So you can throw me to the wolves Tomorrow I will come back Leader of the whole pack
Салим не успевает даже ничего понять — оставив Джоуи лежать на снегу, волк скрывается в лесу моментально, словно его и не было. Невредимый. Загадочный. Как и всегда. Да простят его Четверо, сейчас Салим благодарен тому, что может сосредоточиться на раненом Джоуи: вещи вокруг становятся все более и более странными, а такой вот простой, человеческий страх помогает не сойти с ума окончательно, потерявшись в вопросах без ответов. Потому, игнорируя растерянные и даже злобные временами окрики племени, Салим садится на колени перед парнишкой и напряженно всматривается в залитое кровью лицо. — Джоуи? — он зовет для начала. — Джоуи. — Джоуи! — вторит ему отчаянно Мервин, который рванул было за волком к лесу, но теперь возвращается к берегу, утопая в снегу. — Он?.. — Не знаю. Салим двигается, чтобы Мервин, рухнувший на колени рядом, не задевал его локтем. Раздвигает складки одежды Джоуи в попытке обнаружить рану. Крови много, везде, но ничего, что могло бы так сильно кровоточить, он не находит; это странно-странно-странно, но чему теперь удивляться. — Джоуи, — повторяет Салим, приложив ладонь к груди под одеждой. — Сердце бьется. Надо отнести его в лагерь. Растерянные, подавленные, люди племени собираются вокруг плотным кольцом, и поспешная скорбь отражается на их лицах. Салим объясняет Эрику, как самому собранному из всех, что Джоуи жив, но лучше отнести его домой и чем раньше, тем лучше, но — понимает вдруг. Джоуи выжил, и не кровь и боль искажают лица. Джоуи жив, но Инициацию не прошел, а значит, ему в лагере на Пустоши больше нет места. — Эрик… — пробует напряженно Салим. В глазах напротив он видит сомнение, но сейчас это только подстегивает сильнее. — Ему нужна помощь. Даже если он не член племени, мы не можем бросить его тут умирать. Восточное племя всегда было милосердно, оно приняло и тебя самого, так неужели ты позволишь Джоуи остаться тут? Традиции есть традиции, я понимаю, но это — не одна из них. Вы можете прогнать его, вы можете… убить его, но не бросить здесь. С каждым мгновением жизнь Джоуи утекает и слабеет; чем дольше Эрик колеблется и затягивает с решением, тем меньше шансов ему помочь: еще через пару секунд Салим почти отчаивается, но вождь все-таки кивает. Бросает только: — Твоя доброта когда-нибудь обернется для тебя бедой. А потом присоединяется к соплеменникам и приказывает им нести Джоуи в лагерь. Салим обходит толпу по широкой дуге, направляясь к лесу. Ему хочется убедиться, что все это ему не привиделось, что Джоуи не вышел, раненый, из леса сам по себе, упав уже только здесь, на берегу. Сейчас, когда Тьма клубится над Теневым пиком плотно и постоянно, сползая лавиной вниз, нельзя доверять даже собственным мыслям, что уж говорить про глаза. Но нет — цепочка волчьих следов, аккуратная и отчетливая, действительно тянется от взрытых сугробов вглубь леса, петляет между деревьями и будто пытается убежать от капель крови, дорожкой преследующих ее. На каждый отпечаток лапы приходится несколько красных пятен — вероятно, это кровь Джоуи, и Салиму от этой мысли не по себе. Дойти бы до самого начала, выяснить бы причину, но он не охотник, а племя, судя по голосам, доносящимся с берега, уже собирается уходить. Ладно, если оно предначертано, оно вернется. Тайны, если им суждено быть раскрытыми, будут раскрыты. Сейчас нужно позаботиться о Джоуи и племени, найти Амулеты и остановить Безумца, спускающегося с Теневого пика под покровом Темноты. Какой будет смысл догнать проклятого волка, но не спасти целый мир? А если весь смысл — в нем?.. Всю дорогу, догоняя племя, Салим думает об этом, но поделать ничего не может. Да и цепочка капель крови, яркой, остывающей уже на снегу, чужой, помогает вспомнить кто он и зачем он здесь. В чем его цель. И поравнявшись с толпой, Салим убеждается в этом только сильнее, поглощенный скорбью во взгляде. Во взгляде каждого, кто плетется сейчас к лагерю обратно в густой тишине, особенно — во взглядах тех, кто только-только стал полноправным членом племени, но радоваться этому не может, потому что вот их соплеменник, раненый, безмолвный, истекающий остатками жизни. Какой трагично-торжественный день; их триумф, окрашенный кровью. Салима на долю мгновения колет жалость — к тем, кто всего этого не заслужил. Кто не на это надеялся и не о таком мечтал. — Эрик! — чтобы нагнать его, приходится потрудиться. Салим старается заглянуть в глаза, разгадать чувства по сведенным к переносице бровям, прочесть мысли в залегшей между ними морщине. — Мне жаль, что так получилось. Эрик молчит с минуту, глядя прямо перед собой. Ведет за собой навстречу рассвету притихшее племя. Как много может измениться за одну ночь, как много и разительно сильно. Он спрашивает, не дождавшись ответа: — Что теперь будет с Джоуи? — Джоуи… Джоуи теперь не один из нас. Гробовое молчание сопровождает их до самого лагеря и вступает наравне с ними на улицы. Те немногие, кто к реке не ходил, заражаются этим молчанием моментально, как заразой, как мором крысиным — вокруг не раздается ни звука, пока Джоуи проносят вдоль нор к самому сердцу теперь не родного ему уже племени. — Положите его в мастерской, там тепло и есть, чем дышать, — распоряжается Эрик. Они Джоуи не бросили, и это уже хорошо. Салим отделяется от толпы, не мешает, но наблюдает за Мервином издали, чтобы не сделал глупостей: тот вертится среди людей беспокойно и места себе не находит, словно ему репейник прицепился к хвосту и не дает усесться. «Осторожнее, ты, падаль! — слышатся то и дело его окрики, звенящие болью и страхом, плохо скрываемыми за злостью. — Да не сюда, тупая твоя башка, ты смотришь чем, задницей?» — Мервин, — окликает Салим уже его, кладет ладонь на плечо. — Так ты им не поможешь, пойдем лучше посмотрим, что есть в твоих сумках, чтобы заняться ранами. Идем. Все с ним будет в порядке. Наверное, это то, что Мервин хотел услышать. Он поникает сразу плечами, обмякает, кивает согласно и почти даже послушно, провожая взглядом парней, уносящих Джоуи к мастерской. Наверное, предложение Салима дарит ему надежду, потому что, выдохнув и вдохнув, он направляется куда-то вглубь лагеря, туда, где, видимо, припрятаны его вещи, среди которых вполне может оказаться что-то полезное. Травы, может, или камень, или… Да тот же гриб — сейчас пригодится все, что лечит раны хоть как-то, потому что Восточное племя Джоуи хоть и не бросило, но лечить может отказаться, раз уж он теперь не один из них. — И… Что из этого нам вообще нужно? Мервин смотрит на обломанные стебельки, на разноцветные мясистые шляпки, уже иссушенные временем, на россыпь камней, переливающихся в утреннем свете. Джейсон, думает Салим, знал бы, наверняка. Перебрал бы все барахло уверенно, чуть хмурясь только, выбрал бы длинными пальцами необходимые травы — он бы Джоуи помог. Как бы там ни было, Салим ловит себя на мысли о том, что Джейсона им не хватает. Им, потому что иначе можно сойти с ума. — Думаю, нам нужно взять все, что мы можем взять, и показать лекарю. Он должен знать, что с этим делать, и хуже в любом случае не будет. Согласен? — Я… Да. Да, ты прав, лисья башка, что стоишь. Бери, что можешь унести, и идем. И пусть попробуют только что-нибудь не то сделать с пацаном. Барахла у Мервина много. Выбрать, что нести в мастерскую, где лежит и, вероятно, все еще истекает кровью раненый Джоуи — тяжело. Салим набирает несколько самых темных камней и пару пучков засушенных трав, сжимает в ладони пригоршню сморщенных то ли от холода, то ли от старости ягод и, наконец, какой-то гриб из тех, что меньше всего похожи на змеиный. Ну, Джейсон назвал тот змеиным. Назвал, пока смотрел Салиму в глаза там, в пещере на вершине Орлиного пика, но он мог и соврать. Он мог врать все это время. Травы, которые Салим рассыпает на утоптанный земляной пол мастерской, пахнут как Джейсон. И горшки кругом, и приглушенные, взволнованные голоса за непрочными стенами, все кругом — Джейсон. — Иди подыши, я тут разберусь, — командует Мервин. — Все будет… Все будет. Спасибо, Салим. Иди. И Салим идет. Салим выходит из мастерской обратно в морозный полдень, и только теперь, впервые, правда осознает, что не знает, что делать. Оба Амулета у Джейсона. Тот, возможно, уже добрался до Теневого пика. Еще один Амулет — у Мервина, и договориться получится, вот только какой в этом смысл, если, даже найди он последний, четвертый, силы будут только равны. В лучшем случае. Если с Западным племенем удастся договориться. Вот оно, вот куда ему надо: пусть пока без Амулетов, Салим должен предупредить последнее оставшееся племя. Это уже что-то. Это цель. — Эрик! — найти вождя среди собравшихся вокруг людей нетрудно. Салим отводит его чуть в сторону и с горечью подмечает, что морщина так и залегла меж бровей и исчезать не спешит. — Мне пора двигаться дальше. На запад. — Я могу чем-то помочь? Салим видит — Эрику не до того. Он не был бы собой, если бы не предложил, но мыслями вождь сейчас далеко, и только Четверо могут знать, о чем он думает в этот момент. Бороться с традициями сложно, очевидно; Восточное племя приняло Эрика как своего много лет назад, и он честно пытается стать ему лучшим вождем. Справедливым. Мудрым. Свято следующим истинам и законам природы и Покровителей Высших. Остается надеяться, человеческое в нем все же победит, и с Джоуи все будет в порядке. Как сказал Мервин… Все будет. — Нет, мне ничего от тебя не нужно. Спасибо за помощь. Я буду ждать вас, Эрик, всех, кто захочет сражаться. Нам потребуется мужество многих, чтобы начать новый цикл. Эрик в ответ молчит. Мысли утягивают его на такие глубины, что обращать внимание на происходящее вокруг уже не остается сил, а может, и желания; Салим его не винит. Кивает напоследок и, развернувшись, направляется к той норе, в которой ночевал сегодня, чтобы собрать вещи и отправиться в путь. Проходит даже пару шагов перед тем, как слышит за спиной запоздалый окрик. — Салим! Подожди. Восточное племя не отпускает его. Не хочет отпускать. Эрик, окликнувший его, не делает шаг навстречу — стоит там же, где и стоял, только морщина меж бровей из угрюмой становится горестной. — Почему ты не дал нам убить того волка, Салим? — А почему ты все-таки позволил принести Джоуи сюда? В привычке отвечать вопросом на вопрос — Джейсон. Эрик качает головой. — Иди, Салим. Сделай все правильно. Я знаю, вы сможете. «Вы…» Салим достает из-за пазухи продолговатый камень на обгоревшем шнурке — тот самый, что он нашел тем утром в пепелище костра, — единственное, что осталось после Джейсона, не давая забыть о том, что все было взаправду. — Вот… Мне жаль, Эрик. — Ты сможешь, Салим. Ты — сможешь. У Эрика на лице впервые за утро проступает боль. За все то, что случилось: сегодня утром и когда-то, наверное, давно, за что-то, уходящее корнями в далекое прошлое. Салиму правда, искренне жаль. Но ему пора идти. Пока солнце еще можно разглядеть на темнеющем с каждым днем небе. — Спасибо, Эрик. Ты сможешь тоже. И тоже поступишь правильно. — Еще увидимся. — Увидимся. Да. Неудобное, неуютное, многозначительное молчание и пропитавшийся тяжелыми мыслями воздух провожают Салима всю дорогу до норы на окраине лагеря, где ждут его оставленные вещи. Скарба у него — не так уж и много. Как-то даже грустно и страшно осознавать, что вот она, вся его жизнь, уместилась в единственную сумку, которая и не весит-то ничего. Да и жизни там… нож да холодного мяса кусок, завернутый в лоскут льняной ткани. Гриба и того не осталось, и Амулетов… Амулет Мервина! Из-за волнения за Джоуи и все более навязчивых мыслей о Джейсоне Салим едва не забыл о том, что третий Амулет сейчас совсем рядом, едва не ушел на запад, не забрав его, хотя делов — только руку протяни. Ну, зная Мервина, наверное, не настолько все просто, но, если ему рассказать, если объяснить, может, выторговать на что-то, Амулет можно забрать. Не поднимаясь в горы так высоко, что невозможно дышать, не ныряя в глубины ледяной реки, всего лишь попросив. Надо зайти в мастерскую еще раз перед тем, как покинуть лагерь, думает Салим. Заодно проверить, как там раненый Джоуи. А потом можно будет отправиться в путь. Джейсон снаружи, неуверенный, переступающий с ноги на ногу неловко, спрятавший руки под шкуру, выглядит виноватым. — Джейсон, — у Салима предательски, вопреки внешней холодности, щемит что-то внутри. Я выбираю тебя не бросать, я выбираю тебя не бросать, я выбираю… — Рад, что ты жив. — Правда? Правда. Правда, Салим рад, несмотря ни на что, что Джейсон жив, но тем морозным утром на Орлином пике что-то между ними изменилось, что-то было потеряно и потеряно, вероятно, насовсем. Джейсон был одним из немногих, кому Салим мог верить посреди всего этого безумия. Теперь остается верить только себе самому. — Мне надо идти, Джейсон, времени осталось мало. Весна выдалась морозная, разве нет? — Салим… Знают Четверо, Джейсон никогда не выглядел так. Салим видел его рассерженным, видел веселым, видел растерянным и видел очень, очень уязвимым, но такого раскаяния, таких отчаяния и надежды Салим не видел в карих глазах ни разу. На тихое, почти болезненное «можно мне хотя бы попробовать объяснить?» он в ответ может только кивнуть. — Я… — голос у Джейсона срывается; он вдыхает медленно и так же медленно выдыхает. — Ты видел меня. Там, на берегу. Это я притащил Джоуи к вам, я могу… Пятый, ну как это объяснить. — Джейсон… — Я могу делать это, когда захочу. С семнадцати лет. Это не я ранил Джоуи, я пытался ему помочь, знаю, как все это выглядит, но- — Джейсон. Я не это хотел узнать. Лицо напротив искажается еще большим отчаянием: Джейсону трудно говорить об этом, и это заметно. Салиму — неважно, может ли тот превращаться в волка, неважно сейчас, ранил ли Джоуи или хотел спасти; Салиму хочется знать почему. Почему тем утром в пещере он проснулся один. Джейсон понимает его по-своему. — Я убил своего Покровителя. Ты это хотел узнать? — ожесточившийся, расправивший плечи, Джейсон теперь больше похож на прежнего себя. — В ночь Инициации я убил волка, и он оказался моим Покровителем; я не знал. Я просто хотел выжить, Салим. И теперь, пока вы так отчаянно пытаетесь работать с природой рука об руку, я заставляю её работать для меня. — Нет, Джейсон… Я не это хотел узнать. Мысль о том, что еще он может услышать, о чем еще может узнать, подгоняет, заставляет устремиться к мастерской. Любопытным Салим не был никогда, но всегда готов был выслушать, если нужно; сейчас — он почти в ужасе от того, что повторяется и повторяется в голове эхом, пока он едва не бежит мимо нор все дальше и дальше. Джейсон убил Покровителя, убил его в ночь Инициации, и это дало ему силу, которую просто невозможно осмыслить. Может, дело было совсем не в его связи с мужчиной, может, кто-то просто узнал о том, что среди них есть такой, и в панике племя нашло причину, чтобы выгнать Джейсона, обезопасив себя. О Четверо, Салим доверял ему. Открылся ему. Позволил ему себя целовать. — Салим, подожди! Вот она — высшая, как Орлиный пик, точка отчаяния. Салим замирает скорее машинально, будто об это отчаяние спотыкается: голос Джейсона догоняет его и сковывает движения, не давая и пальцем пошевелить. Ужас ли это или сочувствие, но он ждет, пока Джейсон его догонит, и каждый тихий шаг за спиной раздается почти в унисон с тем, как колотится сердце. — Знаешь, что случилось тогда? Ты правда хочешь это узнать, Салим?! Удивительно, насколько пусто вокруг, ни единой души. — В тот день, когда все узнали, знаешь, что она заставила меня сделать?! Она заставила меня смотреть. Смотреть на то, как «правильно», как должно быть, мужчина и женщина, понимаешь? После того, как меня отхлестали, я смотрел, как «надо» любить. И на следующий день. И после — тоже. Она сказала, если у них будет ребенок, меня не убьют. Лучше бы меня убили, Салим. Лучше бы меня убили… — Они?.. — У них не получилось. О, они пытались, поверь, мне ли не знать. Горький смешок, растворяясь в морозном воздухе, оставляет после себя привкус душевной боли. Салим — жалеет, что спросил. Жалеет — что согласился спасти мир. — В тот день, когда она поняла, она приказала меня убить. Сказала, что каждый из северян теперь имеет на это право. Мне пришлось бежать, потому что кто я против целого племени. Кто я против них тогда?.. У меня не было с собой ничего, кроме ножа, но там было и не до сборов. Я не думал о том, что замерзну, и не думал о том, что могу стать чьим-то ужином, потому что настоящим моим врагом тогда были люди. Помогать миру, который не потрудился помочь мне, когда это было нужно. — Я наткнулся на волка — через пару часов. Когда выдохся настолько, что не мог больше бежать. Когда кровь залила глаза настолько, что дорогу было не разобрать. И знаешь что? Я убил его. Потому что иначе он убил бы меня. Как все те люди, которые в ту ночь за мной не гнались. Потому что это была ночь Инициации, и они были слишком заняты празднованием, пока я умирал в лесу. Той ночью мне исполнилось семнадцать, Салим. Это была и моя Инициация тоже. — Мне жаль. Вот и все. Что тут еще сказать. — Мне надо к Джоуи. А потом я отправлюсь на запад, потому что я выбираю людям помочь. В этот раз снег скрипит только под одной парой ног — его, а растерянного, полного горячей боли взгляда Салим уже видеть не может. В мастерской почти жарко от печи и людей уже на порядок меньше. Только неизменный Мервин, если быть точнее, да сам Джоуи, уже, кажется, в сознании, судя по негромкому разговору, который Салим слышит, когда заходит. — Ну как он? — присаживается рядом, напротив Мервина. — «Он» еще жив, — слабо и беззлобно язвит Джоуи. — Спасибо, что спросил. — Живой, куда денется, — Мервин скалится. Хороший знак. — И живым будет. Еще следующий цикл переживет и всех нас. Так, царапинами отделался, ну и по башке прилетело. А такие раны кровоточат же, что твоя река в половодье, сам знаешь. Выйдем? Выйдем. Вот так одним словом Мервин обесценивает ухмылку, обесценивает слова — «выйдем?» никогда ничего хорошего не обещает, и сейчас оно означает если не то, что Джоуи осталось немного, то по крайней мере что-то настолько же плохое. Салим кивает. Вида не подает. — Пошли. Проветриться нам не помешает. А ты отдыхай пока, — это уже для Джоуи. — Попробуем отыскать тебе что-нибудь поесть. В который раз, теперь уже с Мервином под руку, Салим выходит наружу. Какие сюрпризы ждут его в этот раз, остается только гадать. — Плохо дело, да? — Ну… Мервин жмет плечами. Это знак плохой. Вокруг них нет почти никого, все в центре, там, где костры, празднуют успех тех, кому Инициацию пройти удалось. Отсюда слышны отзвуки голосов, и волны смеха, шелестя по тонкому слою снега, доползают до мастерской, рассыпаясь у самых ног. Как неправильно. Как нечестно. И вместе с тем племя имеет право праздновать хорошее, ведь не забрать же праздник у тех, кому сегодня ночью повезло больше. — Насколько хотя бы?.. — Лучше, чем если бы пацана там прикончили. Так-то все и правда довольно неплохо, но он… Джейсон, ты, дружище, пропустил все веселье! Джейсон появляется рядом незаметно, ступает как всегда тихо, только на этот раз приветственных колкостей не отпускает. Отводит взгляд, едва пересекается им с Салимом, хлопает, нарочито весело, Мервина по плечу и скрывается в мастерской — будто бы в жизни нет дела важнее. Будто бы точно знает, куда и зачем идет. — А приятеля твоего, видно, не муха, а сова покусала, уж больно смурной. Ты все-таки не рассказал что-то, а? — Мервин пихает его плечом. О, Салим многое не рассказал, но рассказывать и не станет. Пусть все, что случилось на Орлином пике, останется между ними, а еще лучше — сном, видением в тумане усталости и безумия. Смутным образом в дымке сгоревшего в костре прошлого. — Откуда мне знать, что случилось у Джейсона, — провожает Салим взглядом прямую спину. — Я думаю, даже Четверо не могли бы сказать. Так что там с Джоуи? — Глаз. — Глаз? — Глаз, — вздыхает Мервин. — Он, кажись, сам еще не понял. Лекарь дал ему какой-то травы, — я и не знал, что эта помогает от боли, — так что пока поди разбери, что именно у тебя болит и как сильно. Мы ему не сказали; сказали, что лбом приложился, но там… Не поможешь уже. — И что… Теперь? — Да кто ж его знает. Амулет-то пацан не добыл, так что… Теперь все зависит от Эрика. Но то, что Джоуи здесь, — уже хороший знак. Посмотрим, а? — Посмотрим. Посмотрим… Салим похлопывает Мервина по плечу, как это пару минут назад сделал Джейсон, кивает, а сам только и смотрит, что на болтающийся на шее среди прочих древний волчий клык. Знает ли сам Мервин? Догадывается ли? Потому ли не пытается сторговаться на что-то «полезное», как поступает со всеми остальными безделушками, что таскает с собой? Так или иначе, надо быть осторожным. Или — заручиться поддержкой того, кто знает, что делать. Вздохнув, Салим кивает на вход в мастерскую и вслед за Мервином возвращается в тепло. — Ну как ты тут? — на Джейсона, сидящего у печи, не смотрит, обращается только к Джоуи. Тот вертит что-то в руках, улыбаясь, и при виде друзей даже приподнимается в положение полулежа. От его широкой улыбки Салиму на миг становится больно. — Джейсон принес, смотрите! — у Джоуи в руках — обломок оленьего рога. — Сказал, что прошел по следам и нашел амулет, который я достал. А я и не помнил, что смог: сильно приложился все-таки, наверное. Надо показать Эрику. Они же наверняка еще празднуют, да? Да же? — Ага! Салим энтузиазма Мервина не разделяет. Бросает на Джейсона хмурый взгляд, но тот будто и не видит, что в мастерской, кроме Джоуи, есть еще кто-то. Усиленно делает вид. Упрямый мальчишка. И ладно. — Я даже не знаю… — Салим ненавидит быть голосом разума. — Это ведь… Не совсем то же самое? О, Салим ненавидит быть голосом разума особенно сильно, когда улыбка Джоуи гаснет, а взгляд, который на него бросает Мервин, опасно сверкает скрытой угрозой. — Если Эрик тебе не поверит, — мервинов голос не лишен привычной насмешливости, но звучит решительно, — я заберу тебя с собой. Научу тебя разбираться в травах летом и покажу светлячков, и рыбачить научу, и ловушки ставить на кроликов. Ловить будем, сородичей твоих. Как тебе, а? — Сородичей? — Джоуи улыбается снова, но уже не так ярко. — Чего сразу сородичей-то? — Ну так это, пугливых. — А… А я думал, потому что мы- — Мне пора. Три пары глаз — карих, но все-таки разных — поднимаются на Салима, когда он шагает к выходу. Аж руки приходится скрестить на груди, чтобы хоть так, условно, защититься от взглядов самых разных оттенков. — Мне пора, — повторяет он так, будто это все объясняет. — Времени осталось мало, и мне надо предупредить людей с запада о том, что скоро начнется. Тут мне нечего больше искать. — А Амулеты? Джейсон. Как будто бы и не срывался голос совсем недавно, не надламывался рассказом о прошлой боли. Едва Салим поворачивается к нему, одним только взглядом, неуловимым жестом тот указывает на Мервина. — Мне незачем третий, если нет предыдущих двух. — Похолодало тут, а, вам не кажется? — слышит он нервно-насмешливое за миг до того, как покинуть мастерскую. — Эй, не оставить бы тебе его одного? — Салим! — снова, будто их собственный маленький цикл. Салим останавливается. Оборачивается. Молчит. — Мне надо тебе кое-что рассказать. — А мне кажется, я услышал уже достаточно. — Вот. Джейсон вытягивает руку вперед. Руку, в которой сжимает шнурки двух Амулетов: связка орлиных перьев и медвежий клык лениво покачиваются на конце. — Теперь я могу рассказать? Давай только куда-нибудь отойдем. Они бредут в сторону, противоположную смеху и голосам. Дальше от костров, на окраину лагеря, туда, откуда Салим должен был отправиться на запад, пока не наткнулся на Джейсона. Почему все, все, что он делает — упирается в Джейсона? Упирается, спотыкается, врезается на полной скорости или не может обогнуть; почему из всех людей, во всей огромной Долине, именно Джейсон оказался частью Пророчества, решающего их судьбу? Может, и Джейсон — судьба? Такой вот сложный, непонятный, загадочный — чем больше он рассказывает о себе и о прошлом, тем сильнее Салим во всем запутывается; чем больше темных подробностей обнажается, тем страшнее, но не проще, становится. Пока они идут, Салим наблюдает за Теневым пиком, и то, что он видит, ему не нравится совсем. Но теперь у него есть хотя бы два Амулета, а если повезет, будет и третий. Придется — он заберет его силой. Да. Вот так. Вот что делает с ним его ноша, или то говорит безысходность? Надежда? Стоит ли надежда того, чтобы пожертвовать чьей-то жизнью? Ради спасения остальных. Хуже всего то, что Салим знает — он сможет. Если придется, он сделает это, потому что слишком уж долгий путь уже позади и слишком многое стоит на кону. Если придется, он убьет, потому что надежда есть. Пусть маленькая. Пусть призрачная как дым праздничных костров в морозных сумерках, она есть. Надежда стоит того, чтобы за нее сражаться. Вот только со своими ли товарищами? С людьми ли, которых он должен спасти? — Джейсон, времени правда мало. Что ты хотел рассказать? — Это сложно. Но важно. Это не связано… Со мной. Это касается Пророчества. И того, что случилось с Джоуи. — Так расскажи мне. Остановиться приходится у самого края лагеря, потому что дальше их ждет только Пустошь. Вереница следов, ведущих к реке, и цепочка из капель крови, а больше ничего, только бескрайний снег и хрустящие под ногами замерзшие травы. Владения Ветра-оленя. Ветра-оленя, перекрикивающего их голоса. — «Дитя Пророчества». Помнишь? Джоуи родился той весной, когда закончился Цикл, семнадцать лет назад. В ту самую ночь. Его родители… Его мать, подарив ему жизнь, отдала свою, чтобы Тьма не властвовала над Долиной еще один цикл. Отец же… Его отец был трусом, Салим, он тоже должен был умереть той ночью, но не умер. Он сказал, что не может оставить сына, прикрылся едва появившейся жизнью, уверил самих Четверых, что должен стать ему Покровителем, и они сделали его Покровителем. Сохранили ему жизнь, но и просьбу его выполнили, потому что с желаниями нужно быть осторожным. А когда пришла пора Инициации, он снова струсил. Думал, что судьба его не настигнет, но она настигла; отец Джоуи проклят Четверыми и теперь он не человек даже. Конечно, он не дал бы Джоуи напасть на него. Мне пришлось помочь. — Почему? Почему ты помог ему, Джейсон, не мне, и зачем забрал Амулеты? — Тот лось, помнишь? С отломанным рогом. Я понял, это был знак, а Амулеты… Я думал, мне удастся его убедить. — Но?.. — Но он мертв. А у Джоуи есть амулет. — Не он добыл его. — Добудь его он — что ему Покровитель Пятый? У Салима — возникают сами образы со стен пещеры, оживают перед глазами. Пятый. Заяц. Предавший всех своей трусостью, сделавший Четверых Четверыми такими, какие они сейчас. Гордыми. Справедливыми. Безжалостными. — Пятым может быть не только Заяц, — Джейсон будто читает мысли. — Заяц — это всего лишь образ. Воплощение. Кто угодно может стать той частью истории, о которой рассказывают шепотом или не говорят вообще. Которую презирают. Отец Джоуи заслуживал этого, поверь, но его мать — нет. — Откуда ты все это- — Знаю. Я просто знаю, Салим, помнишь? Считай, что привиделось, — Джейсон улыбается несмело. Салим, развернувшись, молча идет обратно в лагерь. Это все надо обдумать. Переварить. Уложить в голове то, что из-за одного единственного знамения Джейсон бросил его на вершине горы и украл самое важное, что у него было. Воспользовался тем, что было между ними, чтобы усыпить бдительность, рассказывал-рассказывал-рассказывал про то, как мир ополчился против него, но сам же — действовал так, как нужно было ему. На поводу у своих желаний спустился с пика, прихватив Амулеты, а по итогу сделал только хуже, ведь кто знает, что было бы, не напади он на отца Джоуи. Отец Джоуи… Проклятый Пятый. Трус, готовый отдать все и жертвовать чужими жизнями ради спасения собственной: от мысли о том, что буквально сегодня он сам готов был убить Мервина за Амулет, Салима начинает подташнивать. А Джоуи? Парень, судьба которого на рассвете решилась бесповоротно, который чуть не лишился жизни по прихоти Четверых и Покровителей, трусливого отца и Джейсона, решившего, что он может его спасти. Что будет теперь с ним? Неужели ему уготован был всего один Цикл? Родиться и умереть на закате Долины, ни разу не встретив ее рассвет. Так и не узнать своего Покровителя, не иметь одного — прожить жизнь неприметную и короткую, чтобы вспыхнуть в самом конце, знаменуя падение всего мира во Тьму. Это нечестно. Кто всему этому виной? Джейсон догоняет его снова — разве что по имени не зовет, — когда Салим уже почти подходит к поляне, на которой жгут костры. — Еще что-то? Еще одна история, еще воспоминание, еще что-то, о чем я знать должен, даже если этого не хочу? Люди начинают вскидывать головы. Люди, сидящие у огня, отмечающие праздник жизни, пока еще могут, захмелевшие, заинтересованные, жадные до сплетен и слухов. Просто по природе своей. — Ты холоден ко мне. — Неужели? Я думал, уж тебе к холоду не привыкать. Чувства Джейсона — почти осязаемые. То, как он горбится, то, как смотрит исподлобья, растерянно и печально, то, как будто темнеют моментально на лице узоры — все выдает в нем боль, тянущуюся кровавым следом вот уже пять лет с того самого злополучного дня. Мне нужен был человек. Хотя бы один. Салим отступает на шаг. Ближе к людям, уже встающим со своих мест, обступающих их половиной кольца. Ближе к жару костра, что ощущается как жизнь, которая пока не закончилась. Им нравилось смотреть на кровь. Где-то там, среди толпы, Эрик. Смотрит, Салим уверен, своими печальными глазами на то, что происходит, и не спешит помочь ни одному из них. Салим делает еще один шаг назад. Джейсон остается на месте. Лучше бы меня убили, Салим. Лучше бы меня убили… — Но ты не дал им убить меня, — тихо. Отчаянно. — Я бы никому, никогда не позволил бы сделать тебе больно снова, Джейсон. Но слышат Четверо мои слова, если ты ещё раз приблизишься ко мне, я сделаю. Потому что я просто не могу и не хочу больше рисковать Амулетами из-за своевольного мальчишки. Твоя помощь мне больше не нужна. Вот и все. А что тут еще сказать. Отходя к одному из костров, Салим слышит шепот, раздающийся в толпе словно эхо песни Ветра-оленя. И то, как тихо и жалобно скрипит снег под ногами рассаживающихся обратно людей. На Джейсона он больше не смотрит. — Как ты? Эрик через пару минут подсаживается к нему. Смотрит сочувственно, как будто это его, Салима, отвергли второй раз за жизнь у всего племени на глазах. — Я в порядке. Спасибо. В порядке ли он? Вряд ли. Едва последнее слово, острой льдинкой сорвавшись с губ, упало на промерзшую землю, Салим пожалел о своих словах. Видят Четверо, пожалел. Джейсон, что бы не натворил, не заслуживал такого к себе отношения, но что-то темное внутри, откликающееся на зов клубящегося над Теневым пиком тумана заставило огрызнуться, заставило унизить Джейсона при всех и наслаждалось этим, ликуя. Салим же не знает теперь, что делать и как ему быть. Как исправить все и между делом спасти еще мир от надвигающейся Тьмы, пока не стало поздно? Как заполучить два оставшихся Амулета, как помочь Джоуи, как не дать северному племени сделать Джейсону больно, когда все они соберутся вместе, и еще сотни «как» крутятся в голове, пока Салим наблюдает рассеянно за рыжими углями в костре. Не много ли он на себя берет? Разве он — ответственен за все эти «как»? Пожалуй, Салим слишком увлекся спасением мира, и потерялся в каждой отдельной истории, когда на деле должен сосредоточиться на одной. Своей. — Мы должны отправиться к Озеру. Бери племя, Эрик, и пойдем вместе, потому что времени у нас больше нет. — Сейчас?.. — Вы отпраздновали Инициацию, как того просили, но теперь пришла пора отправляться в дорогу. Собери всех, кто может сражаться. Возьмите столько оружия, сколько сможете. Сегодня момент уже упущен, но завтра на рассвете мы должны быть готовы идти. Эрик кивает задумчиво. — Хорошо. Завтра на рассвете мы будем готовы. Да помогут нам Четверо. — Да помогут нам всем. В эту ночь Салиму не спится. Он все ворочается и ворочается на жесткой подстилке, не может избавиться от мыслей. От ощущения, что вот она, Тьма, уже за порогом. Стоит только руку высунуть наружу, она сцапает, утащит за собой, поглотит, и лежать ему полуистлевшим телом где-нибудь среди деревьев или на вершине горы. А где-то там, на улице — Джейсон. Успокаивают только звуки, доносящиеся оттуда: тихо и напряженно гудят тревогой голоса собирающихся людей; потрескивают, догорая, костры; лязгает предвкушением крови и битвы оружие, давно не видевшее боли, кроме охоты. Многие не спят. Или им тоже — не спится. Как тут уснуть, понимая, что многие скоро уснут сном уже вечным за Теневым пиком. Только под утро Салим забывается дремой и то — просыпается уже совсем скоро от того, что голоса на улице, становясь громче, сменяются криками. Он подскакивает с единственной мыслью — что-то происходит, как всегда что-то происходит, и что-то плохое, потому что такие окрики не перепутать ни с чем. Салим почти не сомневается, что дело, как всегда, в Джейсоне. Он ошибается. Дело в Джоуи. И Мервине. Окружив их плотным кольцом с Эриком во главе, племя бушует, как озеро во время сильного ветра, рябью по поверхности расходится недовольство. — Что тут такое? — Салим встает рядом с Мервином в центре. Эрик качает головой. — Салим, тебе лучше отойти. — Они его выгоняют, — Мервин почти рычит, закрывая Джоуи собой. — Просто потому, что он не вынес проклятый амулет из леса сам, а получил его в тот же день позже, но, видите ли, из чужих рук. — А как мы можем знать, что Джоуи добыл его сам? Эрик пытается сохранять спокойствие и достоинство, это видно. Но во взгляде видна непреклонность, осанка выдает то, что сомнений не осталось, ровно покачивающийся коготь Рыси на груди — что решение окончательное. — А какая разница, если, куча лисьего ты помета, он есть?! — Это традиция, Мервин. Она такова, и мы не можем противоречить тому, что заведено. — То есть ты убил бы его? Позволил бы им его прикончить, а может, и своими руками бы это сделал, а?! Только потому, что какие-то там Четверо так сказали? — Мервин… — это Джоуи, задетый таким отношением к Четверым, подает голос, пытаясь осадить Мервина, забывшего про границы дозволенного. Он выглядит смущенным, он выглядит несчастным: да уж, не о таком внимании со стороны своего племени он мечтал. Левый глаз, которого он лишился вчера, закрыт длинными волосами. — Нет, Джоуи. Нет. Эрик почему-то решил — Эрик, который дерьма мышиного не стоит, — решил, что может решать чужую судьбу, прикрываясь «традициями»… Бросить кого-то умирать просто из-за того, что кто-то не смог добыть амулет; амулет, который и сам-то не сдался никому, кроме тех, кто вот так вот цепляется за придуманные сказки. А если бы никто, Эрик, не смог бы добыть амулет вчера? Ты убил бы их всех? Посмотрите на него, вы, да, вы, — Мервин поворачивается к девушкам и парням, которым вчера повезло. — Он убил бы всех вас, если бы вы не смогли добыть ваши лапки, и когти, и клоки шерсти, и перья, и что там еще — ваши безделушки. У меня полно таких, посмотреть хотите? Целая сумка ими набита, чем они отличаются от ваших, а? — Мервин… — Мервин, пошли. Джейсон появляется из толпы как раз в тот момент, когда Мервин, разъяренный настолько, что Салим едва узнает в нем того человека, с которым за разговорами проводил вечера, пока за стенами их шалаша выла метель, открывает сумку, готовый бросать перья и когти, даже камешки и травинки, в глазеющую толпу. — Пошли, ты и так уже натворил делов. Забирай Джоуи с собой и уходите, пока- — Если амулет так неважен, отдай мне свой. Эрик выступает на шаг вперед. Ничего не меняется в том, как он держится: все тем же спокойствием, несмотря на угрозы и обвинения, полон его взгляд, и все так же — вдох и выдох — поднимается и опускается амулет над рубахой и шкурой. — Если он настолько не имеет значения, оставь свой амулет здесь. Сними его, Мервин, и продолжи жить без своего Покровителя, посмотрим, как ты справишься. Или все это было просто пустыми словами и обыкновенным эхом твоей злости? — Да пожалуйста. Мервин хватается за клок бурой шерсти на шее. Эрик усмехается сдержанно, качнув головой. — Настоящий амулет, Мервин. Не одну из твоих безделушек. Вон тот, — указывает на волчий клык. — Ты меня не обманешь. Салим буквально видит, как в глазах Мервина счастливым огнем загорается победа. Сорвав с шеи клык, он бросает его на снег, к ногам Эрика — древний Амулет, от которого зависит будущее Долины. О Четверо, он не знает. Ошибка Эрика не только позволила Мервину остаться в выигрыше, но и спасла Салиму кучу времени и усилий, которые он потратил бы на то, чтобы выторговать этот клык. Салим не выдерживает, смотрит на Джейсона и видит в его лице отражение собственного триумфа. Этот момент нельзя упустить. Но и радоваться раньше времени, выдав себя, — тоже нельзя. Салим ждет. Ничего еще не закончилось. — Ну что, ты доволен? Проживу и без амулета, Эрик, и ничего мне не будет. И когда мы увидимся снова, если увидимся снова, потому что конец Цикла вы все можете и не пережить, я рассмеюсь тебе в лицо. И заберу твой амулет себе. Не потому, что он поможет мне выжить, а потому, что я очень хочу себе трофей в память о том, как великий вождь Восточного племени оказался слишком глуп, чтобы вытащить голову из собственной клоаки и посмотреть правде в глаза. — Мервин, — Салим наконец решает влезть в разговор, пока все это не превратилось в безумие. — Нам нужен будет каждый… Тьма надвигается- — Мне плевать. Мы с Джоуи уходим, потому что один раз он уже едва не подох. Вы как-нибудь справитесь. С такой-то светлой головой. Схватив Джоуи за руку — кажется, излишне грубовато, судя по тому, как тот морщится почти болезненно, — Мервин разворачивается на одних пятках и через расступившуюся толпу устремляется мимо нор к границе лагеря, прямо в сторону Пустоши. Наверное, он знает, что делает. По крайней мере, Салиму хочется надеяться, что знает. Что это не просто минутная ярость в нем говорит, что, ослепленный злостью, Мервин не приведет их с Джоуи на верную смерть от голода или холода, или, может, в лапах дикого зверя. Только когда их силуэты исчезают вдали, он поднимает с земли Амулет. Третий. За надежду пришлось поплатиться, но даже не жизнью. Значит, шанс у них еще есть. — Поблагодаришь меня потом. К спокойствию в глазах Эрика вдруг примешивается… Озорство. — Так ты знал… — Знал, получается. А теперь пора собирать людей. Мы должны перейти реку засветло.***
Видеть решимость в глазах людей, идущих на смерть, Салиму почему-то больно. Он чувствует то единство, что невидимой паутиной оплетает их вереницу, ощущает его в плечах, касающихся его собственных плеч, и в мерном гуле шагов. Те, с кем он танцевал, кружаясь в хороводе, уже, кажется, целую вечность назад, сейчас суровым строем двигаются к реке, молчаливые и серьезные. Каждый думает о своем. Отсутствие Джоуи и Мервина в их рядах для Салима как пустота на месте сгнившего зуба; Джейсон, безмолвной тенью шагающий неподалеку, навевает тоску. Даже после того, что ему пришлось пережить, он идет вместе с ними и идет решительно, сжимает лук в руках так, будто уже вот-вот Тьма встретит их лицом к лицу, и с ней надо будет сражаться. Так и есть. Но Салим надеется, что у них есть еще время. Хотя бы немного. Эрик идет впереди, ведет свое племя к Озеру, где они примут бой, и его мысли для Салима теперь так же загадочны, как мысли Джейсона. Тьма на многое раскрыла глаза за последние пол-луны. Многие показали истинное лицо. Салим был бы рад показать свое, вот только он уже не знает — кто он на самом деле. Что ему чувствовать. Что ему ненавидеть и что любить. Три Амулета, соседствуя с его собственным, покоятся на груди между рубахой и шкурой, застегнутой под самым подбородком: весна в самом разгаре, но мороз, не сдаваясь, кусается и щипает — прихвостень Тьмы, он пока единственный в Долине хозяин и вождь всего, а потому пользуется своей вседозволенностью по полной. Чем ближе они подходят к реке, тем тяжелее становится переставлять ноги. Не впервой. Перетерпят. Справятся. — Надо идти чуть правее! — Ветер доносит голос Эрика до задних рядов. — Мы не можем идти к Озеру через лес Четверых, так нельзя. Перейдем реку выше по течению. — Там лед тоньше, — отзывается кто-то. — Да, может не выдержать! Воспоминания о ледяной воде заставляют Салима вздрогнуть. Вечная темнота и холод, пробирающий до костей, забирающийся словно в самую душу, сильное течение, что клыками вцепляется в одежду и тело и утаскивает глубже под лед. Руки, изрезанные о наст. Кровь-кровь-кровь на снегу и дыхание самой смерти, щекочущее затылок. — Мы не можем идти через лес Четверых. Там проходит Инициация, вторгаться туда — нельзя, — Эрик стоит на своем. — Мы перейдем реку выше. Это не обсуждается. Дорога до границы священной части леса занимает время. Редкая роща тут встречает уставших людей шелестом голых веток и скрипом промерзших стволов — не самый обнадеживающий звук, но в крайнем случае бревнами можно будет воспользоваться как мостом. Если лед тут недостаточно толстый, чтобы пройти… — Нам надо проверить! — снова кто-то из тех, кто не так сильно устал. — Мы можем отправить кого-нибудь легкого, чтобы не провалился в случае чего. Если все будет в порядке, перейдем по одному. — Не пойдет, — Эрик, тоже заметно вымотанный, но ничем этого не выдающий, качает в неодобрении головой. — Если отправим самого легкого, как можем быть уверены, что смогут пройти тяжелые? — Отправим тяжелого? — Слишком рискованно. Народ начинает злиться. Замерзшие, уставшие, люди переговариваются все более недовольно, тут и там раздаются сердитые «надо было идти через лес Четверых», «надо было продумать заранее», а то и «надо было отказать и спрятаться в горах». Салим вспоминает, как отговаривал от этого Северное племя Джейсон, вспоминает глубокие сугробы, сильный ветер и призрачные утесы и — не может не бросить взгляд. Сначала на все такой же горделивый Орлиный пик в отдалении, потом на Джейсона. Тот сидит чуть поодаль, наблюдая за обсуждением, но в нем не участвуя, думает, как обычно, о чем-то своем и, почувствовав, что Салим смотрит, отводит глаза. Помогать миру, который не потрудился помочь мне, когда это было нужно. Тогда я… Выбираю тебя не бросать. — Ну надо же придумать что-то, Эрик. — Я придумаю. Дайте мне время. Мы перейдем реку до того, как зайдет солнце, обещаю. Ропот утихает на время. Если Эрик сказал, что придумает — он придумает. Лишь бы не пришлось переходить реку первым, думает Салим, лишь бы не пришлось… Все его естество, все в нем протестует против каждого, даже малейшего шага к реке. Слишком свежи воспоминания о том, как тянула ко дну мокрая шкура. Как он смирился с тем, что больше никогда не увидит солнце. Даже поговорить — не с кем. Джейсон вряд ли заговорит теперь с ним, да и не о чем пока, и как тут заговоришь. Джоуи с Мервином уже, наверное, на полпути к относительно безопасному месту, потому что Мервин, можно не сомневаться, придумает что-то, чтобы спастись. Эрик же слишком занят другими делами, чтобы болтать, а больше Салим никого тут не знает, вот и остается только, что ждать. — Смотрите! Вон там! Люди вскакивают с земли, привстают на мыски, чтобы лучше видеть то, что приближается к ним со стороны Пустоши. Те, кто сидят или стоят в той стороне, кричат, то ли востороженно, то ли испуганно, показывают пальцами на черное пятно, увеличивающееся в размерах так стремительно, что кажется, будто это огромный камень прямо с горы сорвался и все катится и катится по направлению к ним, или кусок Тьмы, оторвавшись от основной своей массы, приближается, чтобы первым попробовать вкус человеческой крови. — Смотрите! — Кто-то бежит! — Что это? Что это? — Что? Салим понимает — это лось, тот самый ли, оживший, ведь бежит ровно оттуда, где они его видели, или другой, забредший сюда случайно, бежит от кого-то, кто гонится за ним по пятам. — Разойдитесь! — Эрик кричит, и даже кричит он как-то спокойно. Решительно. И правда: не разойдись они, силы и скорости огромного дикого лося хватит на то, чтобы переломать кости многим из них. Люди бросаются врассыпную, кто-то, кувыркаясь, буквально отпрыгивает в панике с траектории движения зверя, кто-то просто бежит, заразившись, наверное, страхом или азартом погони. Череда событий, что следуют после, оказывается слишком стремительной, чтобы ее осознать. Отпрыгнув тоже, Салим оборачивается почти инстинктивно, чтобы увидеть тот самый момент, когда верхняя шкура Эрика слетает на снег, а сильные руки хватаются за раскидистые рога. Мимо пролетает ком грязной шерсти, рычащий, клацающий зубами; лось ревет, напуганный происходящим не меньше других, но отчаянно желающий выжить; люди кричат вместе с ним, потому что крик рвется из горла сам, и… Уже через мгновение длиной в вечность Эрик, сорвавшись со спины лося на другом берегу реки, безвольно падает в снег.