tell the wolf I love him

      Когда от холода все тело немеет, когда легкие горят огнем от того, насколько хочется сделать вдох, когда сердце, колотившееся минуту назад так быстро, начинает вдруг замедляться, Салим думает — так ощущается Тьма.       Он открывает глаза и не видит вокруг ничего, он пытается шевельнуться, но конечности не слушаются, скованные льдом, будто река за секунды промерзла до самого дна, заточив Салима на тысячелетия в темноте. Он успевает подумать о том, что, быть может, одиночество здесь — это спасение по сравнению с тем, что грядет там, наверху, но в этот момент тело вдруг вспыхивает болью и, словно опомнившись, нагоняет все те движения, что должно было произвести с минуту тому назад. Салим барахтается беспорядочно, панически, разом остро ощущает холод и боль, отчаяние и первобытное желание выжить.       В какой-то момент наверху начинает брезжить свет: пробиваясь сквозь лед и толщу воды, он прорезает темноту, окружающую Салима, протягивает ладони, манит за собой выше, к свободе, и он изо всех дергает руками и ногами в попытке дотянуться до солнца.       Судорожный вдох обжигает легкие болью — Салим кашляет и кашляет, дышит-дышит-дышит, наверстывая упущенное и даже чуть наперед, до тех пор, пока его не оглушает панической мыслью, окатившей тело страхом еще более ледяным, чем вода — Джейсон. Где Джейсон?       — Джейсон! — первый вскрик выходит хриплым, неслышным почти; Салим прочищает горло, взбирается повыше, подтянувшись на дрожащих руках, выползает на лед, — Джейсон! Где ты?! Джейсон!       Река будто разорвана огромными когтями, тут и там чернеют проломы, вода, вырвавшись на свободу, заливает наст, пропитывая снег. Только возле одного из проломов Салим замечает следы крови у острого края льдины — смазанные, они пугающе напоминают отпечатки человеческих рук, значит, Джейсон выбрался там, хватаясь за лед, и, видимо, порезал руки об острый край, но где же он тогда? Сбежал? Бросил? Решил, что Салиму уже не помочь?       Салим, прослеживая взглядом отпечатки, пытается размышлять как охотник, восстановить мысленно картину событий: вот здесь Джейсон выбрался, цепляясь за лед, прополз немного, потом — в паре шагов следы крови пропадают, но наст проломлен — поднялся, пытался, наверное, дойти до противоположного берега. Но снег на той стороне не тронут, зато совсем близко чернеет еще пролом; Салим, приподнявшись кое-как, извивается всем телом будто змея, направляясь к провалу. Если Джейсон там, надо ему помочь, если его, без сознания, не унесло еще течением далеко, надо нырнуть за ним; в голове бьется паническое «как быть дальше, если с Джейсоном что-то случится», и Салим, набрав побольше воздуха в легкие, перебарывая невыносимое нежелание снова оказаться во Тьме, соскальзывает со льда обратно в воду.       Холод радостно принимает его обратно в свои объятия, пытается сковать тело — на этот раз Салим дергается непрерывно, не давая ему себя обездвижить. Течение норовит утащить его глубже под лед, от проломов подальше, но Салим держится одной рукой за край провала, пока пытается рассмотреть в непроглядной черноте хоть что-то, не позволяет себя уволочь. Вынырнув — обнаруживает, что теперь и его ладони стерты в кровь, надо же, он не заметил даже. Может, и Джейсон держался так, может, Джейсон искал?..       С каждым новым нырком надежда найти его тает: течение в реке жуткое, подводных камней куча, случиться могло что угодно. Но Салим чувствует, на каком-то интуитивном уровне, что Джейсон жив, что он здесь, надо только еще немного поискать. Отпустить, нырнуть в темноту поглубже, позволить реке нести себя, как она унесла Джейсона, тогда, быть может, он найдет его там, в глубине. Сделав глубокий вдох, Салим разжимает пальцы и отдается в объятия вечного холода. Если Джейсон все-таки выбрался и ушел, все будет зря. Если упущенного на бессмысленный поиск времени оказалось достаточно, чтобы река утащила Джейсона вдаль, все будет зря. Но пока есть надежда, Салим плывет.       И совсем скоро в бесконечной черноте блестит что-то, словно касание матери Луны.       Больше барахтаясь, чем плывя, Салим устремляется туда, где видел отблеск света, протягивает руки, шарится, как слепой щенок, в темноте, надеясь ухватиться хоть за что-нибудь — за шкуру, за амулет, да хоть за волосы — чисто случайно.       «Джейсон», — хочется позвать ему, и только в последний момент Салим вспоминает, что вокруг не просто темнота — вода. Зальется, задушит, открой только рот, а потому Салим кричит мысленно, словно пытается нащупать не руками, но мыслями, Джейсона в этой оглушающей Тьме.       Секунды идут, Салим буквально чувствует, как сгущается текущая по венам кровь, как сердце барахтается в груди заполошно, будто тоже ищет что-то в темноте.       Прикосновение шерсти к заледеневшим пальцам поначалу кажется видением.       Салим извивается, чувствуя ускользающее касание; опомнившись, сжимает пальцы в кулак, хватает то, что оказывается в итоге мокрой, тяжелой шкурой, впитавшей в себя темноту, тянет на себя рывком, но только погружается глубже сам под тяжестью чужого тела. «Ну же, — почти молится беззвучно, — давай же». Джейсон не шевелится, не подает признаков жизни, Салим борется за двоих, несмотря на то, как разрастается в груди боль почти обжигающая.       Свет над головой так близко, рукой подать, но так далеко, когда тебе нужно вытащить бесчувственное — и Салиму хочется верить, что дело именно и только в этом — тело Джейсона. Выше, выше, по чуть-чуть, они будто бы не двигаются совсем, но свет приближается все же, разрастается над головой куполом тонкого льда: Салим судорожно ищет глазами проломы, но не находит, пытается понять, где можно пробиться, но мысли в голове уже путаются, тяжелеют, и ком этот тянет обратно на дно.       Почти инстинктивно, цепляясь за последний шанс, Салим скидывает со своих плеч шкуру, защищавшую его от суровых морозов последние пару дней, благодарит мысленно животного, отдавшего ради этого жизнь, и, толкаясь ногами с новыми силами, устремляется вверх, к свету.       Лед не проламывается кулаком; Салим бьет все слабее, отключается на пару секунд — и снова бьет. Только бы не отпустить Джейсона, ведь второй раз достать его уже не получится, Салим одной рукой неловко выхватывает из-за спины топор и бьет уже рукоятью. Если не сейчас, то все, конец — ровно в тот момент, когда лед все-таки проламывается, топор выскальзывает из онемевших пальцев и скрывается в глубине. Что ж, Тьма взяла плату за спасение, и это меньшее, чего они могли лишиться. Если конечно Джейсон…       Салим проламывает корку льда плечами, через боль хватает ртом воздух, последним усилием удерживает голову Джейсона над водой. Течение пользуется их слабостью, засасывает обратно, а наст обламывается будто насмешливо, мол, ты же так хотел меня проломить, вот я и ломаюсь от каждого твоего прикосновения. Вылезти не получится, что уж говорить про то, чтобы вытащить на лед Джейсона — Салим продолжает барахтаться в направлении берега, уже не разбирая, какого из двух, не понимая, туда ли им надо — ему просто хочется выжить.       Еще больше — спасти Джейсона.       — О, Четверо, дайте сил, еще немного, прошу, — стонет, выбираясь на берег и вытаскивая Джейсона за собой. Каждая жила, каждая мышца в теле протестует против того, чтобы Салим даже думал о том, чтобы двигаться, не то что двигался на самом деле, он и не двигался бы, упал на снег и позволил смерти забрать себя за Теневой пик, но Джейсон… Надо хотя бы попытаться.       На то, чтобы выпрямиться, у Салима уходит минута и неимоверное усилие воли, на то, чтобы перевернуть Джейсона на бок — две и все оставшиеся силы. Каким-то чудом удается уложить его к себе на колени, надавив на спину — заставить выдохнуть воду, освобождая в груди место для морозного воздуха.       Узоры на его лице уже неразличимы, размытые водой, но вглядываться в заострившиеся черты нет времени, да и не до этого сейчас.       — Ну же, Джейсон, давай, — бормочет Салим, губы которого заледенели еще в тот момент, когда они выбрались из воды, — о, ну пожалуйста, дыши же, дыши.       Рубаха, мокрая насквозь, практически примерзает к телу: все тепло, что было в нем, утянула с собой на дно шкура. Та, что на Джейсоне, тоже пропиталась водой, но хотя бы есть, а значит, мелькает безрадостно-обнадеживающая мысль, хотя бы один из них сможет согреться и продолжить путь. Стоит только представить, что придется снять с ледяного тела Джейсона меховую накидку, Салиму становится нехорошо — нет, пожалуй, если придется идти дальше, оставив Джейсона здесь, он не сможет забрать ни одной его вещи, как бы сильно они не были нужны ему самому, чтобы спастись. Даже если миру нужна его помощь. Джейсону она тоже была нужна, но он не смог помочь, а потому забирать его вещи не имеет права. Однако, может, не все еще потеряно.       Салим будет пытаться, пока не закончатся силы.       Тело Джейсона будто бы становится тяжелее с каждой минутой: переворачивая его обратно на спину, Салим едва не задыхается от напряжения, почти упрашивает собственные руки, что на земле сводит от холода похлеще, чем в воде, поработать еще хоть немного.       Джейсон бледный-бледный совсем, едва не сливается со снегом, на котором лежит, и холодный не меньше. Салим садится возле него на колени, наклоняется ближе, пытаясь различить хоть намек на дыхание, украденное рекой, наблюдает за неподвижным волчьим клыком на чужой груди, но жизнь, родившаяся когда-то среди вечного холода, в холоде же и погасла. Салим чувствует, как гаснет с каждой секундой и его собственная, мерцая последней искрой тепла где-то в груди, но он не сомневается ни секунды, когда, склонившись над Джейсоном совсем низко, накрывает его губы своими в последней, отчаянной попытке зажечь эту искру в нем.       Пусть даже ценой своей.       Салим вдыхает. Если не получится, уже на закате солнца они оба будут мертвы.       Выдыхает, снова прикоснувшись губами к губам. Если получится спасти Джейсона ценой своей жизни, тот доведет дело до конца, почему-то в этом Салим уверен.       Он вдыхает. Выдыхает.       Спустя минуту Джейсон вздрагивает и распахивает глаза.       Не успевает облегчение вырваться судорожным выдохом изо рта Салима, Джейсон отшатывается от него. Отползает, продолжая кашлять, вытирает рот рукой, смотрит волком из-под нахмуренных бровей, будто предупреждает без слов: только подойди ближе, только тронь. Салим и не собирается — сил нет — обхватывает себя руками за плечи, чтобы согреться хоть немного, потому что Ледяной волк уже не кусает даже, а устраивается рядом, обнимает хвостом, ждет терпеливо добычу, которая вот-вот окажется в лапах, нужно только подождать немного.       — Амулет, Джейсон, — почти неслышно зовет Салим, пытается стянуть с шеи древний клык, но пальцы, не слушаясь, путаются в заледеневшем шнуре. — Возьми Амулет. Иди дальше, времени мало. Я догоню. Я отогреюсь и догоню, возьми…       Но Джейсон, очнувшийся от первоначального испуга, уже ломает в подлеске ветки и не слышит. Салиму остается только согнуться пополам, всеми силами пряча от мороза искру тепла в груди, и, закрыв глаза, покорно ждать того, что случится дальше.       Дальше случается костер.       Салим не помнит, в какой момент совсем рядом расцвело оранжево-желтое пламя — слабое поначалу, оно разгорается тем сильнее, чем больше веток приносит с опушки Джейсон. Шкура, которую он использовал как накидку, покоится за ненадобностью тут же, рядом, сам Джейсон снует по снегу туда сюда в одной рубахе из более тонких шкур. Уже не бледный, разгорячившийся, он будто не чувствует холода вовсе, кормит костер, ветка за веткой, чтобы согреть Салима хоть немного.       Тот сидит к огню совсем близко, но озноб, поселившийся глубоко где-то в самых костях, не уходит, не напуганный даже теплом. Джейсон кажется обеспокоенным таким положением дел, про реку не говорит: ни про то, что не умер едва, ни про то, как Салим спас его после. Но Салиму и не до благодарностей сейчас, ему хочется только согреться; он все теребит и теребит шнур Амулета, напоминая себе, что долго тут оставаться нельзя.       Правда, жар в теле — не от огня, но нездоровый, болезненный — решает иначе. Через час Салима начинает потряхивать: дрожь, зарождаясь чуть выше грудины, волнами расходится до самых кончиков пальцев, вскоре усиливается так, что невозможно удержать ничего в руках.       Они с Джейсоном как раз раскладывают на снегу те вещи, что не забрала река, оценивая потери. Копье, каким-то чудом не зацепившееся за лед. Шкура, уже начинающая подсыхать. Сумка Джейсона с травами. Ни топора, ни лука, ни колчана со стрелами — не считая копья, они остались практически безоружны, но, если бы Салим сейчас наполнял своим волнением кувшин, не напоил бы и ребенка. К сумеркам его начинает уже не потряхивать — трясти, а мысли в голове, до этого болтающиеся в черепе мерзлым комом, отогревшись, превращаются в осклизлую массу, какая встречается обычно на боках подгнивших овощей.       — Как ты? — спрашивает Джейсон, и Салим не может ответить. Как. Салим… никак.       — Порядок. Могло быть и хуже. Вообще… Все.       — Да. Слушай-       Он явно собирается сказать что-то отличающееся от привычных колкостей, но, словно сами Четверо берегут его от откровений, не дав ему договорить фразу, из леса вдруг выходит человек.       Джейсон хватается за копье.       Все происходит так быстро, что раскисшие мысли Салима не успевают угнаться за событиями: Джейсон вскакивает, с копьем в руках, со своего места, напрягается весь, целится прямо в отделившуюся от темных деревьев фигуру, но та поднимает вдруг руки — да ладно, не узнал, что ли? — и неторопливо, даже вальяжно подходит ближе к костру.       В теплом оранжевом свете Салиму удается наконец его рассмотреть.       Фигурой оказывается мужчина примерно одного с ним возраста. Почти плоское лицо его испещрено мелкими шрамами и морщинами, выдающими в нем кочевника, как и загрубевшая, обветренная кожа. Чудная одежда только подтверждает догадки, а имя, когда он представляется коротко — Мервин — окончательно уверяет Салима в том, что перед ним человек без племени. В нем сочетается рычание севера и мягкость юга, есть что-то западное даже, такое имя могли дать только люди, свободные от традиций, странники, кочующие из одного конца Долины в другой как перелетные птицы, без особой цели, просто потому, что так велит их природа.       — Салим, — хрипит Салим в ответ на приветствие и коротким кивком приглашает сесть. Джейсон, кажется, и не против, наверное, и правда узнал.       — А этот-то совсем плох, а? — Мервин не церемонится, явно говорит сразу, что думает. Салиму это даже нравится: с такими людьми ему всегда было просто, с ними не надо было гадать, что у них на уме, что случилось и случилось ли вообще. Иногда, конечно, их прямолинейность играла совсем не на руку, но по большей части Салиму с такими людьми хорошо. И даже Мервин, на первый взгляд не внушающий доверия, не кажется у костра лишним.       — Все с ним нормально, — бурчит Джейсон. Присев рядом, касаясь плечом плеча Салима, хотя до этого сидел напротив, он указывает на кучу чужих сумок. — Лучше показывай, что у тебя там.       Мервин оказывается не просто кочевником — торговцем, а в многочисленных тюках и свертках обнаруживается множество самых разных вещиц, от ножей до камней странного вида, не отражающих свет костра, а словно впитывающих его в себя и светящихся изнутри. «Смола», — поясняет коротко Мервин, и больше вопросов Салим не задает.       — Лук я сделаю сам, — решает Джейсон, осмотрев тот, что предлагал Мервин, — возьму у тебя перья и наконечники, с такими мелочами сейчас возиться некогда, а нам еще до Восточного племени идти.       — Восточного? — Мервин аж поднимает голову от разложенных на снегу тряпиц. — А затея-то воняет похлеще росомахи. Не успеете.       — Не успеем? — удивляется уже Салим.       Джейсон, с преувеличенным интересом перебирающий наконечники стрел, кривоватые и выкованные идеально, отзывается невозмутимо, как будто это само собой разумеется, почти в один голос с Мервином:       — Метель. Тучи видишь вон там?       Туч на темном небе Салим различить не может, но ему вполне хватает сгущающихся внутри: времени и так слишком мало, а метель задержит их по меньшей мере на день, и это в лучшем случае. А еще у них нет места, где можно было бы укрыться, и оружия достаточно, чтобы запастись едой надолго — если непогода затянется, им надо будет есть, а значит, охотиться нужно уже сейчас.       По Джейсону видно, он не хотел говорить об этом Салиму и теперь рад тому, что это само всплыло в разговоре. Но на этом обсуждение и заканчивается: Мервин с Джейсоном продолжают негромко спорить о цене, вместе перебирают вещицы и травы из джейсоновой сумки. Салим уже не вслушивается особо; мысли раскисают окончательно, догнивают, перепревают, и, убаюканный долгожданной тишиной, Салим дремлет прямо сидя.       — …Две горсти кроличьих ягод, за это? Да ты… — пробивается сквозь полусон возмущенное шипение Джейсона.       — …Восточные ковали, говоришь? А выглядит как куча дерьма…       — …Обижаешь…       — …А помнишь прошлой зимой?..       — …гриб…       Салим все реже поднимает голову, все чаще — чувствует расходящиеся по телу волны дрожи. Голоса из реальности плавно перетекают в сон, холод отступает все-таки ненадолго, и усталость пережитого за сегодня берет верх. Салим засыпает, не дождавшись остальных, и спит до самого утра, проснувшись только единожды, чтобы обнаружить себя укрытым заботливо шкурой, а потом снова провалиться в тревожный сон, полный не совсем кошмарных, но смазанных, неясных видений о Тьме, реках без дна и бесконечном, всепоглощающем холоде.       С первыми лучами солнца его будит Джейсон.       Пепелище костра все еще переливается мутными угольками; Мервин спит, почти уткнувшись в них носом, закутавшись в какой-то балахон, сшитый явно из лоскутов того, что под руку попалось. Бесчисленные сумки окружают его, как гнездо, не тронешь ни одну, не разбудив владельца — что ж, умно. Наверное, именно поэтому он не лишился все еще половины, а то и всего своего добра.       — Салим, — зовет тихо Джейсон, привлекая к себе внимание, — смотри. И слушай.       Салим смотрит и слушает: где-то далеко, за деревьями, гудит что-то едва слышно, но угрожающе, низко, на одной ноте. И где-то там же, откуда доносится гул, толпятся на небе облака, подернутые серым, натыкаются друг на друга и сливаются в одно цельное облако, шкурой накрывающее Долину. И не скажешь ведь, защищая или лишая возможности в последний, может быть, раз увидеть звезды.       — Соорудим сейчас хотя бы подобие убежища, кто знает, насколько это все затянется. Давай, поднимайся, поможешь. Надо поторопиться, сюда дойдет к полудню.       Почему им не помогает Мервин, Салим решает не интересоваться — Джейсон ведь огрызнется только, да и времени на это нет. Боль во всем теле и озноб, разбуженные движением, покусывают тут и там, пробегают мурашками по рукам и спине под шкурой, ноют в каждой мышце, стоит Салиму даже руку поднять.       Они с Джейсоном, выбрав самую крепкую ель в паре десятков шагов от опушки, очищают ствол от нижних ветвей, а те, что растут чуть выше, прижимают к земле; окапываются, превращая пространство у корней в подобие шалаша, накидывают сверху еще веток и снега, разве что шкур нет, чтобы утеплиться, а так получается вполне себе сносно. Салиму очень не хочется думать о том, что будет, если еловые лапы не выдержат напора и сломаются под копытами Ветра-оленя, погребут их с Джейсоном здесь навечно.       Салима, пока он работает, бросает то в жар, то в холод. Чтобы отвлечься, он затевает разговор, не до конца даже уверенный, что Джейсон вообще станет с ним говорить вот так, без особого повода:       — Как думаешь, как Мервин нас нашел?       — Дым от костра. Хотя говорят, что чувствует тех, кто нуждается в его помощи, и потому приходит.       Джейсон поднимает глаза от провала в стене шалаша — будущего выхода. Он сгребает снег прямо руками и, кажется, не мерзнет совсем, несмотря на то, что шкуру-накидку отдал Салиму, но перед глазами все еще слишком ярок образ его, почти сливающегося с настом, бездыханного, неподвижного, и Салим спешит мотнуть головой, его отгоняя. Главное, что они оба живы и, хотелось бы сказать, здоровы, вот только жар в теле разрастается, а мысли путаются все сильнее.       Джейсон будто чувствует это, продолжает:       — Я удивлен, что вы не знакомы. Мне кажется, Мервин обошел уже всю Долину, про него скоро детям сказки рассказывать будут. И так уже слухи ходят разные про то, откуда он и как выживает в одиночку.       — Но ты же как-то выживаешь, — замечает вполне справедливо Салим. Джейсон, бросив на него тяжелый взгляд, кивает на укрытие.       — Набери еловых лап для подстилки и ложись. Я перетащу вещи.       И в этот раз Салим даже рад окончанию разговора, потому что к тому моменту, как они заканчивают с приготовлениями, он уже едва стоит на ногах.       Метель и правда добирается до реки к полудню.       В шалаше тепло и влажно от дыхания троих, но за непрочными стенами из еловых веток и снега Природа устраивает настоящий праздник стихии: гул, до этого слышный лишь вдалеке, переплетаясь с песней Ветра-оленя, окружает их укрытие, гудит угрожающе, будто то ли внутрь просится, то ли грозится разметать комья снега и хвою по лесу и вцепиться ледяными зубами в тело. Еловые лапы дрожат, но натиск выдерживают, только вздрагивают крупнее, когда метель взревывает вдруг особенно громко или падают с елей-соседей тяжелые шапки снега.       И Салим вздрагивает с ними вместе, объятый лихорадкой — как и две зимы назад тело его, не выдержав испытаний севера, сдалось и ослабло, позволяя бушевать в жилах такой же буре, как та, которой объята сейчас Долина.       И снова, для или из-за, рядом оказывается Джейсон.       Свет Луны едва пробивается в их маленькое убежище сквозь завесу кружащего снега и плотное переплетение еловых ветвей. От земли тянет холодом, даже несмотря на подстилку, но Салиму, в чьем теле полыхает пожар, это кажется спасением, но не проблемой — даже помогает прояснить мысли хоть немного, прийти в себя хотя бы на короткие мгновения.       Одно из таких пробуждений запоминается ему серебристым светом, таким чистым, будто и нет снаружи никакой метели, и тихим голосом Джейсона, бормочущего что-то, растирающего травы, что пахнут густо и сладко, как той самой зимой.       Мервин по другую сторону ствола, и со своего места Салим не может видеть, спит ли тот, но зато он видит Джейсона: тот совсем рядом, чуть согнувшись, готовит мазь. Сосредоточенный. Спокойный. Он улыбается мягко, когда садится ближе, и откидывает в сторону шкуру; холода Салим по-прежнему не ощущает, только чужие пальцы, скользнувшие к паре пуговиц у ворота рубахи. Лихорадочная, мелькает мысль — Амулет, — но Джейсон качает головой все с той же улыбкой — не бойся.       Его ладони, расцарапанные ветками и острыми краями льда, пахнут травами и скользят по груди почти невесомо, когда он наносит мазь. Салим смотрит на него, и Джейсон смотрит в ответ: всего на мгновение в глазах его мелькает что-то, когда пальцы касаются шрама от медвежьих когтей, но улыбка — его улыбка обещает, что все будет хорошо, раз они выбрались, вместе, в который раз.       И когда Джейсон ложится рядом, укрывая их шкурой, тихий голос звучит совсем не насмешливо:       — Так и спасаем друг друга, а?..       Да. Салим не выжил бы без Джейсона, а Джейсон не выжил бы без Салима, один без другого. Один и другой. Двое.       А значит, пока есть шанс.       В следующий раз сознание проясняется уже днем — сразу после или на следующий, Салим бы сказать не смог. Не открывая глаз, потому что нет сил, он слушает разговор Джейсона с Мервином; разговор, кажется, про него, судя по насмешливому:       — Да от него же пользы как от дохлой жабы.       И угрожающе спокойному:       — От тебя тоже, — в ответ.       — Не хочешь гриб? — предлагает Мервин. — Очень редкий. Он может тебе неплохо помочь, а возьму немного.       — Не хочу. Завали, надо проверить, как Салим.       А потом снова — прикосновения, куда более сдержанные, чем ночью, и забытье.       Когда Салим просыпается окончательно, Мервин сидит, привалившись спиной к стволу, и ощипывает еловую веточку, отрывая хвоинки и бросая на утрамбованный снег возле собственных ног.       — Джейсон выбрался на разведку, — отвечает он на незаданный вопрос, — сказал, может, поохотится по пути.       — Давно он ушел? — Салим устраивается поудобнее, кое-как разминая затекшие ноги и руки, стараясь делать это так, чтобы болезнь не вскидывалась снова внутри.       — На рассвете почти. Да ты не кипи, сегодня снаружи полегче.       — Даже не думал.       Салим переворачивается на спину. Пялится на полог из веток, уже привычно перебирая воспоминания, пытаясь отделить сон от реальности, но ни к чему не приходит. Хочется поболтать, по-человечески, не так, как с Джейсоном — коротко и только по делу, боясь сказать что-то не то или нарваться на колкость. С последним будут проблемы и с Мервином, но тот хотя бы не пытается сбежать, как только Салим спрашивает:       — Твой Покровитель, кто он?       У Мервина на шее — клок бурой шерсти, довольно потрепанной, но не утратившей своего лоска. Она не похожа ни на лисью, ни на волчью. Вряд ли заячья, уж больно жесткая на вид, и в Мервине заячьих черт не прослеживается ничуть. Лось, может, или кабан? А если росомаха?       — Чего? А, это, — он поддевает шнурок пальцем, смотрит на шерсть, раздумывая. — Это, дружище, бобр.       Видят Четверо, Салим правда пытается замаскировать смешок приступом кашля, тем более кому, как не ему, заходиться сейчас кашлем, но Мервин понимает все: фыркнув оскорбленно, ощутимо пинает Салима носком ботинка в бедро.       — Смейся-смейся, блохоголовый, пока можешь. Надо было задушить тебя во сне и копье твое забрать.       — Копье Джейсона, — отвечает Салим веселящимся смешком, — это раз. А два, я не смеюсь, но… Бобр? Боюсь представить, как ты проходил Инициацию.       — А я ее не проходил.       — Ты не… Оу.       Так значит, Покровителя у Мервина нет. Салим не то чтобы напуган или удивлен, просто… Это ощущается странно. Слухи о том, как Мервин выживает в одиночку, о которых говорил Джейсон, теперь играют новыми красками, ведь одно дело быть кочевником без племени, другое — не иметь над собой покровительства Четырех.       Сколько Салим себя помнит, Инициация была неотъемлемой частью жизни любого племени, даже для северян, отошедших от веры достаточно давно, она, пусть и не была уже напрямую связана с Четырьмя, но по-прежнему играла важнейшую роль в становлении каждого. Все ждали семнадцати лет как второго рождения, весны, обновления, готовились к Инициации уже за несколько зим до нее и, только пережив главное таинство, наконец могли называться полноценными членами племени. Нередко на улицах можно было встретить детишек, которые, охваченные всеобщим предвкушением, играли в Инициацию, а зачастую доходило и до драк за возможность изображать человека, ее проходящую. Каждому хотелось почувствовать себя виновником торжества, героем одного дня, в крайнем случае — тем зверем, что станет для первого Покровителем, но мало кто хотел становиться просто зверьем для массовки. Амулеты же, сделанные во время игры криво и косо, но со старанием, которому можно было только позавидовать, носили потом едва ли не до самой настоящей Инициации, разве что терялись они обычно гораздо раньше.       — И откуда тогда?.. — Салим кивает на клок шерсти. Назвать это амулетом не поворачивается язык.       — Нашел у реки. Я ж того, всегда один был, ну знаешь, ни племени, ни инициации, ни прочего помета мышиного. Ну вот как семнадцать стукнуло, я решил, а чем Пятый не шутит. Бродил, как блохоголовый, по лесу, пока смеркаться не начало, когда шел обратно — нашел клок шерсти в камышах, ну и все. Так и ношу с тех пор. Никогда не знаешь, что тебя защитит, а?       — Ага, — растерянно кивает Салим, успевший уже почти задремать: болезнь, отступая, дожимает из него все соки и тянет силы, не желая уходить без борьбы.       — Тебе это… — слышит он уже в полусне, — гриб не нужен?       То, что собирается сказать Салим, превращается на грани сна в смазанное «мммнеа».       Ответом ему служит тяжкий мервинов вздох.       Метель затягивается. Один день выдается просто жутким, другой ясным, ужасно ветреным только, потом снова затишье, а после день промозглый и неожиданно тихий, но снежный.       Джейсону не сидится на месте; он все чаще выбирается наружу, все больше времени проводит там один, охотясь, судя по тому, что без мелкой дичи он не возвращается никогда, или просто-напросто осматриваясь.       Салиму — становится легче. Беседы с Мервином, который почему-то отправляться в путь не спешит, уже не заканчиваются нападающей внезапно дремотой, становятся дольше, глубже. Они размышляют вместе, дополняя мысли друг друга или, напротив, споря подолгу, обсуждают Цикл, племена, иногда речь заходит робко про Четверых, но такой разговор обычно тухнет, как мокрая ветка в костре, не имея достаточного основания для того, чтобы продолжаться, и веса, чтобы пытаться снова.       Джейсон, если при таких разговорах присутствует, не лезет обычно, отмалчивается, но и пренебрежения не выказывает, то ли вымотанный затянувшейся метелью и свалившейся на него заботой о Салиме, то ли считающий, что беседа весьма полноценна и без него. Это и не удивляет — Салим никогда не замечал за ним излишней разговорчивости.       На волю из своего укрытия, превратившегося уже в заточение, они выбираются к полудню пятого дня.       Солнце, непривычно яркое, слепит глаза, отражаясь в каждой новой снежинке, принесенной метелью: снег вокруг убежища изрыт только цепочкой следов Джейсона, и ничего, что напоминало бы о том, что случилось совсем недавно, даже кострища не осталось, и, если бы не чернеющие водой проломы на реке, трудно было бы поверить, что всего несколько дней назад они оба чуть не утонули. От воспоминаний о холодной черноте Салима передергивает, и он машинально обращает взор к Теневому пику.       Туман, до этого клубившийся у самой вершины, укрывает уже большую часть горы, обрывками цепляясь за утесы тут и там. Действительно ли сквозь белесо-серую дымку просматривается едва уловимое движение, или воображение Салима играет с ним злую шутку, подгоняя и заставляя поторопиться?       — Да сдались мне эти кролики-искусники, — доносится из-за спины голос Мервина, вырывая Салима из размышлений.       — А как же пополнить запасы? Повидаться с людьми?       — О, ну мы-то с тобой на весь лес два самых больших охотника с ними поболтать.       Джейсон фыркает раздраженно. Салим, честно, не очень-то понимает, зачем им звать Мервина с собой, еще и так настойчиво, но Джейсон должен знать, что делает.       — А если метель снова начнется?       — Неа. И ты это знаешь лучше моего.       Мервин таким настойчивым упрашиванием явно наслаждается, аж светится весь насмешливостью, и Джейсону это не нравится. Причем, Салим готов спорить, бесит его не сам факт того, что Мервин не хочет идти с ними, а как раз то, что нашелся человек, способный его переупрямить, переиграть нарочитой смешливостью. Салим по-прежнему не понимает, почему Джейсон так настойчив, но, очевидно, это важно, поэтому он решает вмешаться.       — Слушай, Мервин, куда ты шел до встречи с нами?       Вопрос ставит Мервина в тупик на пару секунд, но, раскусив замысел, он расплывается в ухмылке, выдав исчерпывающий ответ, поражающий своей неоспоримостью:       — К вам.       — А… О Четверо, а до этого?       — До этого? — ухмыляется Мервин. — Не к вам. На свидание с Матерью твоей луной. А потом грибы собирал. Не хочешь кстати гриб? От лихорадки помогает, от зуда, от ран.       — Ран? — скептически фыркает Джейсон.       — Ну, — находится Мервин, не теряющий надежды впарить несчастный гриб Салиму, — им можно это… Хотя бы ее заткнуть.       И с невинной улыбкой пихает ножку гриба в кольцо из пальцев.       Так обычный гриб становится проводником Мервина в Восточное племя. Точнее, гарантией того, что он дойдет до туда вместе с ними, и Салим, все еще не понимая до конца зачем, отдал за него пару пучков трав из сумки Джейсона, или, вернее будет сказать, упросил Джейсона отдать пару пучков травы, как бы тот ни противился такой высокой цене за какой-то там гриб, «наверняка уже просто завалявшийся и заветренный настолько, что никому больше не сдался».       И всю дорогу Джейсон, то ли недовольный тем, что именно Салиму удалось убедить Мервина пойти, то ли не согласный с условиями сделки или тем, что вообще пришлось хоть что-то отдавать, угрюмо молчит, пока они пробираются сквозь высокие сугробы. После того, как метель замела все следы, ориентироваться им остается только на Орлиный пик, но воздух сейчас хоть и морозный, но на редкость прозрачный, так что это не составляет труда. Салим с Мервином не разговаривают тоже, но скорее потому, что все силы уходят на дорогу, да и Ветер, догоняющий устремившуюся на запад метель, подхватывая любые слова, уносит их за собой, не давая слышать друг друга. В общем, тишина стоит почти мертвенная.       Отличная почва для размышлений.       Салим, оставшись невольно наедине с собственными мыслями, думает в основном о том, почему Джейсон не забрал Амулет, хотя возможность была. Мервин вряд ли остановил бы его — тот, может, и сам с радостью выкрал бы Клык, если бы Салим не прятал его предусмотрительно под рубахой, — даже метель, наверное, не стала бы ему помехой, реши он уйти. Сам Салим уж точно не заметил бы даже, охваченный лихорадкой, так почему Джейсон остался? Решил, что с Салимом сможет найти остальные Амулеты, а только потом сбежит? В этом есть зерно смысла: четыре древних Амулета наверняка обладают силой куда большей, чем один единственный клык, но если Джейсон — волк из Пророчества, он и должен знать, где найти остальные. Так почему он не воспользовался шансом?       Кто бы знал.       Чем ближе они к землям Восточного племени, тем мягче становится природа вокруг. Снег все так же лежит повсюду, но не слепит уже — он здесь сероватый, как дым или кора берез, и слой его намного тоньше. Кое-где, совсем на прогалинах, пробивается даже прошлогодняя жухлая трава, и даже это создает ощущение какой-никакой весны. А то блуждая по бесконечным снегам северного леса, впору решить, что зима никогда не закончится и не уйдут холода. Сейчас даже не верится, что в Долине бывает лето.       Салим должен сделать все возможное, чтобы лето этого года наступило.       Лес постепенно сменяется рощей, потом и та редеет, уступая полю, такому огромному, что край его теряется где-то у подножия Орлиного пика. Невысокие холмы на макушках чернеют островками влажной земли, как лысеющие старики. Это так напоминает Салиму родные места, что нестерпимо тянет в груди, снова навевает мысль — увидит ли он когда-нибудь дом снова? Будет ли у людей вообще дом к концу этой морозной, жуткой весны? Хочется надеяться, что будет. И что следующий цикл никогда не настанет, но это так же невозможно как солнце, что взойдет посреди ночи, поэтому Салим старается сосредоточиться на дороге. Тут, на равнине, уже видны следы: вряд ли метель сюда не добралась, так что, наверное, совсем свежие.       И правда: стоит им миновать еще несколько холмов, как будто из-под земли возникают несколько человек. Нагруженные тонкими, только что срубленными стволами молодых лип, они громко смеются, и двое парней иногда, бросая добычу на землю, кидаются играть в догонялки под нарочитое ворчание третьего, видимо, старшего и главного на этой вылазке.       — Эй! — кричат все трое в один голос, едва заметив Салима и Джейсона с Мервином, и если северяне в это короткое «эй» умудрились бы вложить ледяное презрение вкупе с ненавистью ко всему миру, то в этом возгласе и капли враждебности нет. Салим в ответ коротко машет рукой и спешит к ним по мокрому, чавкающему под ногами снегу.       — Пусть будет глина податливой и дерево прочным. Вы в лагерь сейчас?       — Ага, — один из парней легко подхватывает связку молодых стволов, явно красуясь, а это вокруг еще ни одной девушки нет. — Мы вас проводим. Вы же к нам, правильно я понимаю?       — Да, — выдыхает Салим почти с облегчением: не пришлось, как в Северном племени, как-то изворачиваться, объясняться, боясь отказа, или подлизываться. Тут все получилось куда легче, практически без усилий с их стороны, и даже Мервин, выглядящий далеко не как человек, которого хочется пригласить к себе, восточных не смутил.       — Тогда идем. К вечеру должны успеть.       На землях Восточного племени даже солнце светит ласковее.       Пока тропа ведет их, петляя между холмами, а иногда и запрыгивая игриво на те, что поменьше, чтобы потом круто оборваться вниз, солнечные лучи раскрашивают пятнами их спины, растекаются по коже первым весенним теплом. И к тому моменту, как за одним из холмов вырастает вдруг лагерь племени, вечный холод, поселившийся под рубахой после реки, наконец растворяется в этом приветливом солнце.       — Ну вот и дом родной, — светится такой же солнечной улыбкой один из парней. — Вы пока устраивайтесь, а мы найдем Эрика.       И, сбросив ворох молодых лип тут же, на землю, растворяется в толпе встречающих их зевак.       Салим осматривается.       Когда стоишь в центре лагеря, становится понятно сразу, почему Восточное племя зачастую называют кроликами. Не считая нескольких крепких строений тут и там — мастерских, в основном — все дома местных больше напоминают норы, вырытые под холмами и уходящие достаточно глубоко под землю. Оно и понятно: здесь, на равнине, где Ветер-олень круглый год на свободе, не сдерживаемый ни деревьями, ни склонами гор, гораздо разумнее полагаться на толстый слой почвы, укрепленный к тому же дополнительно, а не на привычные всем остальным племенам дома над землей. Да и незаметнее так… В случае чего. Выдать их могут разве что горящие по вечерам костры да резные тотемы, стоящие тут и там.       Привычных улиц, как на севере, тут нет, вместо них по лагерю тут и там вьются тропинки, протоптанные множеством ног, настолько, что под снегом уже виднеется золотисто-коричневая глина, которой тут и промышляют. На ней не вырастишь особо еды, но Восточное племя приспособилось и нашло выход, наловчившись делать из того, что под ногами, изделия, востребованные во всей Долине. Этот круговорот был неизбежен и ритмичен как сам Цикл, это было такой же частью жизни здесь, как солнце и луна, как зима и лето.       — Вот они, — раздается знакомый теперь голос, и Салим поворачивается как раз вовремя, чтобы увидеть, как вытягивается в струну Джейсон перед вождем Восточного племени. Он что, и тут стать врагом народа успел?       — Джейсон, — молодой вождь сдержанно улыбается, но за его улыбкой, очевидно, прячется нечто большее; нечто, что Салим пока опознать не может.       — Эрик, — веточки в волосах вздрагивают в нарочито почтительном кивке.       И Салим понимает — по взглядам, по жестам, по тому, как леденеет смеявшийся минуту назад Джейсон — что-то случилось между этими двумя. Что-то очень, очень плохое.       — Моя имя Салим, — спешит он разрядит грозовое молчание, и вождь с явным усилием переводит взгляд на него.       — Эрик. Что привело вас сюда?       Вождь выглядит обеспокоенным, это сквозит в нахмуренных светлых бровях и изломе тонкой линии губ, в том, как напряженно, что очень не похоже на человека восточного племени, он держится, накрыв ладонью рукоять висящего на поясе кинжала. Он, несомненно, молод, но по нему нельзя сказать, что неопытен или не может похвастаться мудростью — в каждом его движении заметна сила, не грубая, но ладная, даже выносливость скорее, дремлющая в жилистых руках и ждущая своего часа. Судя по налипшим тут и там на одежду комьям глины и мазкам ее же на тонких пальцах, сердце Эрика отдано гончарному делу, и работает он наравне со всеми, не боясь в прямом смысле пачкать руки.       На его шее болтается Рысий коготь.       — Нам нужно поговорить, — как всегда заходит издалека Салим.       — Вы можете говорить здесь, мне нечего скрывать от моих людей.       Кажется ли Салиму, что самая настоящая боль мелькает в глазах вождя, когда Джейсон после этих слов фыркает вдруг насмешливо. О Четверо, сколько еще тайн Салиму предстоит встретить, а может, и разгадать на пути? Он смотрит на собирающуюся вокруг них толпу, стянутую сюда любопытством, собирается пару секунд с мыслями, поглаживая древний клык под рубахой, будто он может помочь, а потом… Потом Салим рассказывает историю о Тенях снова. Замечая, как страх рождается в глазах людей, как прижимают к себе ближе матери не понимающих ничего детей, слыша, как смех молодых превращается в испуганный ропот, так похожий на шепот взрастившего их ветра.       — Мы должны дать отпор, — уже не настойчиво, но устало завершает Салим свою речь. Слова эти кажутся теперь настолько привычными, будто не четверть луны тому назад он покинул свое племя, но долгие, долгие годы отделяют его от мирной когда-то жизни.       Эрик сомневается — не так, как сомневалась Рейчел. Он не оценивает риски, понимая, что сражаться придется, нет, он думает о природе, самой сути вещей; вождь не верит, что новый Цикл начался так скоро после прошлого. Салим, если честно — тоже. Слишком еще свежи воспоминания об огне и боли, охвативших Долину.       Эрик сомневается, и Салим может его понять, но сейчас на раздумья нет времени, их и так порядком задержала метель.       — Эрик… — от звука собственного имени сомнение в глубине карих глаз мешается с виной. И за секунды до того, как вождь откажется, Джейсон усмехается, вновь неожиданно для всех:       — Рейчел согласилась.       И, пусть прозвучала так, что явно намерена была задеть, эта фраза вдруг становится для Эрика решающей. Он кивает, и с кивком сомнение уходит, оставляя только боль, которую он то ли не скрывает, то ли скрыть не может.       — Ладно. Мы с вами. Только… Не сейчас.       Сердце у Салима падает.       — Не сейчас?..       — У нас Инициация на носу, — выкрикивает кто-то из толпы. Не возмущенно, неуверенно скорее — понятное дело, страх и мрак это не то, чего всем хочется накануне празднования. Салим и сам с радостью присоединился бы, если бы не так густо клубился над Теневым пиком туман и не было таким не по-весеннему тусклым солнце.       — Равноденствие через четыре дня, потом Инициация и еще день на общий праздник. Четверть луны — это все, что мы просим.       — Инициация может подождать следующего сезона, разве нет?       — Нет, Салим. Это против традиций; мы не можем нарушить ход времени, даже не зная, чем это все обернется в итоге. И если, — расправляет Эрик плечи, — кому-то суждено не вернуться из боя, как могу я позволить ему не иметь Покровителя, хотя время пришло. Четверть луны, и мы ответим на твой зов. А пока могу лишь предложить вам присоединиться к празднованию сегодня. Пока мы все еще можем им насладиться.       Насладиться, думает Салим, смогут им далеко не все, но Эрик в своем решении непреклонен. Он уходит, и толпа постепенно расходится тоже — все возвращаются к работе и приготовлениям: кто тащит в огромную кучу только что добытую древесину, кто, перепачканный, как и вождь, глиной, направляется к мастерским, кто, поправляя на поясах ножи, устремляется из лагеря прочь.       — Проверять силки, — поясняет Джейсон за плечом негромко, но Салим все равно вздрагивает от неожиданности. — Выбора у нас особо нет. Отойдем? Не хочу лишних ушей, откровенность это по части Эрика.       Джейсон, оглядевшись почти воровато, ведет его к краю лагеря, туда, где в ложбинке меж двух высоких холмов, поросшей густым колючим кустарником, почти не слышно ветра.       — Думаешь, нас никто отсюда не услышит?       — Не услышит, — фыркает Джейсон. — Я знаю, поверь мне.       — Все-то ты знаешь, всю Долину вдоль и поперек.       — Я знаю достаточно. Мне положено. А теперь слушай, Салим, потому что времени у нас практически нет, и я не про сейчас. Нам нужен третий Амулет, и он единственный, о котором я знаю, и он близко, а значит-       — Третий? Третий… О чем ты вообще говоришь?       — О Пятый, ты чем смотришь вообще? Мервин! Я думал, он успел пять раз тебе показать все, что у него есть, пока вы болтали в метель.       — Мервин?.. Джейсон, что?..       — Амулет! У него Амулет, среди всех этих… Безделушек. Как ты мог не заметить?       — Ну извини, — шипит Салим, стараясь не повышать голос, — я был не в том состоянии.       — И чт… — Джейсон щелкает зубами, выдыхает медленно через нос, неожиданно сдаваясь. — Да, ты прав. Прости. Но Амулет у Мервина, тот, что волчий, и я думаю, мы сможем выторговать его без проблем. Главное, не давать ему знать, насколько это важно.       — Кому, Амулету?       Джейсон бросает на него тяжелый взгляд и вздыхает:       — Да уж, у тебя и правда улей в башке. Но я вообще говорил не об этом. Третий Амулет, — он кладет ладонь Салиму на плечо и мягко разворачивает в сторону Орлиного пика, указывая на него пальцем свободной руки, — вон там.       — Откуда ты знаешь?       — Ты задаешь слишком много вопросов, — ладонь с плеча исчезает. — Я просто… Знаю. Считай, что привиделось. Слушай, дай мне договорить. В общем, нам нужно куда-то туда, я думаю, мы поймем, когда будем на месте. Восточные сейчас заняты Инициацией, и поверь, для них это слишком важно, чтобы отвлекаться на какую-то там… Смерть. Понимаешь? Я предлагаю сходить к Орлиному пику и вернуться сюда, они как раз закончат с празднованием, и мы двинемся к Озеру. С тремя Амулетами и Восточным племенем. Что скажешь?       — А давно тебя интересует мое мнение?       По Джейсону видно — еще немного, и он зарычит, но Салим, привыкший болтать с Мервином, просто не успевает останавливать себя от колких реплик. Вообще-то было бы неплохо ценить, что Джейсон вдруг так потеплел, будто оттаял, выбравшись из владений Ледяного волка, поэтому Салим одергивает себя и спрашивает только — искренне, не чтобы злить сильнее:       — А Мервин и Амулет?       — Заберем после возвращения. Пусть пока не придает этому никакого значения.       — А если он отдаст его кому-нибудь?       — Ну, если никто не забрал его до этого, думаешь, кто-нибудь позарится сейчас?       — Ну а если Мервин уйдет сам?       — Салим… — Джейсон вздыхает на остатках терпения, — слишком много вопросов, а? Просто… Как-нибудь не дадим ему уйти. Что-нибудь придумаем, ладно? Пошли. Если мы отправимся сейчас, то вернемся как раз на четвертый день к вечеру.       И выходит, не дождавшись даже реакции, из их маленького укрытия, направляясь к чернеющим в раскисшем снегу кострищам. Что ж, заметил Салим или нет, второй Амулет оказался у них, и это, вне сомнений, было хорошо. Хотя, зная Мервина, радоваться пока было рано.       К счастью, кое-что, что может удержать Мервина в племени до их возвращения, обнаруживается само без каких-либо усилий с их стороны.       Точнее, кое-кто.       И этот кое-кто вполне себе мило болтает с Мервином, когда Салим с Джейсоном возвращаются на поляну. Кое-кто оказывается парнем на вид едва ли старше пятнадцати, и, судя по тому, что амулета у него на шее нет никакого, это не так уж далеко от правды.       — Ха, это Джоуи, — хвалится Мервин, как будто парнишка — одна из побрякушек, которую нужно сбыть подороже. Тот только улыбается чуть смущенно:       — Привет.       — Вы знакомы? — фыркает Джейсон будто бы даже осуждающе, но скорее всего он просто не верит в то, что такой как Джоуи может хоть как-то быть связан с таким как Мервин.       — Ну, уже да.       — Я Салим, — накаляющуюся обстановку приходится спасать, как всегда разряжая неловкое молчание. — А это Джейсон. Он сегодня немного не в духе. Как и большую часть времени, в общем-то.       Недовольный, пристальный взгляд Джейсона Салим выдерживает с легкостью, на улыбку Джоуи — улыбается в ответ. Парнишка ему нравится, и Салиму не хочется, чтобы тот чувствовал себя неуютно, что в компании Мервина и Джейсона обычно происходит неизбежно. Салим просит, мягко наводя на продолжение разговора:       — Составишь нам компанию, пока мы выходим из лагеря? Заодно расскажешь, чем вы тут занимаетесь. Как тебе?       Джоуи кивает.       — Конечно. Мы сейчас заняты Инициацией: один день празднования в честь каждого, кого она ждет, — они проходят вереницу нор и мастерские, звенящие громкими голосами. По тому, как Джоуи расправляет вдруг плечи, светясь гордостью, Салим сразу понимает, что прозвучит дальше. — Сегодня как раз мой день.       Значит, Джоуи только-только исполнилось семнадцать. А выглядит моложе. Наверное, все дело в улыбке, совсем еще мальчишеской, или в оленьих глазах в обрамлении длинных ресниц. Да даже в волнистых волосах, отпущенных почти до плеч — призванных, видимо, делать Джоуи более похожим на старших, но настолько очевидно, что напротив только сильнее выдающих его настоящий возраст.       — Салим, — это Джейсон снова касается его плеча, вырывая из мыслей.       — Чего?       — Нельзя нам сегодня в горы.       — Чего? — глупо повторяет Салим, пытаясь осознать, что поменялось за те пару минут, что они шли к выходу из лагеря. Джейсон так настойчиво требовал пойти за Амулетом как можно скорее и вдруг передумал; это было… Подозрительно, по меньшей мере. — Ты же сам сказал-       — Знаю. Но посмотри на Орлиный пик, видишь?       Салим не видит, в отличие от того раза с метелью: гора просматривается ясно, как никогда — горделиво, она утыкается прямо в безоблачное небо, совсем не как ее собрат на Западе. Но ведь Джейсон, наверное, знает лучше. Знает же?       — Ты уверен? Ты же знаешь, нам не стоит терять время.       — Уверен. Пойдем туда — погода не даст нам вернуться еще с четверть луны.       — И что ты предлагаешь?       — Выйдем завтра утром. Вернемся чуть позже, но хотя бы избежим непогоды.       — А что изменится, Джейсон, я правда не понимаю, мы же все равно-       — Да он хочет погреть задницу у костра лишний денек, — врывается вдруг в разговор Мервин с привычной ухмылкой. Вот только в этот раз Джейсон рычит с искренней злобой:       — Отвали, Мервин, или клянусь…       И Мервину, обескураженному вспышкой неожиданной злости, остается только поднять в защитном жесте руки.       — Да ладно-ладно, шучу же. Не обязательно вести себя как взбесившаяся лиса.       Обстановка снова становится напряженной. Да уж, долго находиться рядом Мервину и Джейсону действительно противопоказано; Салим спешит перехватить взгляд, полный злобы, и соглашается как можно мягче, пока дело не дошло до драки:       — Ладно. Ничего страшного, выйдем завтра с рассветом. Джоуи, мы можем пока чем-то помочь?       Джоуи явно обескуражен внезапной перепалкой: он смотрит то на одного, то на другого, но в итоге переводит взгляд на Салима, видимо, посчитав его самым адекватным из всей компании. Но не считая легкого испуга, парень, кажется, даже польщен тем, что его о таком спросили, как будто у него уже есть в племени какой-то вес, как будто он имеет право что-то решать и даже указывать. Пускай. После свалившегося на голову наказания в виде парочки грызущихся чужаков он, пожалуй, заслужил хоть что-то хорошее.       — Ну, у нас в племени все работают, даже Эрик. Я вот вырезаю из дерева, но там сегодня и так народу полно. Наверное, — самодовольство сменяется неуверенным смущением ровно в тот момент, когда решение действительно приходится принимать, — отведу вас в мастерскую. Там никогда не помешают лишние руки.       — Хорошо, — улыбается Салим. — В мастерскую, так в мастерскую. Веди.       Мастерская обманчива на вид — изнутри больше, чем кажется, когда смотришь на нее с улицы. Ровные ряды полок с уже готовыми горшками жмутся к стенам, потому что основное пространство отведено для нескольких гончарных кругов. Такие Салим видит впервые, и ему, чисто по-человечески, интересно. Но он понимает, что — тоже чисто по-человечески — неправильно будет лезть туда, куда не просят, и потому он только смотрит на проводившего их Джоуи вопросительно.       Тот привычно теряется.       — Ну вы это… Проверьте, какие горшки уже можно обжигать, я… Я, если честно, не очень разбираюсь, я вообще-то с деревом работаю. Наверное, вам надо их трогать или…       — Я знаю как, иди.       Салим смотрит на Джейсона, вдруг подавшего голос, не менее удивленно, чем Джоуи. Вот только тот сразу же благополучно сбегает, а Салим остается с Джейсоном, который сегодня особенно вспыльчив, один на один в небольшой мастерской, где даже пар особо не выпустить, не перебив посуду. Но тот, как только Джоуи выходит, становится вдруг удивительно спокойным: переходит от полки к полке, трогает горшки и правда будто бы со знанием дела.       Салим даже не спрашивает. Хотя хочется.       Сам он так и не понял, как проверять, поэтому просто тенью следует за Джейсоном от полки к полке, иногда прикасаясь к посуде чисто из интереса. У них в племени горшки почти не делали, только если требовалось срочно, и то, они были на порядок менее удачными — кривоватые, вылепленные и обожженные наспех. Большинство же горшков в племя приходило как раз с востока, где их делали умельцы. Служила такая посуда долгие годы, но и отдавали за нее немало овощей.       Салима сбивают с мыслей новые звуки — не шаги Джейсона, что возится с горшками позади, а тихий скрип открывающейся двери. Удивительно, как за короткий срок даже простые шорохи стали восприниматься иначе, казаться угрозой: живя на юге, Салим никогда особо не боялся ни внезапных раскатов грома, ни громких, резких возгласов. Наверное, на Равнине, где любого можно заметить задолго до того, как он подойдет, нужды в излишней осторожности попросту не было. Как быстро все поменялось…       Но опасения оказываются ложными, звуки — всего лишь оповещают о том, что в мастерскую кто-то зашел. Кто-то, не угрожающий им, в отличие от Безумца, собирающего сейчас Тени на вершине горы.       Увидеть их с Джейсоном тут тоже явно не ожидают.       — Не знал, что вы все еще здесь, — Эрик тем не менее улыбается вполне приветливо, садясь за круг.       — Джоуи нас привел. Очень уж хотел, чтобы мы не слонялись без дела.       Салим улыбается тоже, становясь лицом к Эрику так, чтобы Джейсон оказался где-то за спиной. Раз уж пользы от него самого никакой, пусть Джейсон занимается проверкой старых горшков, Эрик — изготовлением новых, — а Салим будет делать то, чем занимается последние пол-луны без остановки — разговаривать.       — Джоуи? Славный малый. Я слегка переживаю за его Инициацию, но он очень старается стать достойным членом племени. Его родители, — Эрик чуть понижает уважительно голос, — не пережили прошлый цикл. Оба. Мы вырастили его, вот он и старается отплатить своей преданностью. Ну то есть не «мы», я сам не отсюда.       — Я так и понял, — улыбается Салим и поясняет, — по имени. Оно у тебя не восточное.       — Да… Иногда Четверо милостивы, и племя готово принять чужаков и растить как своих. Иногда, как в моем случае, все получается даже лучше, чем можно было представить.       — А иногда лучше остаться кочевником, как Мервин, или подохнуть где-нибудь в лесу, — фыркает Джейсон откуда-то сзади. — Мы очень рады, Эрик, что тебе удалось стать вождем чужого племени. Но нам пора идти. Горшки готовы, те, что справа. Пошли, Салим.       Салиму ничего не остается, кроме как, еще раз улыбнувшись неловко Эрику, выйти следом за Джейсоном из мастерской.       Сумерки на лагерь опустились незаметно, как раз пока они внутри занимались посудой. Заканчивая работать, люди уже потихоньку стекаются на открытое пространство правее от лагеря, где, судя по чернеющим тут и там кострищам, праздновали и предыдущие дни Инициации.       — Джейсон, постой, — на этот раз уже Салим осторожно касается чужого плеча. Джейсон послушно останавливается. — Что с тобой сегодня творится? Ты сам не свой.       — Я… Да.       Джейсон сдается, сдувается будто; позволяет отвести себя в сторону, за мастерскую, и прижимается спиной к стене, словно бы защищаясь. В его взгляде даже в наступающих сумерках Салим видит все те эмоции, что целый день находили выход в том, как Джейсон огрызался, как едва ли не рычал на всех подряд, кроме — с удивлением вдруг осознает Салим — него самого. Злость, усталость, что-то напоминающее даже испуг и почти отчаяние: Джейсону сложно находиться здесь, и это не скрыть ни огрызаниями, ни холодным ехидством.       — Слушай, я вижу, что что-то не так, и не собираюсь допытываться, в чем дело. Просто… Я знаю, что мы не слишком-то близки, но если что, ты можешь мне рассказать. Ладно?       — Ладно, — кивает Джейсон, и Салим видит, что ему становится немного легче, как бы он не старался этого не показывать. — Я не собираюсь ничего тебе рассказывать, но спасибо. Идем?       Джейсон улыбается слабо. Салим кивает, убирая ладонь, которую, оказывается, все это время держал у Джейсона на плече.       — Идем.       И они идут туда, где зажигаются первые костры.       Праздник.       Поляна, полная людей, чьи улыбки сияют в свете костров ярче звезд, насквозь пропитана радостью и весельем, и даже приближающаяся угроза ощущается здесь совсем слабо, будто бы призрачным дыханием на затылке, стоит лишь повернуться спиной к темноте за кругом. Запах жареного мяса и трав растекается по равнине, забивается в нос, заставляя сердце стучать громче, быстрее, в такт барабанам, подбивает кружиться-кружиться-кружиться вместе со всеми, пока не вылетят из головы все мысли до единой и не останется ничего, кроме радости и чувства единства.       Джоуи — виновник торжества — весь раскрашен и увешан украшениями, кружит по поляне, и толпа неизменно расступается перед ним, освещая его путь улыбками и поднимая в честь него чаши.       Даже Салим, сидящий чуть поодаль, не может не поддаться общей радости: он вскидывает руку с чашей, стоит Джоуи подойти, и двигается ближе к Джейсону, освобождая место рядом.       — Благословят тебя Четверо.       — Благословят нас всех. Вы почему сидите тут, в стороне?       Джоуи плюхается рядом, и темная брага плещется в его чаше, проливаясь на землю. В его глазах отражаются звезды — Салиму хочется надеяться, что Четверо и правда будут милостивы, и мальчишка сможет пережить Инициацию. Семнадцать лет… Семнадцать лет назад происходило то же, что происходит сейчас, значит, Джоуи был одним из тех, кто родился на заре нового Цикла. Остается надеяться, что он не погибнет на его же закате.       Салим, глядя на Джоуи, не может не думать о том, что пережили его родители тогда, семнадцать лет назад. Подумать только, готовые подарить этому миру новую жизнь, они столкнулись с Безумцем и последствием его алчности, были обречены на холод, страх и боль вместо того, чтобы радоваться новому рассвету. Эрик сказал, ни один из них не пережил ту ночь — их жизни были отданы за следующий день, который настал только поэтому, только благодаря им и таким же, как они.       Вот только Джоуи пришлось расти одному, пусть и среди соплеменников, из-за единственной крупицы мрака в голове того Безумца, что решил, как и теперь, повергнуть мир во тьму.       А сколькие из тех, что танцуют сейчас у костра, переживут конец Цикла и будут радоваться так же Инициации на солнцестояние, и равноденствие, и снова солнцестояние, вплоть до следующего цикла. А сколькие из них сейчас готовы принести в Долину новую жизнь, но вместо этого вот-вот встретят Мрак лицом к лицу среди заснеженного леса.       Возможно, и пусть веселятся сейчас, пока могут еще, пускай у них будет еще несколько дней на то, чтобы побыть счастливыми.       А Салим веселиться не может.       — Мы присоединимся чуть позже.       — Ага, как же, — тянет Мервин, тоже заваливаясь рядом прямо на землю. Чаша браги в его руке — явно не первая; это доказывает и румянец на щеках, и улыбка чуть более наглая, чем обычно. — Милуются тут. А могли бы мы с тобой, птенчик, а…       Мервин пихает Джоуи локтем, и тот заливается краской моментально — заметно даже в полумраке поляны. Вот только Джейсон вспыхивает так же быстро, как Джоуи — краснеет: он вскакивает вдруг с места, протягивая Джоуи руку, и предлагает:       — Потанцуем? — будто бы показывая отвратительно флиртующему Мервину, как надо делать правильно. Джоуи смущается еще сильнее, но поднимается, удивленный таким жестом, как и все остальные. И когда они теряются в толпе, Мервин смотрит на Салима с немым вопросом. Этого стоило ожидать. Только вот ответа на этот вопрос Салим не знает.       С Джейсоном что-то происходит — вот и все, что он мог бы сказать. Что-то, о чем он вряд ли когда-нибудь узнает, потому что Джейсон весь в противоречиях и загадках, окутанный тайной, как и матерь его Луна. Ты никогда не угадаешь, что он скажет, куда повернется, как посмотрит: каждый его вздох словно определяется за секунду до того, как произойдет. Может, и сам он не знает, а может, делает это нарочно, даже Четверо не могли бы дать ответ. И, наблюдая за ним, танцующим с Джоуи, Салим думает о том, что что-то сделало его таким. Должно было. В ином случае… Джейсона стоит опасаться, как минимум. Но Салиму его опасаться не хочется.       Салиму хочется его спасти.       В том ли дело, что случилось тогда, после нападения медведя, в том ли, что Салим, кажется, просто рожден для того, чтобы спасать, или в чем-то еще, что определить пока не получается — Джейсону хочется помочь. И если получится спасти мир, может, получится спасти и его, походя или после. Хотя пока это видится задачей куда сложнее спасения мира. Время покажет. А пока люди кружатся и кружатся у костров, завораживая, и Джейсон кружится вместе с ними, затерявшись среди общего дыхания и общей же радости.       Салим же смотрит на тотемы вокруг поляны. И думает. Орел, Олень, Волк и Медведь — смотрят на него, выточенные из дерева, но такие живые в неровном свете костров. Обычай Восточного племени воплощать Четверых как нечто материальное восхищает Салима и пугает одновременно, ведь когда они смотрят вот так, будто знают все-все, о чем он думает, пока сидит тут, сложно просить у них что-то и поклоняться. По крайней мере так кажется ему, но люди племени, наверное, видят в этом способ стать ближе к Покровителям; видеть их перед глазами вполне может воодушевлять, а то и пристрожить того, кто провинился или собирается.       Салим разглядывает Медведя, вскинувшегося в застывшем навсегда броске, и, преодолевая благоговейное смущение, просит помочь ему на нелегком пути. Того же он просит у Волка, сияющего полированными камнями глаз с другого края поляны, и на мгновение не теплый оранжевый, но прохладный серебристый свет матери Луны пробегает по выточенной удивительно реалистично шерсти.       Джейсон приземляется рядом как раз в тот момент, когда глаза Волка — просто два обработанных камня — снова темнеют. От него пышет жаром недавнего танца и густо пахнет жизнью, совсем не так как там, в лесу, в их маленьком укрытии из еловых ветвей. С другой стороны, к Салиму приваливается Джоуи, уже порядком захмелевший, а Мервин двигается ближе в ноги. И в этом тесном кольце из людей, которых он едва знает, Салим чувствует себя… Спокойно. Впервые за долгую половину луны.       И когда Мервин достает сверток с какой-то травой и странного вида тростинки, это не настораживает, разве что веселит. Как и дым, от которого хочется только смеяться, а на душе становится легко-легко, и даже звезды будто бы сияют ярче и приветливее, стоит на них взглянуть. Неизвестно, сколько проходит времени — может, пара минут, а может, годы — до того, как Мервин протягивает дымящийся стебель тростника вверх, Джоуи, между чьих ног сидит. Тот отнекивается сначала:       — Мне и так хорошо, я не уверен, что… — но Мервин усмехается непреклонно.       — Давай, мышка-трусишка, попробуй хотя бы. Кто знает, что с тобой будет к концу луны.       — Заткнись, — фыркает Джейсон, несильно пнув Мервина, чем вызывает возмущенный возглас и сердитый взгляд: пепел из трубочки сыпется на штаны, так что недовольство вполне объяснимо. Да и без того попросту непонятно, чего Джейсон так взъелся.       — Дери тебя Четверо и Пятый впридачу, — ворчит Мервин, стряхивая серые хлопья на снег.       — Мервин! — возмущенный богохульством, Джоуи смотрит сердито, но руку за тростинкой все-таки протягивает. — Давай сюда. И ничего я не мышка: пока Инициация не прошла, ты так меня называть не можешь, понятно?       Салим сквозь пелену дыма — вокруг и в голове — вспоминает, по какому поводу они тут все и собрались. В плане, они-то с Джейсоном здесь совсем не из-за ритуала, но восток празднует сейчас тот факт, что скоро сразу несколько мальчишек станут полноправными членами племени, узнав своего Покровителя после ночи Инициации. Свою Салим сейчас помнит, как будто это было совсем недавно, хотя прошло уже десять лет. Десять лет…       — Волнуешься? — спрашивает он Джоуи, забирая тростинку, которую тот ему протягивает.       — Ага. Но, наверное, потому, что никто не говорит о том, что там будет происходить. Это же не запрещено, так почему никто не расскажет, что надо делать?       — О, парень, — тянет Мервин снизу, задрав голову, и Джоуи запускает пальцы в его жесткие короткие волосы, — не в этом же дело. Просто у всех все по-разному происходит, вот никто ничего толкового и не говорит. Вот у тебя, Салим, как было?       — У меня?.. — Салим с улыбкой выдыхает дым. Что ж, видимо, воспоминаниями придется делиться. — Ну… Это было непросто.       Сейчас ему кажется, что так, как Инициации, он боялся только в ту ночь, когда полыхал южный лагерь. Это было нормально — ну кто не боялся перед своим ритуалом, — да и сейчас те переживания видятся уже глупыми, по-детски наивными, но в ту ночь у Салима так дрожали руки, что удержать что-то было почти невозможно. Весь день он принимал поздравления, но мыслями был уже глубоко в чаще леса, где ждал его Покровитель.       — Я заходил в лес без оружия, как и все. Мне повезло: моя Инициация выпала на летнее Солнцестояние, ну, понимаете, самая короткая ночь года, но все равно страшно было ужасно. Кому-то ведь и зимней ночи не хватает на то, чтобы достать амулет. Ты же знаешь, Джоуи, что весь смысл Инициации в том, чтобы, не убив Покровителя, до рассвета добыть часть его, которая станет твоим Амулетом?       — Но если не убивая… Как?       — У всех по-разному, говорил же тебе, — влезает Мервин. — Кому-то везет, и он находит выпавший клык, или коготь там, или сброшенный рог. Кому-то везет меньше, и приходится сражаться, но быть осторожным, чтобы не убить, и чтобы очевидно, не убили тебя. Кто-то просто находит Покровителя уже мертвым и просто… Берет. Но это исход не из приятных.       — Можно ставить ловушки, — подает голос Джейсон. — Если умеешь и успеешь. Это самый лучший вариант.       — Ты делал так?       — Нет. Но Салим так и не рассказал, что было дальше.       Опять уходит от темы — но замечает это только Салим, как ни странно. Приходится рассказывать дальше, но он не то чтобы против.       — В общем, как только стемнело, я был в лесу. В этот момент очень легко растеряться, не зная, с чего начать, так что я просто пошел вперед. Шаги девушки, которая тоже проходила Инициацию в ту ночь, очень сбивали, пугали даже, и, пока я пытался отойти от нее подальше, шаги сменились другими, не… Не человеческими.       Салима неожиданно передергивает: от воспоминаний не о ночи ритуала, но о второй в его жизни встрече с медведем. Джейсон, почувствовав это, прижимается к нему бедром плотнее, ничем больше не выдавая того, что понял. Это удивительным образом помогает собраться с мыслями и продолжить.       — Оказалось, что это медведь. Точнее… Два.       — Не продолжай, — Джоуи, морщась, тянется за тростинкой, почти уже истлевшей на конце. — А ты, Мервин?       — А я почти завалил лося. Ну знаешь, запрыгнул ему на спину, всадил нож, но решил пощадить его и не убивать, выдернул только клок шерсти вместе с ножом.       — Лося? — шепчет Джоуи восхищенным эхом, а Салим усмехается наигранно возмущенно:       — А мне ты другое рассказывал.       — Я думал, ты не выживешь! А если и выживешь, то не вспомнишь…       Под ворчание Мервина и смех Джейсона с Джоуи, Салим смотрит, как люди всё танцуют у костра, и теплое чувство внутри, рожденное то ли сладким дымом, осевшим в легких, то ли расслабленным весельем остальных, влечет, зовет его присоединиться и кружиться среди пока еще счастливых, словно не чувствующих близкой смерти, людей Восточного племени.       Мервин с Джоуи, кажется, ощущают нечто похожее: затушив тростинку, они встают почти синхронно и вливаются в толпу, будто там им самое место и всегда было. Салим смотрит уже на Джейсона, смех которого, отзвенев, все еще дрожит улыбкой на губах и мерцает звездами во взгляде. И тепло в том месте, где их бедра соприкасаются — совсем не тепло от костра — становится последней каплей.       — Пойдем?       И Джейсон, похоже, не сомневается в этот раз.       — Пойдем.       Толпа принимает их, совсем как река, смыкается вокруг них живым кольцом танцующих тел, и Салим кружится-кружится-кружится, отвечая улыбками на улыбки, мелькающие тут и там, поет вместе со всеми.       А над Теневым пиком клубится туман.