***
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Кайло перекрестился и склонил голову, принимая благословение священника — рыцарь, готовый сражаться за правое дело. О, они даже не представляли, насколько… насколько его сердце было свободно от сомнений. Возможно, впервые в жизни он был так спокоен и уверен в том, что делает. Впервые в жизни он ощущал, что наконец нашел свой единственный и правильный путь. Его мечты о подвигах, о славе, о царствах, которые он завоюет, о песнях, которые сложат в его честь, — все воплотится здесь, на этом ристалище. Его поражение, его позор станут его величайшим триумфом. Да! Отдать свою жизнь за женщину, которую он любил. За ту, которая была гораздо больше достойна жизни, чем он сам. За ту, чьи помыслы были чисты, чье сердце не знало злобы, а руки не были обагрены кровью. Она… его Рей была как волшебное зеркало, в котором он на мгновение увидел того себя, о котором всегда мечтал. А может быть, и стал им... Цельным, живым, настоящим, не раздираемым сомнениями и страстями, темными мыслями, обидами и завистью. Он сожалел только о том, что не может попросить у нее прощения за то, что обрекает ее на все это. О, он не мог сказать вместе с умирающим Тристаном: «Ço m`est, amie, grant confort Que pité avrez de ma mort». Его не утешало то, что Рей будет оплакивать его смерть. Напротив, сердце у него разрывалось при мысли об этом. Это было так жестоко — оставить ее одну, вынудить ее страдать, вынудить ее вспоминать о нем и сожалеть о несбывшимся. Но их любовь с самого начала была обречена, и сейчас у него не осталось другого выхода. Он не мог допустить иного. Он — как мужчина — должен был умереть за нее на поле боя, а не она — мучительно и страшно сгореть на костре за его грехи. Рей поймет, твердо сказал он себе. Поймет и примет этот дар. Время лечит, слезы высохнут и уйдут в песок, боль сотрется и перестанет быть такой острой. Рей будет жить долго, будет жить так, как она хочет, будет совершенствовать свое любимое дело, выращивать травы для лекарств, будет врачевать и дарить людям исцеление. Она так хотела, чтобы он уважал ее и ее веру, чтобы увидел, чтобы признал, что и ее народ имеет право жить и верить так, как привык; и сейчас, собираясь умереть за нее, Кайло думал о том, как важно, чтобы Орден в его лице проиграл этот суд. Если бы храмовники доказали, что она ведьма, это обернулось бы бедой и для ее притесняемого христианами народа. Могут снова повториться погромы, произошедшие в Йорке, в Линкольне, — Рей ведь знает, что его единоверцы склонны винить иудеев в своих собственных бедах, срывать злобу на тех, кто не может себя защитить. Она знает, что снова может пролиться кровь невинных… И она поймет, что он наконец кладет к ее ногам то, что не смог, что еще не готов был дать ей тогда, в его замке, в тот день, когда она надела на него венок из цветков шафрана. Разве это не слава? Ведь она, его прекрасная дама, знает правду, она будет славить его в сердце своем… Ее сердце! Вот оно — то единственное королевство, которое он хотел завоевать. Нет, не захватить огнем и мечом, а... получить в дар. Чтобы ему дали любовь добровольно, чтобы его приняли вот так, целиком, чтоб на него смотрели так, как умела смотреть только она. Ах, эти глаза! Источник, в котором он тонул, как Нарцисс, терял старого себя, прежнюю гордыню, самолюбие, тщеславие, и находил обещание счастья, равновесия, блаженства… Находил самого себя — настоящего, счастливого, такого, каким она его сделала. Может быть, любовь и принятие — это единственное, чего он на самом деле хотел всю свою жизнь? Единственное, чего у него не было, к чему он так стремился и никогда не получал, единственное, что толкало его к власти, к честолюбивым мечтам, к желанию заставить других ему подчиняться? И вдруг он понял, что все это может ему достаться просто так — даром, не за что-то, а только потому, что одна удивительная девушка решила отдать ему свое сердце. Слуги Лора, которых Хакс вынужден был отпустить, чтобы избежать конфликта с аббатом, давно должны были передать записку с просьбой найти Ревекке защитника. Кайло был уверен, что защитник появится. Да, обещание отдать земли монастырю, не подкрепленное завещанием, значило мало, но желание Лора и его людей унизить и ослабить норманнов было и само по себе достаточно сильным. Они не упустят этот шанс. Рей будет свободна… Он надеялся и верил, что его бестолковый сквайр не пропал куда-то, а выжил, и, может быть, позаботится о ней, хотя бы в начале. Поможет добраться до той общины, о которой она говорила. Кайло усмехнулся. С его смертью бедный Дофельд наконец-то освободится от своего “долга”, сможет прожить жизнь так, как ему хотелось, и как ему подобало. Станет священником или уйдет в монастырь, будет в тиши и покое писать ученые трактаты, что-нибудь о битве пороков и добродетелей, а может быть, о пресуществлении святых даров… Читать длинные проповеди, вести диспуты со всеми, до кого сможет дотянуться, а по вечерам уединяться в келье с томиком своего любимого Боэция. Кайло вздохнул. Словно Харибда, он втягивал людей, которые неосмотрительно подходили к нему слишком близко, в гибельный водоворот. Кардо, которого куда-то отослали сразу после суда. Митака. И, конечно же, она. Рей. Ему помогли облачиться в доспехи. Ну что ж… Еще немного, и он наконец ее увидит. Еще немного — и все будет кончено. Кайло вышел из шатра и на мгновение зажмурился от ослепительно яркого солнца. Ему вдруг почудилось, что он снова в Палестине: таким пронзительно синим, без единого облачка, было небо, таким белым и сверкающим казался песок ристалища. Он смутно видел волнующиеся переполненные трибуны и слившиеся в одно смазанное пятно лица людей, с нетерпением ожидающих яркого зрелища; торжественно одетых храмовников, трон с Хаксом на отдельном возвышении, а впереди, на том конце поля — столб с разложенными под ним вязанками хвороста и рядом хрупкую фигуру девушки в простой белой рубашке. Рей. Его любовь, его счастье, его жизнь… А сейчас он увидит свою смерть. Кайло ждал его с любопытством. Его — своего неизвестного соперника, свое возмездие, свою судьбу. Того, чья рука сегодня прольет на белый песок алую кровь и поставит окончательную точку в этой истории. Каким он будет? Опытным воином, за плечами которого многие славные битвы, или искателем приключений; взрослым мужчиной или юнцом, только недавно надевшим латы? Он с усмешкой подумал, что из глупого тщеславия все же хотел бы видеть равного себе. Пусть его убьет тот, кто этого достоин. Пение труб, возвестивших, что защитник прибыл, Кайло слышал словно издалека. Что-то сказал Хакс, что-то объявили гарольды. Надо сосредоточиться. В этой шахматной партии осталось еще несколько, может быть, самых важных ходов. Надо, чтобы все выглядело естественно, даже если его противник будет слаб. Никто не должен заподозрить, что он поддается. Снова протрубили гарольды, и на том конце поля все пришло в движение. Кайло вздрогнул, вглядываясь, ему казалось, что зрение его подводит. Черный всадник на черном коне. Видимо, и в самом деле эта история закончится тем, с чего началась. Он как будто видел себя на том турнире — закованный в латы рыцарь был словно его копией: тот же рост, то же сложение, та же мощь. Безоговорочный победитель, в которого нельзя не поверить. Ну что ж. Спасибо тебе, Лор. Этот поединок будет достойным. Старый аббат, будто угадав его последнее желание, постарался не унизить его гордость. Ему подвели Молчуна, принялись в последний раз проверять уздечку и подпругу. Из взволнованных переговоров слуг Кайло понял, что защитник пожелал остаться неизвестным — не называть имени, не открывать лица. Еще одно облегчение — не знать, кто скрывается за маской. Пусть его смерть останется безликой. Он взлетел в седло, и его вдруг захлестнул азарт, какой-то одуряющий, хмельной восторг, все тело зазвенело от необъяснимой легкости и предвкушения. Словно это был не бой насмерть, а увлекательная игра, словно он опять вернулся в юность, когда каждая тренировка была радостным вызовом, когда еще казалось, что все впереди, когда так легко было поверить, что его ждет весь мир и — обязательно — счастье. Кайло не глядя протянул руку — в ладонь ему вложили тяжелую рукоять копья. Привычным жестом опустил забрало. Раздался разрешающий сигнал труб, поединок начался. Кайло, нацелив на противника копье, пришпорил Молчуна. Он не пытался удержаться в седле, чем быстрее бы они перешли к бою на мечах, тем было бы проще; удар, впрочем, был хорош. Черный рыцарь тоже не удержался и рухнул на землю, но тут же ловко вскочил, выхватив меч. Отлично. Теперь обмен ударами. Кайло надеялся, что противник отразит несколько атак,— достаточно, чтобы дать зрителям понять, что он может противостоять прославленном храмовнику. Уязвленный брат Бенедикт, который рассчитывал на легкую победу, сделает ошибку. Потом еще одну. Впадет в раж. Начнет махать мечом, не заботясь о защите, откроется и… И все будет кончено. Черный рыцарь, казалось, читал его мысли: ловко парировал удары, словно играючи, словно для него это тоже было… Кайло никак не мог подобрать подходящее слово. Странное ощущение дежавю — будто все это уже было где-то, будто он уже знал, как сейчас поведет себя соперник, будто это был не смертельный бой с незнакомцем, а дружеская тренировка двух людей, не желавших причинить друг другу вред. Неужели предчувствие смерти уже так накрывало его? Неужели он в самом деле так волновался, что видел сейчас то, чего нет? Белый песок, яркое солнце, ветер, выбивающий слезы из глаз, — как в Палестине, черная броня… Неизвестный рыцарь сделал выпад, и Кайло замер на секунду, чтобы пропустить удар, — воспоминание вспыхнуло в нем вместе со звоном стали о сталь — точно так же, давным-давно, он, еще юный и полный надежд, тренировался с королем Ричардом. Удар, еще удар — изображая ярость, он рванулся вперед, открылся, — что ж, если представить, что это король, будет проще упасть перед ним на колени. Черный рыцарь будто снова прочитал его мысли — у него были все шансы для мощного и смертельного удара — но не взмахнул мечом. Вместо этого он подсек Кайло ногой под колено, и тот, потеряв равновесие и собственный меч, с хрипом рухнул на белый песок. Шах и мат. Трибуны ахнули и тут же замерли. Вот она… его победа! Кайло повернул голову, жадно вглядываясь в хрупкий силуэт у столба на краю ристалища: ветер трепал короткие волосы Рей, раздувал рукава ее белой рубашки. Ибо крепка, как смерть, любовь… Черный рыцарь шагнул к нему, наклонился. Левой рукой рванув его за застежку под подбородком, сбросил шлем. Правой выхватил мизерикордию. В горло уперлась острая сталь кинжала. — Ты признаешь себя побежденным? Каким же теплым был легкий летний ветер, как хорошо было вдохнуть его всей грудью в последний раз. — Да! — Кайло сказал это спокойно, твердо и громко, чтобы ни у кого не осталось сомнений. Точно так же, как на том турнире заявил, что выбирает ее. — Признаю. Прощай, Рей… Прощай и прости. — Храмовник проиграл! Иудейка Ревекка невиновна! Он не закрывал глаза, глядя прямо в опущенное забрало своей смерти. Но черный рыцарь вдруг выпрямился, убрав кинжал от его горла. А потом спокойно, не торопясь, расстегнул застежку своего шлема и обнажил голову. Замершие, ожидающие развязки трибуны взорвались изумленным вскриком. — Я, Ричард Плантагенет, король Англии, герцог Аквитании, герцог Нормандии граф Анжуйский и Мэнский, данной мне властью объявляю суд свершившимся!***
Дофельд Митака, сквайр ордена … — или уже больше не сквайр? — с замиранием сердца наблюдал, как на ристалище сам король протягивает его господину руку, помогая подняться с колен. О! Да, если кто из присутствующих здесь рыцарей и был достоин этой чести, то только Бенедикт Органский. Но глазеть было недосуг: надо было позаботиться о госпоже Ревекке! Увести ее в шатер, как приказал его величество. Сквайр бросил еще один взгляд на поле, поморгал, украдкой смахнул внезапно выступившую на глазах влагу — это, конечно, ветром надуло, а может, и проклятый песок попал, Дофельд терпеть не мог песок еще с Палестины. Ричард уже обнимал изумленного Бенедикта, а тот, застыв словно изваяние, не отводил взгляда с точно так же замершей на другом конце поля Ревекки. Расталкивая зевак — именем короля! — Дофельд поспешил к иудейке, молясь про себя, чтобы она… чтобы с ней все было в порядке. Люди, особенно влюбленные, сходили с ума от куда меньшего, а тут… Несправедливое обвинение, заточение, угроза собственной жизни, а потом и угроза жизни возлюбленного, и наконец — чудесное избавление! По правде говоря, Дофельд и сам бы умом тронулся от такого. Столько всего произошло, и думая о том, какую роль ему довелось в этом сыграть, он испытывал чувство… да, гордости! А кто бы не стал гордиться, если бы Господь избрал его своим орудием, чтобы вернуть народу законного правителя, матери — сына, а влюбленным дать наконец соединить свои сердца? Дофельд, конечно, как и полагается доброму христианину, не видел в этом прямой своей заслуги — лишь провидение божие, которое в тот злополучный день, когда на отряд было совершено нападение, милосердно направило его в нужный овраг, а оттуда — прямо в руки разбойников… Ох, и натерпелся же Дофедьд страху! Но, уповая на Господа и на свои познания в риторике, он обратился к ним с просьбой пощадить его, ибо долг велит ему спасти его рыцаря, попавшего в засаду у замка. Деньги же пусть забирают, если им нужнее. Разбойники несколько… удивились. В замке, дескать, расположились храмовники, Дофельд одет как храмовник, значит, и господин его тоже храмовник. Ergo, сквайр рассказывает им тут какие-то лживые басни! Дофельд же резонно возразил, что господин его, несомненно, храмовник, и не из последних, однако же подвергся гонениям со стороны своих же братьев, и все потому, что в битве при Арсуфе прикрыл собой короля Ричарда, после чего король… Тут один из разбойников, сидевший в тени дерева, вдруг оживился и начал задавать вопросы, будто пытаясь подловить его на лжи. Но Дофельд, разумеется, не дрогнув, вкратце изложил всю историю бедствий своего рыцаря: и про Палестину, и про отнятые земли, и про Прайда, который заточил почтенную матушку господина… Тут почему-то оживился другой разбойник, по виду главарь, который начал выспрашивать про госпожу Лею. Дофельд насторожился. При всем уважении к господам разбойникам, которые пока не лишили его жизни и даже не обыскали… вдруг они были заодно с Прайдом? Но тут, к превеликому изумлению Митаки, главарь признался, что является не кем иным, как господином Лэндо, которого его рыцарь тщетно разыскивал. Выяснилось, что послания от Лора он не получил, потому что был занят: собирал саксов, ибо король Ричард вернулся, а сторонники принца Джона, как известно, крепко держали Ноттингем и Тикхилл, и… И тут Дофельд, у которого все еще кружилась голова, возблагодарил Господа за то, что не лишился чувств от облегчения, когда узнал, кем на самом деле был главарь. Потому что…. тогда не смог бы выказать еще более сильное изумление, увидев самого короля Ричарда! Тут! Среди… разбо… благородных спутников сэра Лэндо! Он, конечно же, рассказал всю историю еще раз. Собрав все свое красноречие и почти ничего не скрывая. Просто… дело было деликатное, и надо было подать все в правильном свете. — В пятый раз, — вдруг прервал его Лэндо. — Что? — не понял Дофельд. — Вот уже в пятый раз ты, сквайр, подчеркиваешь, что твой господин и иудейка питают друг к другу чувства исключительно возвышенные и духовные: благодарность и дружескую привязанность. Вам не кажется, ваше величество, что что-то тут не так? Король кивнул, с любопытством разглядывая сквайра. Дофельд покраснел. Терять ему было уже нечего и… и он признался! Добавив в свою историю иных деталей и подчеркивая теперь то, что было необходимо для проникновенности рассказа, он признался, что Бенедикт любил Ревекку страстно, истово, пылко! Сильнее, чем Ланселот Гвиневру, а Тристан — Изольду! Потому что, будем честны, чтоб полюбить королеву, не нужно ни большого ума, ни большого сердца! А вы попробуйте по-настоящему полюбить иудейку! Внучку проклятого ростовщика! А! Такое возможно, только если эта любовь даруется свыше, и дело тут не в восстании плоти, а в трагической и нежной связи двух одиноких душ. Да, рассказывал Митака, храмовник любит иудейку истинной любовью, и она отвечает ему взаимностью! И вот теперь, исключительно из-за своей любви, оба они томятся во власти жестокого Великого магистра, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, чем это грозит им обоим! О, если бы тут были люди, для которых “верность” и “благодарность” были бы не пустым звуком! Которые помнили бы о том, что господин Бенедикт… Тут его величество изволил прервать Дофельда, ибо вырвать своего старого друга из когтей проклятого магистра собирался и сам, без понуканий. Собственно, из-за чего его величество вместе с благородным Лэндо и оказались неподалеку от замка Галена Эрсо. Это, впрочем, оказалось легче сказать, чем сделать. Храмовников в замке было великое множество, а людей у Лэндо — мало. Но Господь, по счастью, не оставил их своим попечением. Потому что из замка выехала телега, в которой слуги Лора, возвращавшиеся в монастырь, везли своего раненого товарища. А еще в ней пряталась… сама госпожа Лея! История, которую поведала она, оказалась не менее волнующей, чем приключения Дофельда. Ведь, как выяснилось, из монастыря ее увез не кто иной, как Великий магистр, который — тут Митака мысленно перекрестился — потом едва не свел ее в могилу. Да, по мнению госпожи графини, то онемение, слабость зрения и помутнение сознания, которое она приняла за признаки скорой кончины, были следствием регулярно подмешиваемой в пищу отравы. Едва она написала письма верным людям с просьбой найти сына, чтобы она могла с ним попрощаться, как магистр оставил ее в покое, и ее состояние чудесным образом улучшилось! А после госпожа Лея даже смогла бежать из замка, воспользовавшись тем, что храмовники отвлеклись на Бенедикта. Так Дофельд — а с ним и все остальные — и узнал про суд на Ревеккой и просьбу его господина найти ей защитника. А дальше… дальше Ричард сказал, что знает, как именно хочет вернуться к своим подданным. — Госпожа Ревекка? Она, замершая возле этого жуткого столба, даже не сразу поняла, что он к ней обращается. Ее лицо было таким бледным, а глаза — огромными, полными застывших слез, и смотрела она неотрывно по-прежнему туда, на центр ристалища. Дофельду пришлось шагнуть к ней, коснуться ее руки — заледеневшей на этом чертовом ветру — и снова позвать по имени. А потом подхватить, потому что она едва не упала. И он был рад, когда наконец она разрыдалась, — это означало, что ей скоро полегчает, — да, она плакала, обхватив обеими руками предплечье Дофельда, потому что спотыкалась и с трудом могла идти, — а он… Он вел ее к шатру, что-то бормоча про то, что все будет хорошо, и что ей надо умыться и переодеться, и что одежда тоже есть, и еда, и вино, и что он все ей расскажет, и что она так удивится… Некоторые, возможно, сказали бы, что и сам он плакал. На что Дофельд им бы ответил, что… Он бы ответил, что на его месте не заплакал бы только человек с каменным сердцем! Да и день был такой ветреный, в глаза надуло, и песок этот проклятый… Он даже не знал, сколько времени прошло, когда у шатра послышались голоса. — Думаю, я знаю, что ты ответишь, но… Послушай, Бен. Я вернулся. Мне нужны будут верные люди. Ты можешь остаться со мной или… — Прости, Ричард, но… я хочу уехать. — Твердо ответил его рыцарь. — С ней, с Ревеккой. В Палестину или куда-нибудь еще, где ей ничего не будет угрожать. Где нам ничего не будет угрожать… И если я смогу быть тебе полезен где-то за пределами Англии… Полог откинулся, Дофельд, так и сидевший рядом со своей подопечной, укрытой теплым пледом, повернул голову — внутрь шатра, чуть пригнувшись, шагнул король, а за ним и Бенедикт. Он замер, не сводя глаз с разом вскинувшейся Ревекки. Губы у него дрогнули. Оба словно бы невидимо рванулись навстречу друг другу, но в последний миг обернулись и взглянули на Ричарда. Король вздохнул и махнул рукой, будто позволяя им поступать по своему усмотрению, а сам обернулся к Митаке: — Налей-ка мне доброго вина, брат Дофельд. Выпьем, пока у нас тут… Он снова сделал неопределенный жест рукой, а потом быстро смахнул что-то с щеки и хмыкнул. — Ветер, однако, и песок еще этот… И Дофельд, прекрасно понимая, что дело, разумеется, было только в песке и ветренной погоде, отправился за вином. Уже откинув полог шатра, он еще раз коротко оглянулся, бросив быстрый взгляд на тех двоих, которые, кажется, забыли сейчас обо всем мире. И если кто-то сказал бы, что любовь его господина была греховной, Дофельд ответил бы, что этот кто-то просто не видел, каким светом озарилось лицо Бенедикта Органского в тот момент, когда он наконец прижал к себе свою возлюбленную Ревекку.