! Он жив, он здесь и… Все остальное неважно. Да у нее и не осталось сил думать ни о чем другом, винить себя за то, как она поступила с Маз, раскаиваться… Нет, она не раскаивалась. Она… должна была его спасти. Это было как потребность пить, как потребность дышать. Выше всех обязательств, всех законов.
Каждый день Ревекка, эта слабая влюбленная девушка, все порывалась вернуться. Она плакала ночами, вспоминая его улыбку, его объятия, прикосновение его пальцев, когда он гладил ее ладонь в тот вечер. “Нет! — отвечала ей Рей, чувствуя, как режет себя по живому. — Нет.” “Он тебя любил! — надрывалась Ревекка. — Ты была ему нужна, действительно нужна даже тогда, когда была нечиста и отвратительна, чего тебе еще надо?”
Она делала все, чтобы понравиться Маз. Была скромна, мила и услужлива, бралась за любую работу, исправно ходила в синагогу, много молилась. Не моргнув глазом, согласилась, чтобы та “устроила ее жизнь.” Ревекка должна была бы радоваться, а
не холодеть от ужаса, молиться о своей благодетельнице... Но молилась лишь о христианине, который, может быть, ненавидел ее за то, как она с ним поступила. Да, он оскорбил ее, оскорбил ее веру, но разве не все христиане относились к иудеям так? Он всего лишь повторил то, чему его учили, он даже не думал в этот момент оскорбить именно ее… она же видела, с каким жаром он говорит! Он был искренним с ней, он делился с ней мечтой — жить в Палестине вместе с ней. Он даже говорил о детях… О боже! Ревекка краснела оттого, что невольно представляла это: как вынашивает его семя. Представляла, как, смущаясь и радуясь, сообщит ему эту новость; как он положит ей руку на живот, как будет смотреть на нее — свою возлюбленную жену…
Глупая, слабая девица! Жалкая, ничтожная, лгущая себе… Рей была не такой! Рей была гордой, стойкой. Ей не нужны были подачки! Она приняла верное решение. И она не плакала, нет. Плакала эта проклятая Ревекка!
Она вспоминала его искаженное болью лицо, его глаза, полные отчаяния. “Как ты могла? — стонала она. — Как я могла… Так больше невозможно, мне надо к нему! Хотя бы просто посмотреть, как он, убедиться, что с ним все хорошо. Он простит, он примет меня обратно!”
“Нет, — отвечала Рей, вытирая слезы. — Нет.”
Постоянная борьба с собой изнурила ее. Она похудела, под глазами залегли тени. Маз смотрела на нее с беспокойством, но Рей лишь улыбалась в ответ. Все в порядке. Все хорошо. Она счастлива. Довольна своей новой жизнью.
“Довольна? — вздыхала Ревекка. — Разве это жизнь? Ты была жива только там, с ним!”
И вот теперь, теперь наконец она снова чувствовала себя живой. И цельной.
Кайло был жив. Она успела. Разделяющая их пропасть, о которой она не позволяла себе забыть эти два месяца, вдруг исчезла. Кайло протянул к ней руки, и Рей, совсем обессилев, буквально свалилась в его объятия. Натертые поводом заледеневшие ладони саднило, ноги дрожали, но она чувствовала себя так, как будто наконец вернулась домой. Как ей его не хватало! Ее гордость, так глубоко раненая, молчала, словно все те обидные слова никогда не были произнесены. Сейчас все было неважно, сейчас ей хотелось только одного — вот так вот лежать в его объятиях, чувствовать его тепло, его заботу, видеть его обеспокоенный и полный нежности взгляд. Позволить отнести себя наверх, в ту комнату, где она была… счастлива. Возможно, впервые в жизни. Да, просто отдаться его заботе, надеть его рубашку, лечь в его постель…
Ей было так хорошо… От теплого вина, от его взгляда, в котором не было злости, обиды, презрения. От того, что он ее ни в чем не упрекнул, что он по-прежнему носил ее рукав... Рей попыталась себе напомнить, что нельзя забываться, нельзя всерьез рассчитывать на то, что он понял, как был не прав, забрав ее сердце и тут же указав ей на ее место — место презренной иудейки, которая должна быть благодарна, что к ней так милостиво снизошли! Ничего ведь не изменилось. Она была все та же, она не превратилась в знатную христианку с богатым приданым. Она была по-прежнему никем… Но сейчас все это словно стерлось, отступило; она видела только, как Кайло на нее смотрит, чувствовала, как он прикасается к ней, и просто не могла бороться с собой. Когда он так спокойно и уверенно вытащил ее заледеневшую ногу из-под одеяла, взял в свои теплые ладони, Рей чуть не застонала. Она не понимала, что с ней происходит, откуда взялся этот жар во всем теле, эта сладкая дрожь, это желание закрыть глаза, отдаться его рукам. А может быть, понимала слишком хорошо… И не хотела этому сопротивляться.
Ее охватила блаженная истома, хмель ударил у голову… Хмель и усталость. И она уже не могла понять, грезит она, или все это происходит наяву. Она еще раз рассказала Кайло все, что смогла услышать, и чувствовала, что совсем проваливается в сон. Он взял ее руку — или ей это уже снилось?..
— Спасибо тебе. — Его голос доносился приглушенно. — Ты вернулась, ты спасла мне жизнь… Хотя, видит бог, я этого не заслуживаю. Я унизил тебя тогда… Хотел сказать, как сильно я тебя… как ты мне дорога, а в итоге лишь оскорбил тебя, твою веру, твой народ. Прости меня. Прости. Я был глупцом, ослепленным гордыней. Ты не никто. Ни здесь, ни где бы то ни было еще. Ты… та самая добродетельная жена из притчей Соломона, чья цена выше жемчугов… Это ты окажешь честь тому, кого выберешь, будь он хоть сам король. Я знаю, что сказанного назад не вернуть, что уже поздно, но… Я просто хочу, чтобы ты это знала. Что если кто-то скажет тебе, что ты никто, помни, что один очень гордый христианин… бесконечно тебя… уважает, Ревекка…
Да, она грезила, уплывала в сладкий, нежный, обволакивающий сон.
— Рей... — сказала она с улыбкой.
— Что?
— Я так себя... называю… — Как ей было хорошо. Как ей хотелось ему рассказать!.. Но она уже засыпала, засыпала... — Мое… тайное имя… Я хочу, чтобы ты… его знал.
Он поцеловал ей руку, легко, едва коснувшись. А потом, словно не удержавшись, еще, еще — и ладонь, и запястье, горячо прижимаясь губами.
— Спокойной ночи, Рей…
Все погрузилось в блаженную темноту.
