***
Летний вечер — тихий и благодатный, хотя и довольно прохладный, — был бы совершенно прекрасен, если бы не Лор. Кайло с тоской смотрел с крытой галереи на клуатр: аккуратно подстриженные кусты роз, скамейки для уединения, посыпанные песком дорожки. Воображение рисовало что-то совершенно не совместимое с монастырской жизнью — выйти в этот милый сад вместе с Рей, усадить ее на скамью, взять ее руку в свою и… — … говорил и не раз, что горячность и поспешность в делах не ведут ни к чему хорошему, а уж тем более в делах такого рода. Этот наставительный и вместе с тем насмешливый тон старого аббата вызывал у него уже не просто раздражение, а тихо закипающий гнев. Лор как-то незаметно сумел выудить все (почти все — о Рей и ее роли в этой истории Кайло, разумеется, умолчал) и теперь с наслаждением указывал неразумному на все ошибки и просчеты. Кайло слушал его вполуха, молча, думая совсем о другом — куда более приятном и волнительном. Как она там? Сумела ли разобраться со всеми обязанностями? Должно быть, очень устала, ведь день был невыносимо долгим и полным таких неожиданных событий… Дали ли ей поужинать? Сам он трапезничал с Лором, и как раз после ужина тот пригласил его пройтись — видимо, для того, чтобы перед сном как следует вывести из себя. — … и, вероятно, изначально тебе вообще следовало бы прислушаться к советам родителей, а не решать все так, как ты привык. — Что меня удивляет, — наконец не выдержал Кайло, — так это то, что моему дяде Люку почему-то никто не предъявлял таких требований. Хотя он тоже не слушал ничьих советов и отказался от такой привлекательной перспективы возродить род Альфреда Великого. Ты не думал, что я решил пойти по его стопам, обратиться к религии? — С твоим дядей Люком была совершенно иная история, — снисходительно начал Лор, но Кайло его перебил: — Потому что он стал архиепископом Кентерберийским, и благодаря ему ты, сакс, получил этот монастырь? С годовым доходом… сколько, пятьсот фунтов? — Стоило только чуть дать волю своим чувствам, как его тут же с головой затопил гнев. — Я мог бы стать Великим Магистром! Я тоже мог бы помогать своему народу! — О да, — с нескрываемым ехидством согласился Лор, который, кажется, только радовался этой перепалке. — Мог бы. Это оказалось последней каплей. Тихо рыкнув, Кайло развернулся и, пренебрегая всеми правилами приличия, зашагал в сторону отведенных ему покоев. Мог бы! Мог бы! Вот так они все думали про него — что родители, что Люк, что Лор — как про неудачника, несмышленого мальчишку и дурака, который и шагу не может ступить без подсказки, чтобы тут же не наделать глупостей. Что, он разве не видел, как мать и отец тяготятся им, как расстроены тем, что он не годится для отведенной ему роли? Как им жаль, что он их единственный сын, что не нашлось никого получше, чтобы возродить былое величие саксов и стать во главе рода? Что в нем нет ни достаточной хитрости и находчивости, которыми обладала мать, ни куртуазности и обходительности, которыми славился отец, ни того благочестия и набожности, которые выгодно выделяли Люка среди других духовных лиц? Черт подери, Люк внезапно оставил епископский престол, объявив, что это несовместимо со спасением души, стал отшельником — и все, все, даже такие упертые сторонники возрождения величия саксов, как Лор, до сих пор говорили о нем с восторженным придыханием! Потому что Люк бы так велик? Так свят? Был таким, каким Кайло никогда не стал бы? Мог бы! Кем он был — несдержанный, вспыльчивый, раздираемый страстями, пугающий внешне своей нескладной мощью — только лишь хорошим воином, не больше? Да и то — он знал — и на этом поприще ему не хватало хладнокровия. Неужели он был настолько никчемен? Мог бы! Самое болезненное заключалось в том, что Лор был прав: Великого Магистра из него тоже бы не вышло. От этой мысли гнев разгорелся безудержным, всепожирающим огнем, в глазах потемнело. Кайло влетел в дверь и захлопнул ее за собой с такой силой, что задрожала стена. Хотелось еще что-нибудь швырнуть, разбить, грохнуть чем-нибудь так, чтобы зазвенели осколки, но тут из комнаты к нему вышла Рей. Он судорожно выдохнул, пытаясь хоть немного вернуть душевное равновесие, ему не хотелось, чтобы она видела его таким. — Ты ужинала? — выдавил он наконец. — Да, со слугами. — Все хорошо? Она кивнула. Кайло прошел в комнату и сел на кровать. Силы как-то разом его оставили. Он даже не заметил, как Рей оказалась рядом. — Я погрела постель, — сказала она тихо. — Можно ложиться спать. Я помогу тебе умыться. Он хотел было ее остановить, сказать, что вполне может справиться сам, но Рей уже принесла кувшин для умывания и таз. — Что бы он тебе ни сказал — это чушь! — произнесла она, поливая ему на руки. — Откуда ты знаешь? — усмехнулся Кайло, пытаясь скрыть волнение от странного желания, от ожидания, которое казалось ему самому жалким: ему хотелось… услышать слова утешения. — Я знаю тебя, — сказала она просто. — Я знаю, на что на самом деле ты способен. В тебе такая сила и такое величие духа… Не заметить это может только слепец! Аббат, может быть, и не слеп, но он… он из тех людей, которые никогда не скажут, что на самом деле чувствуют, и… — Она вдруг смутилась. — Да, мои слова… наверное, ничего не значат по сравнению с его словами… и словами других важных людей. Но я от них не откажусь. Рей отвернулась, чтобы подать ему полотенце. У Кайло перехватило дыхание: она и в самом деле сейчас это сказала? Сила и величие духа, боже милосердный! И она искренне верила в то, что говорила! Он хотел ей ответить, что ее слова для него драгоценнее всего на свете, но горло так сдавило, что не получалось издать ни звука. Пока Рей умывалась, он коротко помолился. Потом расстегнул пояс и снял тунику, стянул сапоги, оставшись только в нижней рубашке и тонких штанах. Может быть, если бы он прибыл в монастырь в облачении храмовника, то лег бы спать, как предписывает устав, и вставал бы на ночные бдения — хотя бы для того, чтобы позлить Лора. Но он был в обычной одежде, и он устал. Хотел лечь в мягкую постель, хотел… хотел оказаться там вместе с Рей. Но она будет рядом, достаточно протянуть руку. Кайло наблюдал, как она гасила свечи; как ее стройный силуэт вырисовывался на фоне окна в дорожке лунного света, когда она снимала тунику; как она подходила к кровати… Ему стоило огромного усилия не протянуть к ней руки, не затащить ее к себе в постель — обнять, накрыть собой, чтобы она утопала в мягкой перине, а он бы… От одного только воспоминания о том, как он целовал ее губы, его кинуло в жар. И одновременно — чуть ли не в отчаяние. Почему, почему он никак не мог обуздать свою плоть, почему не мог справиться с собой, ведь он же дал себе слово — любить ее на расстоянии, невинно, чисто… А вместо этого… вместо этого он хотел ее себе, хотел всю, целиком, душой и телом, чтобы она была только его, чтобы принадлежала ему. Хотел настолько невыносимо, что обезумел, потерял всякую сдержанность, и, когда в лесу она так невинно подарила ему поцелуй благодарности, накинулся на нее, еще больше распаляясь оттого, что она ему отвечала… О боже милосердный… Для нее это наверняка был первый поцелуй, а он… Рей, стыдливая девушка, успела его остановить, а что бы было, если бы она не сказала “нет”? Как далеко бы он зашел?.. Этот путь будет долгим, напомнил он себе. Он не сможет переродиться в один миг, как бы ему ни хотелось сразу получить все: если не женщину, которую он любил, то хотя бы то чувство, того… себя, которым он мог бы гордиться. Идеального влюбленного, сумевшего возвыситься над низменной страстью, преклонявшегося перед своей дамой, ничего не требуя взамен. Кайло вздохнул и снова украдкой посмотрел, как Рей укладывается в свою постель. Она укрылась одеялом, вздохнула… кажется, шептала молитву. Он молча ждал, когда она закончит. Желание коснуться ее хоть как-то, дотронуться, будто убедиться, что она точно здесь, рядом с ним, было невыносимым. Он боролся с собой, едва не скрипя зубами, но когда Рей, еще раз вздохнув, снова зашуршала одеялом, устраиваясь поудобнее, Кайло не выдержал. Придвинувшись к краю кровати, он протянул вниз руку — всегда можно было сказать, что это случайно, но… его пальцы вдруг коснулись пальцев Рей. Она судорожно выдохнула: — Я… я хотела взять плащ… Кайло, замирая от радости, понял, что она солгала. Она чувствовала то же, что и он, она тоже хотела к нему прикоснуться… Он крепче взял ее руку, чуть сжал. Она же совершенно заледенела! — Тебе холодно? — Да, — созналась Рей. — Тут дует снизу, кровать низкая, а от каменного пола очень сыро. Он даже не дал себе возможности подумать. Наклонившись, обхватил Рей и рывком поднял к себе в постель. — Здесь будет теплее. Она как будто ничуть не удивилась и не испугалась — наоборот, сама взобралась на кровать, устроилась с ним рядом. Он накрыл ее одеялом, и Рей, повернувшись на бок, прижалась к нему. — Я не… — начал Кайло. — Я знаю, — шепнула она в ответ. Странно, что он тоже не чувствовал того стеснения, которое испытывал еще прошлой ночью на постоялом дворе. Больше не думал о том, что Рей может его бояться, что ей неприятна эта невольная близость. Прошел всего день, а казалось, что целая жизнь… — Ты совсем замерзла, — сказал он, чувствуя, как она ежится и устраивается под одеялом. — Да, я… часто мерзну. Будь моя воля — топила бы весь год, — усмехнулась она. Кайло невольно подумал, как хорошо бы ей было в Палестине, и воображение тут же нарисовало жаркую летнюю ночь, раскрытые окна, стрекот цикад в темноте. Он берет руку Рей, переплетает ее пальцы со своими — усталость после ласк или только начало? Да, начало… Нежные касания, которые словно разогревают, предсказывают то наслаждение, которое скоро завладеет ими обоими… Он сам не заметил, как накрыл ее руку своей. Легко провел кончиками пальцев по ее ладони, скользнул к запястью. Рей еле слышно вздохнула, чуть повернула руку, подставляясь под прикосновения, словно приглашая продолжать. Тогда, в замке, она касалась его так робко, словно боялась и стыдилась сама себя, а сейчас… Кайло чувствовал, как в нем все сильнее разгорается сладкий мучительный жар. Он знал, что не может, не должен давать ему выхода, что даже поцелуи были для них под запретом, но искушение было слишком сильным, невыносимым. Может быть… Может быть… Если хотя бы так. Эти крохи, которые были для него настоящим роскошным пиром. Касания пальцами, сравнимые с самыми изысканными наслаждениями плоти. Пусть так! Он отчаянно грешил, нарушал свой обет, всего лишь лаская ее руку: так ничтожно мало и так много! Потому что она отвечала! О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина… Его и в самом деле накрыл хмель, будто от вина. Он чуть повернулся на бок, почти обнял ее сзади, все так же удерживая ее руку. Жар и дрожь во всем теле, сбившееся дыхание. Он чувствовал, что Рей точно так же дрожит и плавится в этом опьяняющем огне, что она понимает, что они делают, и… соглашается. Хочет… Она то сжимала его пальцы, то раскрывала ладонь, когда он водил по ней, она прижималась ближе к нему, подстраивалась под его ласку, принимала ее, просила больше. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь… Так бы я взял тебя, — говорил ей Кайло без слов, одними прикосновениями, — и ты бы этого хотела… Ты бы просила больше, ты бы вздыхала вот так, да, как сейчас, потому что я распалял бы тебя медленно, не торопясь. Я бы показал тебе, как ты прекрасна, как много ты способна чувствовать, как ты отзывчива и полна страсти. Я бы склонился перед тобой, как перед богиней Венерой, перед королевой любви и красоты, воздавая тебе те почести, которые ты заслуживаешь, а потом… — Он снова провел пальцами по ее запястью вверх, до раскрытой ладони, медленно, наслаждаясь каждым мгновением, уже чувствуя, как Рей едва сдерживает стон. — О, потом, когда ты, разгоряченная и распаленная моими ласками, будешь изнывать от желания, когда твои губы приоткроются, припухшие от моих поцелуев, когда ты вся будешь гореть, смотреть на меня затуманенным взглядом, то тогда ты поймешь, что сдаться — не страшно. Это сладко, это прекрасно, это и есть любовь — отдать себя тому, кого любишь… Он приподнял их сплетенные руки, так что теперь их было отчетливо видно в льющемся из окна лунном свете. Да, он смотрел бы на нее в свете огромной, яркой южной луны, смотрел бы, как его рука по-хозяйски скользит по ее нежной коже, как Рей вздыхает, подаваясь ему навстречу, как хочет его прикосновений, его ласки, и он, упиваясь ее сладкими стонами, ласкает — ее грудь, ее живот, ее бедра… Его невозможная далекая любовь… Или… Разве они не были вместе в этот момент? Разве это не было близостью? Может быть… может быть, когда их пальцы вот так сплетались, их души соединились где-то, познали друг друга, слились в экстазе, стали одной? Жар в паху был невыносим, и оттого, как Рей прижималась к нему, как невольно его касалась при малейшем движении, пытка стала совершенно невообразимой… О! О! Каким-то немыслимым усилием воли он попытался отстраниться, чтобы она не ощутила его постыдного возбуждения. Рей словно в нежелании расставаться последовала за ним, прижалась сильнее… и тут же отодвинулась — смущенно, но с еле слышным довольным вздохом. Он закусил губу. Да, желание было невыносимым. Да, он не имел права его реализовать — разве что в грешных мечтах. Но почему-то больше не было так горько и больно. Потому что его любимая горела тем же огнем? Потому что они принадлежали друг другу, несмотря ни на что? Кайло быстро поцеловал ее руку, уложил на постель, как бы говоря ей, что больше не потревожит ее покой. И уснул неожиданно быстро, улыбаясь.***
Сквайр ордена Иерусалимского храма Дофельд Митака с тяжелым сердцем постучал в ворота прославленной Явинской обители. С того самого мига, как он выскочил из конюшни постоялого двора в Твайкроссе, Дофельд знал — произошло нечто… страшное? Пожалуй. Но главное — непоправимое. Судьбоносное. Что-то, что привело в движение силы, которые сметут все на своем пути. Господин принял решение, и отныне было тщетно его увещевать, не только взывать к разуму, к обетам, к добродетели — ладно, это всегда было бесполезно, — но даже и к гордости, и родовой чести, и к славе. Впрочем, теперь, — с внезапной надеждой подумал Дофельд, обмениваясь приветствиями с привратником, — будет проще его убедить подумать о благе самой госпожи Ревекки, убедить сделать так, как будет нужно ей. Теперь господин точно сможет. Ну, по крайней мере, Дофельд на это очень надеялся. Его ждали: господин предупредил, что его сквайр запаздывает. Сам он сейчас у аббата, живет там же. — А его, — начал было Митака, но запнулся, подбирая правильно слово. — Спутники? — Спутники? — Монах, который вел его к дому аббата, покачал головой. — Нет, он один приехал. — Один?! — Ну, со слугой. — Со слугой?!! — Да что с тобой такое, сквайр? — Монах смерил его недоуменным взглядом. — Я… — пролепетал Митака, взяв наконец себя в руки, — ничего. Господин просто… Ну… Он путешествовал с другими братьями. Вот я и спросил про спутников. Наверное, они в прецепторию вернулись. А про слугу… Ну… Он… господин... такой у меня… Заносит его. Мол, раз мы бедные рыцари Христа, то откуда, спрашивается, у бедных слуги. И не хотел еще слугу брать. Хоть я и просил! Настаивал! Вот я и удивился. — Господь его вразумил, — рассудительно заметил монах. — Негоже благородному человеку без слуги. — Вот и я так говорил! Но он такой! Как вожжа под хвост… под плащ… попадет… Но не буду злословить, брат, грех это. — Грех… — Монах показал на дверь. — Вот сюда. Дофельд кивнул ему в ответ, как бы благодаря за помощь и прощаясь. Наконец оставшись в одиночестве, вздохнул, собираясь с силами, постучал и вошел. Госпожа Ревекка… Боже молосердный! Она! Она! В мужской одежде… Она вскочила, выронив сапог господина, который как раз чистила, и нервно провела рукой по своим коротким волосам. Дофельд опустил глаза: — Я… тут… вот… — Дофельд… — Да… Рад снова вас видеть. Они молчали какое-то время. — Он… Твой господин сейчас у аббата. Дофельд кивнул и начал раскладывать свои вещи, стараясь не смотреть на госпожу Ревекку. Мужские штаны на девицах — это было что-то такое, к чему он пока был не вполне готов. — Ты… теперь меня ненавидишь? — вдруг спросила она. — За то, что произошло? Что из-за меня он… Митака все же на нее посмотрел и тут же отвел взгляд. — Н-н-нет… — пробормотал он, поднимая сапог. — Вы что! Как я могу... Не судите и не судимы будете, как сказано… И если уж Господь послал так… Я просто… Я даже… Я хочу, чтобы у вас все было хорошо, у обоих, понимаете? Но вам же нельзя вместе, ну никак нельзя, как бы вам этого ни хотелось! И вы, и господин, вы же оба такие… вы… как не из этого мира. У вас не просто какое-то… — Он запнулся, мучительно смущаясь из-за того, что заговорил на эту тему, но все равно продолжил: — Не просто тяга плоти, вы ведь и душой друг к другу… и… И лучше… чтоб… достойно, понимаете? Хоть и порознь. Можно же письма друг другу писать, как Абеляр с Элоизой, если вы знаете, о ком я. И это тоже будет счастье, ну или, по крайней мере, покой и хорошая жизнь… Дофельд думал, что после его слов иудейка не выдержит и выбежит в слезах, но выбежал почему-то сам…***
— Дьяволово семя! Армитадж Хакс, Великий магистр Ордена Иерусалимского Храма, заскрипел зубами в бессильном гневе. Нельзя сказать, что в произошедшем не было его вины, и это раздражало магистра больше всего. Увы! Он позволил давнему соперничеству с Бенедиктом Органским перерасти в настоящую ненависть, а ненависти — взять верх над холодным расчетом. Не думая о благе вверенного ему Ордена, он позволил лорду Прайду захватить земли Бенедикта — лишь бы ослабить соперника, лишь бы ему досадить. И ведь он лучше кого бы то ни было знал, что брат Бенедикт — какого черта старый Сноук вообще решил с ним связаться?! — словно куча хвороста в сухом лесу, готовая вспыхнуть от малейшей искры! Гневливый, несдержанный, гордый! Разумеется, он бы никогда просто так не проглотил обиду. И вот результат! Прайд и его люди утверждали, будто Бенедикт Органский, рыцарь Храма, готовил восстание! Что он уже собрал целую армию, что он знает, где Ричард, — нет, что он сам метит на трон! Но разве Хакс не сделал все, что мог? Разве он не приказал братьям привести Бенедикта в прецепторию, как только узнал, что тот попытался освободить мать, эту проклятую смутьянку? Нет! Он ведь не отправлял их на поиски! Прямого приказа не было! Он просто оповестил некоторых братьев, и они уже действовали сами… Проклятье! Хакс вскочил и начал мерить шагами свои покои. Ему пришлось срочно прибыть в прецепторию Ротли из Лондона, потому что дальше игнорировать происходящее было невозможно. Один из рыцарей — и далеко, далеко не рядовой! — вдруг оказался замешан в заговоре и бог знает в чем еще, а это значит, что под ударом была репутация всего ордена. — Будь ты проклят! Будь ты проклят! Великий магистр вернулся к столу и снова перечитал донесения. Брата Бенедикта видели в компании Ревекки, внучки Исаака бен Палпатина. Он отказался проследовать за братьями. Напал на них. Это происшествие вызвало в окрестных деревнях волну самых чудовищных слухов, от которых просто волосы дыбом вставали! Но, право же, пусть лучше говорят о слугах антихриста и разбойниках, которые под видом храмовников бесчестят юных дев, чем о рыцаре ордена, который настолько потерял голову от иудейки, что выдавал ее за свою жену… Что делать? Как выйти из этой ужасающей ситуации? Кривотолки простолюдинов — это полбеды, куда хуже — слухи, которые дойдут до самого принца Джона. Что творится в ордене, как возможно, чтобы Великий магистр допустил такое… Хакс вдруг замер. Что если именно эта невозможная, постыдная связь брата Бенедикта — шанс обернуть все в свою пользу? Спасти репутацию ордена и заодно слегка подрезать крылья Прайду и Палпатину, которые, Хакс был уверен, что-то затевали? К вопросу о заговорах… Да, это может сработать! О, если он хладнокровно разыграет эту карту, он не только вывернется из ужасной ситуации, но и будет выглядеть… героем? Он прошелся от окна к столу, стараясь успокоиться и размышлять трезво. Надо все просчитать. Каждый шаг. Спокойно. Главное — спокойно. План уже зрел в его голове, и Хакс боялся спугнуть удачу. Одна из первых задач — как-то выманить одержимого брата… Великий магистр задумчиво посмотрел на свой переносной алтарь с изображением Мадонны. Пожалуй, самое время проверить, был ли он прав, считая Бенедикта маменькиным сынком, который лишь изображает гнев и презрение, а сам готов на все, лишь бы графиня им гордилась…