I'm sorry but it's too late And it's not worth saving So come rain on my parade I think we're doomed
Well, I won't die for love But I've got a body here to bury And if truth be told, it's scary 'Cause my shoulders are heavy already
Салим дует на руки, и пар сизым облаком вырывается изо рта, растворяясь в морозном утреннем сумраке. Солнце только-только поднимается на востоке, окрашивая небо желтым и розовым, а они уже на ногах: Джейсон шныряет туда-сюда по лагерю, заканчивая приготовления, и Салиму не остается ничего, кроме как следовать за ним, зябко поводя плечами. Для Равноденствия воздух вокруг слишком уж холодный, почти звенящий, и прозрачный не по-весеннему. Даже хмельной после праздника головой Салим понимает прекрасно, что это значит, и ему уже не терпится отправиться за предпоследним Амулетом, как бы ни пугал его темнеющий вдалеке Орлиный пик. — Едой придется нагрузиться, возле гор особо не поохотишься, — предупреждает Джейсон негромко: вряд ли он заботится о том, чтобы не беспокоить людей племени, скорее, ему просто хочется покинуть лагерь как можно незаметнее. Уж объясняться у него желания нет или прощаться, но так или иначе собирать все необходимое Джейсон все утро старается тихо. — А оружие? У меня осталось копье, но тебе тоже нужно что-то. Где, как не здесь, себе что-нибудь раздобыть? — Нет, лук сделаю сам, по дороге. Какими бы умелыми восточные не были, оружие слишком важная вещь, чтобы полагаться на кого-то со стороны. Сейчас найдем тебе новую шкуру, и можно будет идти. Салим решает не спорить. Новая шкура кажется не такой теплой, как предыдущая, и на порядок тяжелее, но это уже хоть что-то. Наверное, надо просто свыкнуться с ней, и времени для этого, хорошо это или нет, пока они идут до гор и обратно, хватит с лихвой. Джейсон в последний раз перебирает вещи. Проверяет, всё ли они взяли и достаточно ли; хватит ли им провизии, чтобы добраться до Амулета и вернуться назад; действительно ли поход стоит того, чтобы так себя нагружать. И осмотром он, кажется, остается удовлетворен, потому что поднимается с земли с коротким кивком и улыбается уголком губ: — Готов? И Салим, в общем-то, готов — он понимает, что, пока Джейсон с ним, выход они как-нибудь найдут, выкрутятся, если что. Поэтому он кивает тоже, зеркаля улыбку. — Готов. Но, не проходят они и пары шагов к выходу из лагеря, как сзади раздается нарочито возмущенное: — И что, дери вас Тени, даже «пока-пока» не скажете? Мервин без привычной кучи барахла выглядит как-то голо, надо же, не побоялся где-то его оставить. Удивительно, как он вообще стоит на ногах, после вчерашнего-то, но мало того, он, кажется, не ощущает никаких последствий праздника абсолютно. Хотя ему ли, главному зачинщику веселья, со всеми курительными травами и бесчисленными чашами браги, этими последствиями мучиться? Привык уже. А вот Джоуи, с которым они провели весь вечер, рядом с ним не видно. — Так надеялись сбежать, не встретив тебя, — фыркает Джейсон, разворачиваясь будто бы нехотя, но Салим видит, что он доволен, прикидывается просто. — А вот такой я, что коровье дерьмо до подошвы. Далеко собрались? — Далеко. Тебя с собой не зовем. Джейсон ждет терпеливо, пока Мервин подойдет ближе, чтобы пожать ему руку: они обмениваются ухмылками колкими, как морозный воздух вокруг. — А я и не собирался напрашиваться. Останусь тут, помогу пацану готовиться. Кто, если не я, а? — И то верно, — хмыкает Джейсон. — Хотя вижу по твоей морде лисьей, что ты не ради него стараешься. — Ай, падаль, обижаешь. Я самой честной души человек. Обмен колкостями длится еще несколько минут — за это время солнце успевает почти наполовину выползти из-за пика, светит, пусть и тусклее обычного, но пока еще приветливо, будто манит к себе, указывает дорогу. Джейсон сворачивает беседу, намекает, мол, нам пора бы уже и идти, и Мервину приходится их отпустить. Разве что когда они уже почти пересекают черту лагеря, тот окликает их снова, посмеиваясь: — Вам гриб не нужен? Но Салим качает головой, показывает жестами, что прошлый еще не сносили. И они с Джейсоном наконец ступают на Пустошь. Укрытая подмерзшим за ночь снегом, голубовато-серая, безжизненная, она тянется до самого подножия Орлиного пика, вздымаясь тут и там редкими холмами здесь, и почти плоская вдалеке. Пусть и ограниченная в противоположном своем конце сизой громадой гор, Пустошь создает ощущение бесконечного, бескрайнего полотна. Летом она превратится в луга, расцветет травами, сейчас мерзло похрустывающими под ногами, и зажужжит насекомыми, но пока отсюда хочется поскорее уйти. Салим думает, что если конец света и должен застать их рано или поздно, то на Пустоши. Орлиный пик высится прямо перед ними, высокомерный, холодный, словно осознающий в полной мере свое величие и гордящийся им. Может, дело в Амулете, таящемся где-то там, в вышине, среди надменных, припорошенных вечным снегом скал; может — он просто такой, этот Орлиный пик. Встречающий каждое утро солнце и укрывающий собой Пустошь, где нашли себе приют люди Восточного племени. — Джейсон! Салиму, зачарованному монументальностью гор, на мгновение кажется даже, что кричит он сам, но, обернувшись, он видит вдалеке одинокую, маленькую на фоне бескрайней равнины фигуру. И то ли по тому, как гордо расправлены плечи идущего к ним человека, то ли по тому, как неуловимо меняется мимика Джейсона, Салим понимает — Эрик. Будто Четверо всеми силами, всеми возможными способами пытаются их удержать, не пускают в объятия гор. — Джейсон, — повторяет запыхавшийся вождь, улыбается несмело. — Я думал, вы предупредите, что уходите. Я… В его словах не чувствуется ни малейшего осуждения или укора, Джейсону не нужно защищаться, но он все равно заостряется чертами, держит дистанцию, не физически, так морально. Эрик это замечает, кажется, тоже, поникает — всего на секунду, — но берет себя в руки, ничем не выдает промелькнувшее на миг в глазах разочарование. — Я не знаю, куда вы направляетесь и что ждет вас в пути, но пусть Четверо будут милостивы к вам, — Эрик улыбается и Салиму, но тот все равно чувствует себя неловко, как будто присутствует при чем-то, чего видеть не должен. — Вот. Вождь протягивает Джейсону что-то, напоминающее отдаленно амулет — продолговатый камень в переплетении травинок на тонком кожаном шнурке. Такие дети делают друг другу, когда впервые узнают про инициацию и, увлекаясь, играют потом еще долгие, долгие дни, представляя себя полноценными членами племени. Рука Джейсона, когда он принимает подарок, подрагивает — это видно невооруженным глазом. И взгляды, которыми обмениваются Джейсон с Эриком, полны невысказанного, как и в первую встречу. — Уверен?.. — Уверен, — Эрик улыбается снова, несмело, как будто бы даже устало. — Спасибо, — благодарит Джейсон негромко, повязывает шнурок на шею и прячет амулет под шкуру. — Нам пора идти. — Конечно. Удачи, Джейсон. И тебе, Салим. Эрик остается позади маленькой фигурой посреди бесконечной, холодно-серой Пустоши. Когда его силуэт уже практически исчезает вдали, Джейсон предупреждает Салима коротко, даже не повернув головы, глядя только на неприступные горы впереди: — Не спрашивай. Салим пожимает плечами. — Как скажешь. Им приходится свернуть к роще, клином врезающейся в Пустошь, чтобы Джейсон мог сделать себе новый лук. Впервые с того момента, как покинул родной южный лагерь, Салим рад тому, что покрытые снегом деревья обступают их со всех сторон — вот уж действительно, все познается в сравнении. — Я могу чем-нибудь помочь, — предлагает, но Джейсон качает головой, уже вовсю осматриваясь в поисках подходящего дерева. — Просто следи, чтобы никакие огромные кабаны не подходили к нам слишком близко, лады? — Ладно. Понял. Никаких кабанов. Салим перехватывает поудобнее копье. И ждет. Изготовление лука оказывается процессом далеко не быстрым и уж точно не таким простым, как Салим думал. На то, чтобы найти подходящую ветку, не слишком сухую и не слишком свежую, не замерзшую настолько, что невозможно было бы ее согнуть, уходит куча времени; на то, чтобы обработать ее — и того больше. Салим, сидя у разведенного тут же костерка, наблюдает за тем, как Джейсон вертит прут в разные стороны и прижимает иногда к земле, чтобы найти естественный изгиб, строгает ножом, зачищает и делает зарубки. Наверное, не захвати они с собой тетиву из восточного лагеря, на все про все ушел бы целый день, но в итоге к полудню новый лук уже подрагивает в руках, готовый к дороге. Наконечники Джейсон тоже достает сделанные заранее, так что колчан пополняется стрелами с удивительной быстротой. Теперь их шансы не умереть от голода или нападения обезумевших от наступающей Тьмы зверей значительно возросли. Снимаются с места Салим с Джейсоном в миг самых коротких теней. Возвращаться на Пустошь не хочется: унылый, серый снег, пробивающаяся кое-где жухлая трава, ощущение собственной ничтожности перед лицом Орлиного пика — все это, в общем-то, ничуть не способствует хорошему настроению. И, несмотря на то, что они снова вооружены, Салим буквально кожей чувствует беззащитность на таком открытом пространстве. Джейсон, каким бы безразличным не казался, видимо, разделяет это чувство — ведет их лесом до тех пор, пока тот не начинает отступать влево, трусливо отползая к территории Северного племени подальше от гор. Уже на самой опушке, когда им предстоит вот-вот ступить обратно в ледяные объятия Пустоши, возле деревьев темнеет что-то. Салим пугается — больно уж бурая шкура и размеры туши напоминают лежащего в поросли кустарника медведя, но Джейсон идет вперед уверенно, значит, опасности нет. И действительно, присмотревшись, Салим различает ветви рогов, которые изначально принял за кусты, мгновением позже — осознает, что животное уже мертво. Не вздымается вдохами-выдохами мощная грудь, не распахиваются настороженно-предупреждающим взглядом глаза, стоит им подойти совсем близко. Но и кровью вокруг не пахнет, а снег все такой же белый, взрытый только копытами лося. — Голод? — предполагает Салим, держась парой шагов поодаль. На всякий случай. — Да, — хмурится Джейсон, подходит, в отличие от спутника, совсем близко. — Вот, видишь? — он приподнимает лосю губу, — зубы стерлись. У них бывает такое: зубы стираются настолько, что есть уже невозможно. Еще и зима в этом году задержалась надолго, совсем нет молодой поросли. Что ему оставалось делать? Они молчат какое-то время, будто бы в знак уважения. Разделывать тушу им нет смысла — времени на это уйдет слишком много, а тащить с собой еще и свежее мясо будет слишком тяжело. Да и нет его почти на костях, все дожрал Голод. — Но смотри, рог. Джейсон ведет по рогу, от самого лба до кончика, точнее, того места, где, будто бы отломанный, он обрывается тупым пеньком. В глазах Джейсона на мгновение мелькает то же выражение, что там, возле ручья, когда течение, подхватив брошенные травинки, утащило их глубоко под лед. Неожиданно, Салима окатывает осознанием еще более ледяным, чем была вода: те травинки. Как скоро после знамения они с Джейсоном едва не погибли в реке, скованной льдом? — Думаешь, это еще один знак? — Я… Не знаю. Это важно, но я… Я не понимаю пока. Плохо дело. Но велик шанс, что поймут они скоро. Пустошь встречает их еще более ледяным ветром, разбушевавшимся за то время, что они были в роще. Завывая, он обгоняет их, уносится далеко-далеко вперед к самому Орлиному пику и, возвращаясь, бросает в лицо мокрые снежники, не то поторапливая, не то предупреждая, что не стоит им продолжать путь, ох не стоит. Чтобы не сойти окончательно с ума от протяжной песни Ветра-оленя — единственного звука в этом бесконечно-белом пространстве, Салим нагоняет Джейсона в пару шагов и пристраивается рядом. Поколебавшись пару секунд — ответит не ответит — он спрашивает, с трудом перекрикивая гул: — Думаешь, следующий цикл будет настолько же коротким? За свою жизнь Салим переживает уже второй, но даже Четверо не могут обещать, что он не застанет еще несколько. Сколько бы лун не сменили друг друга, никто в Долине не смог бы сказать, каким будет следующий цикл. Может, новый Безумец решит погрузить мир во мрак уже следующей весной, а может, Тьма останется дремать за Теневым пиком еще на сотни лет, не потревоженная никем, и будут теплыми все следующие вёсны. Джейсон думает. Молчит долго достаточно, чтобы Ветер-олень успел оббежать Пустошь еще один раз, и только потом хмыкает, насмешливо, но без присущей холодности: — Сдается мне, чтобы судить, нам надо пережить этот. — Не слишком ли безнадежно так считать? Наверное, Салим рискует. Задает слишком много вопросов, слишком много неправильных вопросов. Обманувшись тем, что в последнее время Джейсон стал к нему благосклонней, он посчитал почему-то, что все изменилось, но изменилось ли? Была ли благосклонность благосклонностью, а не очередной уловкой? А честно ли, после всего, что было, сомневаться в Джейсоне? Наверное, нет. К тому же он отвечает, не ускользнув привычно от ответа: — Нельзя надеяться на лучшее, только и всего. Всегда, всегда, когда ты веришь, что все позади, или наладилось, или предрешено в твою пользу, это значит, что ты стоишь на самом краю. Всегда, когда ты чувствуешь в зимнем лесу тепло, это значит, что Ледяной волк уже дышит тебе в спину, готовый утащить за собой. Вот и все. — То есть веришь, что ничего не предначертано еще? А как же Пророчество? — Пророчество, — фыркает Джейсон. — У каждого Пророчества два лица. Все предначертано и решено, но исход не един. Плохой конец. Хороший конец. Каждый цикл — это выборы. Бесчисленное множество выборов, у каждого из которых есть последствия. Безумец выбирает воззвать к Тьме. Один выбирает отправиться на поиски Амулетов, но никогда не один решает, каков будет исход. Это как паутина, как жилы под кожей, просто переплетение линий. — А если у нас не получится? Это тоже будет — выбор? — Это, Салим, — говорит Джейсон, глядя прямо перед собой, — будет последствием десятков выборов, наших или нет, до этого. Ветер-олень провожает их прямо до Орлиного пика и только у самого подножия, испугавшись, разворачивается резко, чтобы ускакать, сверкая морозными копытами, обратно на Пустошь и резвиться там, среди грязно-серого снега и первых проталин. Пока они собираются снова в дорогу у костра, который разложили здесь же, чтобы, поужинав, облегчить слегка сумки, его песня, все такая же протяжная и заунывная, вторится слабым эхом среди валунов, нагоняя тоску и тревогу. — Готовься, — предупреждает напряженно Джейсон, всматриваясь в укутывающие самую вершину облака, густые и темные. — Подъем будет тяжелым. — Да помогут нам Четверо. И Салим с Джейсоном ступают на смешавшееся со снегом каменное крошево. Орлиный пик — неприступный. Он бросает под ноги камни, прячет под снегом, чтобы не дать пройти дальше. Он кружит и пытается запутать, рисуя тут и там очертания скал, которых не существовало никогда. А может, это тени-призраки тех, что давно уже покоятся внизу, расколовшиеся на тысячи частей, дремлющие в стенах северных домов или устилающие дно реки мириадами пережеванных временем песчинок. Ветер-олень ли, или злобный его двойник — свирепствует тут, наверху, подталкивая неуклонно к краю утесов. Мокрый, тяжелый снег липнет комьями к ботинкам, виснет мертвым грузом на штанинах, не давая сделать и шага. На полпути Салим начинает сдаваться. И без того тяжелая сумка сейчас по ощущениям, что туша медведя, которую ему приходится тащить на себе, утопая в снегу почти по пояс. Руки и лицо давно уже искусаны Ледяным волком, кажется, будто обглоданы до самых костей; воздуха не хватает, сил — не хватает. Но что самое ужасное, все страхи и сомнения, до того дремавшие глубоко в груди, здесь прорываются наружу, вгрызаясь в пока еще теплое, мягкое, нежное. Сочатся между вздымаемых судорожно каждым вдохом ребер, на которые комьями, совсем как снег, налипла боль. Зачем это все? Все равно они обречены. Не в этот Цикл, так в следующий. Плохой конец рано или поздно случится. Когда-нибудь все разом выберут не помогать, выберут примкнуть к Тьме, сдаться и отдаться ей. Смириться. Так почему бы не смириться сейчас? Зачем Салиму нужно рисковать собой, не зная даже, получится ли помочь? Зачем это Джейсону, сцепив зубы упрямо плетущемуся рядом? К чему все эти усилия, если рано или поздно миру настанет конец? Волей-неволей, поддавшись этим мыслям, Салим замедляет шаг. Все более заманчивой кажется мысль остановиться совсем и устроить себе в глубоком снегу нору, уснуть, забравшись туда, и просто довериться тому, что грядет. — Салим? — зовет Джейсон обеспокоенно, словно почувствовав эти мысли. — Осталось уже немного. Скоро это закончится. Его слова мерзлым комом катятся прямо в ущелье по правую руку, множатся там десятками исковерканных голосов, искажаются, подпитывают черноту у Салима за грудиной. Осталось немного. Это все скоро закончится. Скоро закончится. Скоро закончится. — Салим! Ну же, поднимайся, — Джейсон, взрывая сугробы, подходит близко совсем, пытается тянуть на себя, пока Салим наблюдает за всем будто со стороны. Надо же, и не заметил даже, как упал на колени прямо в глубокий снег. — Я не могу, Джейсон, — шепчет заледеневшими губами. — Можешь. Все ты можешь, поднимайся же, ну. Поднимайся. Салим! У Салима нет сил держать глаза открытыми. Ледяная вода пропитывает штаны: холод ползет выше, подбирается к животу, а следом за ним по телу разливается тепло. Вот оно. Вот о чем они говорили совсем недавно. Вот только противиться этому не хочется совсем. Зачем? Впервые за долгое время Салим чувствует себя так хорошо. — Я сдаюсь, Джейсон, — выдыхает он почти не слышно. — Это мой выбор. И когда Джейсон берет в онемевшие ладони его лицо, прикосновения Салим почти не чувствует. Зато слышит краем ускользающего сознания решительное и отчаянное: — Тогда… Я выбираю тебя не бросать. Приходит в себя Салим уже наверху. Пещера встречает их гулким эхом шагов, и последние солнечные лучи теряются где-то под ее сводами, не освещая ничего, скорее будто бы растворяются в вечной темноте. Если Салим думал, что встретил Тьму лицом к лицу подо льдом ледяной реки, то теперь он уверен — она гнездится здесь, произрастает, растекается по Долине каждую ночь и уползает за Теневой пик под утро, чтобы осесть там, пока очередной безумец не решит воззвать к ней. Тяжелые мысли отступают понемногу, укладываются, порыкивая разочарованно, устраиваются на прежнем месте, никуда не исчезнув, а затихнув лишь на время. Каждая мышца в теле дрожит, переваривая пережитое напряжение, холод и страх, но по крайней мере Салим снова готов бороться. Выбирает бороться. — Джейсон? Спасибо. И прости меня за… — Сложный подъем, я знал. Мог предположить. Так что все в порядке, но давай теперь займемся делом, чтобы все это было не зря. Продвигаться вглубь пещеры Салим с Джейсоном не решаются, пока не разводят в паре шагов от выхода костер из редких веток, валяющихся тут и там, наверное, занесенных сюда ветром еще прошлым летом: во-первых, чтобы не сунулся никакой дикий зверь, во-вторых, чтобы расступилась хоть немного темнота у дальнего свода. Как найти Амулет, Салим не представляет даже, но Джейсон будто бы знает что делать. Не удивительно, учитывая то, что он вообще знал, что искать надо здесь. — Осмотримся? — предлагает Салим. Почему-то ему хочется обыскать пещеру до того, как снаружи полностью стемнеет: несмотря на то, что здесь светит костер, и на то, что на ночь все равно придется остаться здесь. Джейсон кивает. — Да, надо бы. Я уверен, что то, что нам нужно, где-то здесь. Хоть пещера оказывается и не такой большой, как думалось в полумраке, разделяться они не решаются. Идут вместе вдоль правой стены, огибая внушительные валуны, будто разбросанные чьей-то неосторожной рукой тут и там без какого-либо порядка, всматриваются, один в выщербленный временем каменный свод, другой в устланный искрошившейся породой пол. Не доходя нескольких лисьих прыжков до дальней стены, почти неразличимой в темноте — свет костра все-таки справляется с местной тьмой не так успешно, как хотелось бы, — Салим с Джейсоном натыкаются на… Не самое приятное зрелище, и не только в контексте происходящего. Среди валунов поменьше, кольцом обступающих утоптанный и относительно чистый участок пола, вперемешку свалены кости. И Салиму бы очень хотелось верить, что это просто логово какого-то животного, что притаскивало сюда добычу, но так высоко в горах… Да и несколько черепов среди этой кучи больно уж напоминают человеческие. — Думаешь?.. — Не знаю, — Джейсон неопределенно поводит плечами. — Когда дело касается Пророчества, ни в чем нельзя быть уверенным. Это правда. Все, что касается Цикла, неопределенно, как сама сущность Тьмы: за то время, что Салим ищет Амулеты в попытке спасти захлебывающийся темнотой мир, он многое повидал и многому научился не удивляться. Все это можно обдумать потом, когда на то будет время, пока важнее действовать-действовать-действовать. Отыскать в этой куче Амулет и, дождавшись утра, с первыми солнечными лучами спуститься обратно на Пустошь. — Будем в этом копаться? Вообще-то Салиму меньше всего на свете сейчас хочется заниматься чем-то подобным, так что он очень надеется на отрицательный ответ. Наверное, если Джейсон знал, что им нужен Орлиный пик и именно эта самая пещера, он должен и, ну, чувствовать, что ли, в этой ли куче выбеленных годами костей находится то, что они ищут. Джейсон хмурится. — Осмотримся еще немного. Не горю желанием рыться в чьих-то останках и потом обнаружить, что Амулет премиленько лежит на подстилке из трав у меня за спиной. Справедливо. Салим сворачивает к левой стене, стараясь оставаться на свету; Джейсон же, вооружившись факелом, исчезает где-то в глубине. Какое-то время оттуда доносится лишь эхо шагов и редкое потрескивание искр, Салим наблюдает краем глаза, готовый если что прийти на помощь. Идти на помощь не приходится, но на почти восхищенное «Салим… Посмотри» — да. — Что тут такое? — позволять мраку пещеры обступить себя неуютно, но выбора нет: Джейсон, кажется, искренне восхищен тем, что нашел, а потому горит желанием поделиться этим с ним. — Вот, здесь, смотри. На стенах — рисунки. Кажущиеся сначала мешаниной образов, они складываются в последовательность, стоит вглядеться, а еще минуту спустя линии уже рассказывают. И Салим не смог бы описать каждый фрагмент по отдельности, ведь все они, не имея совершенно никакого смысла, обретают его только в совокупности, на линии времени, начертанные таким образом, что только человеческий разум способен осмыслить их, воспроизвести в воображении трагическую историю. И тем не менее, в каждой линии видна рука мастера, отчетливо ощущается любовь к своему делу и знание. Вот стоящий на задних лапах Медведь, совсем уже искрошившийся, и слева от него — Волк. Тоже на задних лапах, будто бы человек, но ничего больше не указывает на это, кроме ощущений. Олень чуть поодаль и раскинувший крылья Орел, парящий над ними, а еще — Заяц. Чем дальше вдоль череды образов продвигается Салим, тем более тревожные чувства вызывают рисунки: он знает историю Пятого, но ее древнее воплощение в камне будят в нем почти благоговейный страх. Вот высеченные фигуры горбятся, собираются кучнее — в самой манере ощущается напряжение, будто бы творец испытывал то же, и все эмоции его отпечатались в камне. Вот Заяц отделяется от остальных. Фигуры становятся более животными, более… Озлобленными. Скалится волк, рычит медведь. Олень, вскинув передние ноги, выставил в защитном жесте рога, но в этом уже ни капли человеческого нет. Неизменен разве что орел, летит только все выше и выше, пока не исчезает его лик где-то под потолком пещеры, там, куда свет факела уже не достает. В конце истории — рисунки совсем свежие, не запыленные песчинками времени. Они будто бы стекают по стенам ниже, становятся более хаотичными, более резкими, то ли почти отчаянными, то ли грубыми: Джейсон ускоряет шаг, и отблески пламени начинают плясать на стене тревожнее. — Пятый меня возьми да прямо за Теневой пик, — раздается через несколько мгновений сдавленное ругательство. Учитывая то, что они только что увидели, дело, должно быть, действительно плохо. Последние шаги Салим почти пролетает, вслед за неровными линиями туда, откуда только что раздался голос Джейсона. Там, где стены сходятся в некое подобие угла — дальнего от выхода, — сидит человек. Точнее… Сложно сказать: попроси кто Салима объяснить, он не смог бы, даже если бы очень пытался. То, что когда-то было, очевидно, человеком, со всей одеждой и украшениями из костей, превратилось в жалкое подобие сущности — нечто разложившееся только наполовину, все еще напоминающее очертаниями человека живого настолько, что возможно различить черты лица, но и настолько же, что первым возникающим при виде них желанием становится их поскорее забыть. Как будто Тени, притащив беднягу сюда, наигрались слишком быстро и бросили тут, забытого даже временем. — Джейсон… — Салим с постыдным отвращением указывает на шею трупа. — Это он. — Это?.. Да, это он. Поверх почти истлевшего льна рубахи покоится связка коричневых гладких перьев. Они тут — единственное, что выглядит не тронутым временем нисколько, по крайней мере, по сравнению со всем остальным. Но не только это, а еще чувство, которое Салим испытывает, глядя на перья, указывает на то, что это тот самый Амулет, за которым они пришли. Над головой у бедняги — крошащиеся детали истории, частью которой он так отчаянно хотел стать. — Увы, дружище, своих желаний надо бояться, — усмехается без всякого стыда Джейсон. — Иди, я разберусь. Салиму не слишком-то хочется оставлять Джейсона наедине с останками, но он послушно возвращается к костру, ведь чем дольше он здесь стоит, тем тяжелее становится выносить и без того не самое приятное зрелище. Джейсон возвращается через пару минут. Приносит Амулет, лежащий в ладони так смиренно, будто не в нем сокрыта древняя сила, способная остановить Безумца с Тенями-приспешниками. — Вот, — перья покачиваются и вздрагивают, когда Салим забирает его из рук Джейсона; по телу, стоит повесить Амулет на шею, пробегают мурашки. — Теперь будем устраиваться на ночлег. Ествественно, осознавать то, что где-то там, у дальней стены пещеры все еще сидит истлевший наполовину скелет того, что было когда-то человеком, отвратительно. Думать о том, что придется провести ночь здесь же, просто потому что другого выхода нет — еще хуже. Но выбора и правда не остается: спускаться обратно под покровом темноты сродни самоубийству, а кругом, ни вверху, ни внизу, в поле зрения не было ни единой другой пещеры, когда они поднимались. Джейсон снимает с плеч шкуру — кладет ее у костра, чтобы просохла к тому моменту, как они лягут спать. Снимает и верхнюю рубаху из тонких шкур. Салиму расставаться с теплом совсем не хочется, но, глядя на тонкий лен и только, обнимающий Джейсона за плечи, все-таки следует его примеру. Лучше померзнуть сейчас, чем ночью, когда от костра останутся лишь слабое пламя, а то и вовсе угли, если никто из них не проснется вовремя, чтобы подбросить веток, которых и так уже осталось немного. Они ужинают, усевшись у самого огня, во второй раз. На такое запас еды рассчитан не был, но уж больно много сил отобрал у них подъем, а Джейсон, осмотрев то, что у них осталось, заключил, что, если особо не размахиваться, еды все равно должно хватить на обратный путь. Спуск должен быть легче, говорит он, и Салим ему верит. Очень хочет верить, потому что второй раз встречаться с Тенями, живущими за ребрами, он не готов. — Знаки. Предсказания. Амулеты, — уже привычно спрашивает Салим, чтобы разбавить тишину. Вытирает с губ жир тыльной стороной ладони и изображает в воздухе что-то неопределенное. — Откуда… Как ты все это знаешь? Где-то же ты этому научился — быть шаманом. — Жизнь научила, — Джейсон жмет плечами в ответ, отбрасывая в сторону обглоданную кость. — Да ладно, не смотри на меня так. Хорошо, не совсем. Я… Следил. Учился. Запоминал еще в детстве; потом… Общался. Со многими. Чтобы все это уметь, надо учиться не только у шаманов, но у всего. Понимаешь? Смотреть и видеть больше, чем тебе положено. Пробовать. — И что, ты пробовал все эти… Травы? Ритуалы? Дошел до всего этого сам? — О Пятый, нет, — Джейсон смеется. — Нет конечно. Костер недовольно потрескивает, тревожимый изредка дуновениями ветра, залетающего снаружи. Жар от огня впитывается в кожу, пылает лицо; теплом разливается по телу и сытость. Салим следит за переливающимися углями у самых своих ног и поворачивает голову, когда Джейсон вдруг снова начинает говорить, далеко не сразу. — Вот, например, тот лось, которого мы нашли. Что бы ты о нем сказал? — Что он умер от голода. — Нет, это я сказал, что от голода. Что о нем подумал ты, когда только заметил? Салим пожимает плечами. — Что это медведь. И именно в этот момент в лице Джейсона меняется что-то. Тенью отражается тот страх, который скользнул меж узоров еще там, на реке, и возле туши лося. Только на этот раз он смешан с осознанием, а оттого — еще ярче, еще более пугающий. — Джейсон? — Я понял, — шепчет. — Теперь я понимаю. И его взгляд, всего на долю секунды, обращается на Амулеты у Салима на шее. На все последующие расспросы Джейсон отвечает молчанием: не то чтобы Салим сильно настаивает, зная, что если тот говорить не захочет, то ни единая душа его не заставит. Но надо признать — молчание не угрюмое. Вот уже в который раз Салим замечает, что что-то в отношении Джейсона к нему неуловимо изменилось. Он не смог бы сказать в какой момент, это случилось так незаметно, как прячется после сумерек за Теневым пиком Солнечная рысь. Хотя, наверное, в их случае — поднимается из-за Орлиного. Поэтому, и только поэтому, Салим решается заговорить снова как ни в чем не бывало: — Так значит, ты умеешь больше, чем остальные? Если тебе уже нечему у них учиться? — А то. Могу показать, — Джейсон с усмешкой пихает его в плечо. — Если не боишься. — Боюсь? Не на того нарвался. — Ну тогда смотри. Джейсон серьезнеет в момент. Скрывается в глубине пещеры и приносит выбеленную временем кость — Салим очень надеется, что не одну из… Нет, те были еще будто бы свежими и не выглядели бы так. Да и маловата кость для человеческой. Потом Джейсон достает из своей сумки несколько необычно длинных травинок, заворачивает кость в них. Бросает все это в костер — дурманящий запах окутывает их плотным облаком. — Гриб Мервина, — спрашивает Джейсон серьезно. — Он у тебя? — Д-да… Да, вот, держи. Салим достает несчастный гриб из одной из сумок: он слишком зачарован происходящим, чтобы задавать ненужные вопросы. Впервые прямо при нем происходит настоящий ритуал, и Салим даже дышит едва-едва, лишь бы ничего не испортить и ничему не помешать. Джейсон тем временем разламывает гриб на части руками, стараясь не уронить ни крошки на землю, и — тоже отправляет в костер. Дым становится темно-серым, едким. — Сейчас вернусь, — громким шепотом предупреждает он и, накинув шкуру на плечи, исчезает в кромешной тьме снаружи, там, где все еще воет ветер и мигают равнодушно звезды, дети Луны. Вернувшись, потягивает Салиму горсть снега такого ледяного, что сразу же немеют пальцы. — Что ты?.. — Чшш. Доверься мне. Снег плавится в только-только согревшейся ладони, и кристально-чистые капли стекают вниз по запястью, обгоняя мурашки. Впитываются в рукава рубахи, расплываясь по ткани темными пятнами, и оседают холодом у самого сгиба локтя. Но Салим держит. Джейсон выуживает кость из костра, счищает прямо пальцами перетлевшие травинки, что черным пеплом пачкают руки, бормочет: — Прошлое и настоящее, вечность и разложение, мудрость Четверых и предательство Пятого. Когда звезды так холодны, пусть откроется тайна. Дай руку. Я тебя не укушу. Он прикасается к запястью — рисует сажей длинную полосу в том месте, где под кожей проступают вены. После… Забирает снег и бросает его в костер. — Да, можно рассказать многое о человеке по линиям на его руке, — Джейсон хмурится, прослеживая черты на онемевшей ладони. Смотрит Салиму в глаза. — Ты не понимаешь, о чем я говорю? Ладно, смотри. Видишь, это круг Луны. Ты помогаешь людям, понимаешь их. Это редкий дар. Очень редкий. Но ты видишь? Видишь, вот здесь? У меня он тоже есть. А видишь вот эту линию. Это линия сердца. Судя по ней, у тебя будет лишь одна большая любовь в жизни. Салим слушает завороженно. Помогать людям. Вот оно. Заложено в самих линиях, предначертано однозначно, что бы они там ни обсуждали. Сейчас, когда Джейсон держит его за руку все еще, после проведенного ритуала, все это наконец обретает смысл. Вот только… — Нет, — качает головой Салим угрожающе. — Ты не… — Я да. О Четверо, ты так внимательно слушал. Вот несносный. Устроил тут представление, обманул как ребенка, а главное ведь — Салим не усомнился ни на секунду, пока не различил на губах тень улыбки. — И гриб зря перевел?.. — Обычный змеиный гриб. Бесполезный абсолютно, во всех проявлениях. Джейсон так и лучится самодовольством. Держит все еще Салима за руку, и тот не мог бы сказать, которая из этих двух вещей сыграла решающую роль и дала случиться тому, что случилось. Салим бы, честно, сказал — обе. Кожа чужого запястья под пальцами — горячая. Покрытая десятками шрамов: тонких следов от порезов о нож и наконечники стрел, выпуклых — от звериных когтей, совсем мелких, оставшихся от чего-то совсем случайного, и неравномерные — от ожогов. Салим касается их самыми подушечками, прослеживает историю чужой жизни, не видя, но чувствуя образы. — Салим, — то ли предупреждает тихо Джейсон, то ли просит. А глаза у него как те камни, что Мервин предлагал тогда россыпью среди прочих безделушек — застывшая смола. Впитывают в себя отблески пламени, оседающие где-то там, в их глубине, мерцающие загадочно. Таков Джейсон весь — загадочный. Видят Четверо, Салиму — все это время, каждый день с самой первой их встречи — отчаянно хотелось его разгадать. И понимает он это, скользнув ладонью по плечу к шее, выше, только сейчас. — Джейсон, — так же тихо, осторожно, будто с диким. Такой он и есть. Только кивает так покорно, что щемит в груди, пусть и смотрит настороженно, замерев, словно удара боится. — Джейсон, — гладит его Салим по щеке. — Джейсон. И пожалуй, Джейсон все-таки просил. Крошево больно врезается в лопатки, когда Салима укладывают на спину, но этого он почти не чувствует. Все, что он чувствует — тяжесть чужого тела на бедрах и желание. Жар, разливающийся по венам, такой сильный, что каменный пол, промерзавший долгие-долгие годы, кажется горячим. — Джейсон, — Салим запускает руки под шкуру, туда, где теплое, чуть влажное от пота, и притягивает ближе к себе. Пальцы Джейсона под рубахой уже скользят по старому шраму от медвежьих когтей. Задирают ткань. — Да?.. — выдыхает он для разнообразия вместо имени, соскальзывая ниже, и его дыхание щекочет Салиму живот. Салим давно заметил, что места возле шрамов чувствительные. Никогда не думал, что настолько — чтобы от прикосновения губ по коже разбегались мурашки. Лихорадка, та, что утихла под пальцами Джейсона той зимой — сейчас он возвращает ее, будто хранил все это время, пока луны сменяли друг друга. Салим снова ощущает, будто весь мир вокруг горит, будто они в самом центре костра: он не мог заболеть так быстро, он не мог вспыхнуть так быстро, это все — Джейсон. — Нет, — вздрагивает Салим, когда губы касаются живота. — Иди сюда. И Джейсон поднимается послушно, мазнув снова поцелуями по груди. — Что? — на выдохе. Его глаза черные, как сама Тьма. Салим снова гладит спину под шкурой, гладит, пока Джейсон не вздрагивает, и в темных глазах не мелькает секундная паника. Там нельзя, кричит буквально все в нем, и Салим безропотно смещает руки ниже. Разгадать его… Он касается сильных бедер, пробегается кончиками пальцев по кромке штанов: Джейсон дышит часто-часто, прерывисто, где-то прямо над ухом. — Салим… — просит. И — вздрагивает снова, когда Салим запускает наконец руку прямо в штаны. Это все ощущается таким правильным, таким нужным, как будто с самого начала все вело именно к этому, как будто это — их финальная точка. Не спасение мира, но спасение самих себя, именно эта близость на закате мира, раскинувшегося где-то там, далеко внизу. Даже если у них ничего не выйдет, и Долина захлебнется Тьмой, это не будет иметь абсолютно никакого значения до тех пор, пока Джейсон стонет на грани слышимости так, как будто Салим оказался всем, чего он когда-либо желал. Салим чувствует, как дрожат от напряжения руки, которыми Джейсон упирается в каменный пол у его головы; чувствует, как заполошно колотится сердце, но — не понимает уже, которое из двух. Он никогда не делал этого раньше. И вряд ли сделает когда-нибудь ещё. Но сейчас запах трав кружит ему голову похлеще тех восхитительных звуков, что Джейсон издаёт, а вкупе с жаром и тяжестью его тела — вовсе сводит с ума. Может, они не могут создать новую жизнь. Может — не смогут спасти все те сотни зависящих от них жизней. Но свою жизнь Салим сейчас чувствует: остро, ярко, почти болезненно. Держит её в руках, сжимает крепче пальцы и двигает-двигает ладонью, ритмично, размеренно, неизбежно, как сменяющие друг друга луны. Джейсон — ерзает. Отстраняется, отбирая у Салима ощущение жизни, но всего на несколько секунд: тот даже понять не успевает, только заметить, как на мгновение стало неправильно. И после, когда кожа касается кожи, Салим думает, что вот это уже — самый что ни на есть ритуал. А потом мысли перестают существовать, и весь его мир сужается до горячего дыхания, всхлипов на ухо и невероятного трения под переплетенными пальцами. Их не хватает надолго. Конечно, их не хватает надолго, ведь в этом всем — загадка и понимание, злость и прочная связь, невысказанное, но безусловное «ты в безопасности рядом со мной» и тоска случайной встречи длиною в несколько лет. То, что могло стать новой жизнью, но посвященное добровольно друг другу, разливается неожиданно теплым на контрасте и липким немного. Джейсон крадёт у Салима выдохи, отдавая взамен судорожные свои, и ни один из них не променял бы обветренные губы напротив на спасение целого мира. Что происходит дальше Салим помнит смутно просто потому, что ему требуется куда больше времени, чтобы прийти в себя, чем Джейсону. Он все еще будто парит где-то под потолком, а то и среди равнодушных звезд снаружи, не желая возвращаться в тело, отягощенное мыслями — Салим уже чувствует, как наливается чернотой сомнений и сожалений пустая после случившегося голова. Джейсон укладывает их обоих, скинув с плеч шкуру, чтобы обустроить хотя бы некое подобие постели, ложится рядом, прижимается близко-близко совсем. Салиму — все еще не холодно. Жар желания уже утих, но другое тепло, спокойное, мягкое, как мех, в который он зарывается бездумно пальцами, не подпускает Ледяного волка ближе, не дает даже носом повести в их с Джейсоном сторону. Четверо, как же с ним хорошо. Засыпая, Салим слушает, слушает песнь чужого дыхания и думает о том, что их все еще двое. А значит, солнце взойдет. Но просыпается он задолго, задолго до того, как первые лучи соскользнут с вершины Орлиного пика в долину. Звезды — та их часть, что видна с того места, где Салим лежит — мерцают все так же безразлично, равнодушные к людским проблемам. Прогоревший почти костер потрескивает слабо, изо всех сил пытаясь сдерживать натиск мороза. Но так холодно Салиму не поэтому. Вместо того, чтобы лежать на шкуре рядом, Джейсон почему-то сидит у костра, сгорбившись и обняв колени руками. Тихий и отстраненный — ни намека на то, каким он был всего несколько часов назад, ничего, что напоминало бы о жаре и прикосновениях, жадных до тепла салимовой кожи, рваном дыхании и тихих, едва слышных стонах. Салим от одной только мысли о случившемся чувствует, как смущение разгорается на шее под подбородком теплом, совсем не таким приятным. — Джейсон? — в который раз зовет он по имени, приподнявшись на локтях. Обтянутые льняной тканью плечи вздрагивают едва заметно, но Джейсон даже не поворачивается, так и смотрит на огонь, почти уже потухший. — Джейсон, что такое? Плечи вздрагивают снова, и Салим понимает — это был не испуг. Они вздрагивали и до того, как он проснулся, и вздрогнут коротко еще не раз. Джейсон, кажется… Плачет? И вот этого Салим не ожидал совсем. — Джейсон… Это из-за того, что случилось? Салим никогда еще не чувствовал себя так неловко: не зная, что сказать и что сделать, как говорить и о чем, он подсаживается ближе и прижимается плечом к чужому. Джейсон неопределенно качает головой. В тусклом свете костра промеж узоров блестят влажные полосы. — И да, и нет. Дело в том, что случилось, но не сейчас. Тогда еще… Пять зим назад. Вот оно. Вот, что Салим так долго пытался разгадать. Что мелькало то и дело в глазах Джейсона, в разговорах, в том, как он держался на севере и востоке, что преследовало их невидимой тенью все это время. Что-то случилось, это Салим понял давно. Он только не знал — что. И сегодняшняя ночь щедро одарила его ответами на многие вопросы. — Я не всегда жил один. Ну, это ты знаешь, — начинает Джейсон, не дожидаясь наводящих вопросов. — Какое-то время я жил в северном лагере. И я… Я… Слова будто спотыкаются о зубы: Джейсон морщится, поджимает губы, борется с собой мучительно, чтобы облегчить наконец душу. Салим касается мягко его плеча. — Расскажи мне. — Я… Среди всех них был только один человек, которого я мог считать другом. Которого я… Это был парень, ясно? Это был парень, Салим, понимаешь? Знаешь, как Северному племени важны дети? Как они трясутся за каждую новую жизнь, потому что Ледяной волк никого не щадит и забирает-забирает-забирает людей — они хотят выжить, я понимаю, но я тоже хотел. И мне нужен был человек. Хотя бы один. Мне казалось, я нужен был ему тоже. Салим потрясенно молчит. Джейсон, тогда еще совсем юный, так хотел иметь кого-то, кто будет на его стороне; Джейсон когда-то был среди людей и хотел быть. Не всегда его единственным другом был Ледяной волк, рыскающий среди молчаливых деревьев, не всегда в хижине, затерянной в самой глуши, к аромату трав примешивался острый запах одиночества. Когда-то и хижина эта была не нужна. — И… Что-то случилось? — Да. Все узнали. Она узнала тоже. Представляешь, мы вернулись однажды в лагерь, там — все всё уже знают. Только и мечтать о таком, а? Чтобы все смотрели на тебя как на Пятого и нос воротили; идти мимо домов к Совету, а лагерь как будто вымер. Лучше бы они говорили, они всегда только и делали, что говорили. Что я выродок из-за Теневого пика. Что ни на что не гожусь. Что лучше бы мне убираться туда, откуда я появился. Даже скрывать не пытались, что я им не нравлюсь. Но в тот день они молчали. Им нравилось смотреть на кровь. Голос Джейсона — почти ледяной, но срывающийся на шепот. Его плечи вздрагивают, а отблески затухающего пламени все так же пляшут в глазах и пляшут, наверное, даже когда он опускает влажные ресницы, прячась от мира. Салим только сейчас замечает, как дрожат его собственные пальцы. От сожалений, сочувствия и ужаса, стискивающего горло, стоит ему только представить, каково это, когда вот так. Помогать миру, который не потрудился помочь мне, когда это было нужно. И только теперь Салим начинает понимать… — А твой… — Он стоял и смотрел. По статусу было не положено трогать таких, как я. Вот он и предпочел — следовать традициям. Салим может вообразить свист рассекаемого воздуха и кровь на снегу. Гробовое молчание племени и надменный взгляд вождя. Но он совершенно точно не может представить даже, насколько Джейсону было больно. И, кажется, все еще больно сейчас, спустя годы. Все еще дрожащие пальцы касаются снова плеча, скользят ниже, на спину, и тонкий лен ничуть не мешает чувствовать тепло. Как не мешает проследить рубцы, тянущиеся вдоль позвоночника от самых лопаток вниз. Расползающиеся, как змеи, в разные стороны, разбегающиеся, сплетающиеся — как паутина, как жилы под кожей. Череда выборов. Последствия этих выборов на коже совсем юного Джейсона, выбравшего когда-то довериться и любить. Так и не озвученные вопросы тонут в поцелуе — несмелом, но порывистом, почти на грани отчаяния. Салим надеется, что Джейсон целует его, а не свои воспоминания. И конечно, Салиму хочется верить, что это всё не просто попытка его заткнуть. Он сомневается. Во всём, что касается Джейсона, и больше всего — в себе. — Может, дело было не в том, что он мужчина, а в том, что она любила его тоже, — шепчет Джейсон, когда они засыпают снова рядом, и Салим обнимает его так, чтобы мир больше никогда не посмел даже притронуться. Может быть. Когда Салим просыпается — ни Амулетов, ни Джейсона рядом нет. Только запас еды, ровно на обратную дорогу. И продолговатый камень на кожаном шнурке, превратившемся в пепел, в костре.***
Спускаться и правда оказывается проще. Может, потому что Салим почти не замечает дороги из-за мрачных мыслей, вязнет в них сильнее, чем в снегу, который ветер за ночь раскидал обратно, будто бы заметая следы. Дурак, какой же он дурак. Оказался глупее мыши, доверился Джейсону. Джейсону! Тому самому, который едва ли не половину жизни прожил наедине с самим собой в лесу, преданный всеми, кого знал, язвивший чаще, чем улыбался. Ненавидимый всем Северным племенем. Чужой среди всех остальных племен. Как можно было поверить мальчишке, соблазниться парой откровенных разговоров и одной-единственной близостью, рискнуть — и потерять всё. Два Амулета — и третий у Мервина, что значит, что заполучить его не составит труда — теперь в руках Джейсона, живущего только желанием отомстить этому миру любым способом, даже самым жестоким. А Салим ведь действительно ему поверил, даже понадеялся на что-то. Дурак, просто пустоголовый дурак. Теневой пик тонет в темноте уже больше, чем наполовину — что-то происходит там, что-то нехорошее. Возможно, Безумец уже добрался туда, уже заручился поддержкой самих Теней и спускается обратно, готовый обречь Долину на смерть. Как скоро Джейсон, с тремя Амулетами, доберется до точки, где встретится с Мраком, даруя ему непревзойденную силу. И где теперь искать последний, четвертый Амулет? А главное — есть ли теперь в этом хоть какой-то смысл? Как смотреть в глаза людям, которых он буквально убеждал столкнуться со смертью лицом к лицу совсем недавно, обещая, что придумает, как помочь? Не проще было бы сдаться? …Я выбираю тебя не бросать… Нет. Он должен хотя бы попытаться, а если и не выйдет ничего, то принять свою судьбу вместе со всеми, плечом к плечу. С Рейчел и Эриком, которые, несмотря на то, как мир жесток, выбрали сражаться. С Мервином, так усиленно делающим вид, что ему плевать, но готовым прийти на помощь. Ради Джоуи, у которого все еще впереди. Собравшись — с силами, с мыслями — Салим прибавляет шаг. До Восточного племени он добирается даже быстрее, чем ожидал — к утру следующего дня. Замерзший, вымотанный, с опустевшими сумками, он ступает на улицы спящего лагеря и выдыхает с невыразимым облегчением. Теперь, даже если Мрак накроет Долину, он встретит его не один. — Надо же, и даже на обеих двух, — Мервин. Скалится, как и тем самым утром, когда они уходили, подходит, гремя свисающими с пояса безделушками. — А волчару где потерял? Он не знает. Не знает? Но если Джейсон отправился не сюда за третьим Амулетом, то куда?.. — Порысил по своим волчьим делам, — отмахивается Салим беззаботно. — А ты вообще когда-нибудь спишь? Или взял за привычку охранять восточный лагерь? — Ой, иди ты. Кто спит, тот остается в конце концов без своего добра. Что люди растащат, а что Ледяная паскуда отгрызет, сечешь? Разгоряченному ходьбой Салиму холодно стоять на месте, да и Мервину, кажется, не по себе. Поэтому они идут, мимо холмов, где люди просыпаются только-только. Спят под слоем земли — жутко. — Удивлен, что тебя все еще отсюда не выгнали, — усмехается Салим, чтобы отвлечься. Мервин пихает его локтем. — Еще бы они меня выгнали. Я тут, между прочим, пацану помогал к Инициации готовиться. Несколько дней по лесу его таскал; не пройдет, я сам его прибью. — Джоуи? Как он? — Как-как — иници-мать его-ируется. Сейчас вот народ потянется к лесу его встречать. Важный день. Так странно осознавать, что пока они с Джейсоном были в горах, Долина продолжала жить своей жизнью: кто-то готовился к Инциации, самому важному в жизни дню, кто-то делал горшки и охотился, кто-то даже влюблялся, наверняка. Такая вот есть у людей привычка — влюбляться на пороге конца света. Лагерь и правда пробуждается ото сна. Тут и там показываются самые нетерпеливые. Семьи, чьи дети вернутся или нет сегодня полноценными членами племени. Сопереживающие. Просто зеваки, чей сон сегодня оказался недостаточно крепким. Наконец, когда толпа собирается уже приличная, среди них показывается Эрик. По его сигналу все направляются к лесу. Утренний воздух пахнет тревогой. Особенность территории Восточного племени такова, что до леса, где и проходит обычно инициация, надо еще дойти. Салиму, в общем-то, не привыкать: южане тоже проделывают в дни Равноденствия и Солнцестояния немалый путь, как и остальные племена, в общем-то, только маршрут у всех — разный. Люди с Севера добираются до места таинства по лесу, огибая Озеро по восточному берегу. Те, кто живет на Западе, обычно ждут своих в устье реки; восточные и южные люди — на противоположном от леса берегу. Туда они сейчас и текут неторопливым потоком, журчащим взолнованной речью, плещущимся редкими порывами смеха, пробегающими рябью словно от порывов ветра. — Эрик! — Салим догоняет его, пристраивается рядом, стараясь следовать шаг в шаг. — Салим, — вождь склоняет приветственно голову. — Все получилось? — Да. И нет. Я расскажу, когда вернемся в лагерь — не хотелось бы портить такое утро. Эрик снова кивает, соглашаясь, и какое-то время они идут молча. Идут, пока шаг всех, кто следует за ними, не становится единым, а голоса не сливаются совсем в монотонный гул, будто не несколько десятков людей, но одно существо ползет медленно по Пустоши к реке напиться воды. Только когда становятся различимыми впереди отдельные деревья, и пробегают по лицам первые отблески солнца, что отражаются ото льда, Салим задает вопрос, мучивший его с того самого момента, как он проснулся в пещере один. — Ты знаком с Джейсоном, да? Он… Всегда был таким? — Джейсон… — Эрик задумчиво молчит. — Да, было время, мы общались. Но потом с ним случилась неприятность, и он закрылся от всех. Думаю, когда-то он пытался быть похожим на нас, но был — всегда таким. Прошу меня извинить, мне пора вести людей. Мы почти пришли. Лес тёмен и тих. На берегу реки пока — никого; никто не вернулся еще, готовый похвастаться амулетом и поделиться своей историей. Люди рассаживаются прямо на промерзшую землю у самой воды, ждут напряженно, и над Пустошью воцаряется тишина. Салим сидит вместе с ними и все смотрит-смотрит на реку, скованную льдом. Тем, кто будет возвращаться, придется ее пересечь: сама мысль об этом пробегается холодом по спине, оседает первобытным страхом в груди. Салим помнит, как было холодно, как было страшно. За себя, за Джейсона и за мир. А теперь Джейсон ушел, а от самого Салима ничего уже не осталось, кроме усталости и тревоги. Зато мир… Мир еще можно спасти. Или хотя бы попытаться. Первый юноша показывается на том берегу реки, когда солнце уже едва касается Орлиного пика. Высоко подняв руку, он потрясает в воздухе двумя перьями, большими, коричневыми, но отливающими почти золотом в свете нового рассвета. Беркут? Или орел? Племя встречает его радостным гулом. Один за одним из леса выходят парни и девушки, пока солнце поднимается все выше и выше: кролик и кабан, сова и хорь, нет только Джоуи. Мервин, подсевший к Салиму поближе после того, как третий парнишка присоединился к племени, мрачнеет с каждой следующей минутой, что лес молчит. — Все будет в порядке, — сжимая его плечо, заверяет Салим, забывший на время даже про свои собственные заботы. — Я уверен. — Будет, — усмехается Мервин, вот только звучит это как-то слишком уж жалко. — Его ж я учил. Над лесом, где-то совсем недалеко, вдруг взмывает в воздух стая перепуганных птиц: племя вторит им таким же тревожными возгласами. Замерев в ожидании, люди прижимают к себе ближе луки и копья, вертят в руках клинки. Деревья на самой опушке приходят в движение. Вокруг так тихо, что кажется, будто можно услышать, как течет подо льдом река, даже дыхания не слышно. Салим до побеления костяшек сжимает рукоять копья и всматривается в снег на другом берегу так пристально, что начинают слезиться глаза. — Джоуи… — выдыхает Мервин совсем рядом. Джоуи. Джоуи и правда появляется за рекой — его рывками, за одежду тащит к воде волк, и снег за ними окрашивается в красный. — Джоуи! Мервин срывается с места, и племя — следом за ним, вскинув оружие, спотыкаясь и падая на лед. Салим не замечает, как и сам вскакивает, несется на помощь, как бьется в теле единственное желание — убить. Не пугает ни река, ни вечный холод, что таится в темноте подо льдом; Салим бежит, хватая ртом морозный воздух и останавливается в считаных шагах от волка. Всего на мгновение их взгляды пересекаются, и- — Стойте, — кричит Салим быстрее, чем осознает, что кричит. — Это… Если он ошибся, что тогда? Я выбираю тебя не бросать. — Стойте… — повторяет. Волк смотрит на него глазами Джейсона.