Под синим солнцем, над зелёной водой (драбблы)

Мы лежим на спине. Я пытаюсь повернуть голову, чтобы посмотреть, куда смотрит Кролик, но он смотрит на потолок. Мы лежим прямо на полу нашей общей комнаты, голова к голове, и получается, что с ногами под кроватями. Мы знакомы едва ли неделю. Он почти не разговаривает на занятиях по командообразованию, да и вообще весьма молчаливый худенький парень, и каждый раз, когда во время парного упражнения мы сцепляемся руками и у него задираются рукава рубашки, я начинаю волноваться за то, что там одни кости и совсем нет жирка или мышц. Тренер успокаивает меня словами типа "с Тау Кита все такими приезжают, это норма", но упорно не желает отвечать, почему это так и что вообще его слова значат. – У тебя же отец недавно умер? – он отвлекает меня от рассуждений о его сухощавости и как-то умудряется столкнуться со мной макушкой. Что могу сказать. Кости у него хотя бы достаточно твёрдые. Конечно, ему бы лучше обрасти хоть чем-нибудь поверх этих самых костей… – Ну… ну да? – я переворачиваюсь на живот, потому что говорить в потолок, закинув голову назад, крайне неудобно. Зачем мы вообще легли на пол? Не помню. – А какой он был? – Кролик следит за мной своими светлыми зелёными глазами, пока я встаю на коленки и отряхиваюсь. Что даже странно, лицо у него вполне нормальное, не какое-то там дистрофичное, как я думала. – Ну… хороший?.. Какие бывают отцы? – я, если честно, не понимаю вопроса. Кролик резко сгибается в поясе, приподнимая себя с пола, и разворачивается, садясь на пол прямо и опираясь о кровать острыми лопатками. – Ты со своим сколько лет была знакома? – на полном серьёзе продолжает он, укладывая скрещённые руки на коленки. Из-под штанов виднеются угловатые щиколотки. Я тоже сажусь на пол, прямо напротив него. Наши кровати всё же достаточно далеко друг от дружки, поэтому я вытягиваю в его сторону ноги и даже не дотягиваюсь. – С рождения и до… до того, как попала в Синдикат, конечно же, – Кролик, как мне кажется, мечтательно вздыхает, но молчит, поэтому я спрашиваю сама: – А у тебя с родителями какие отношения? Он только зачёсывает назад непослушные волосы. Они у него какие-то блондинистые, суховатые и даже более светлые, чем у меня, хотя я и была уверена, что все таукитцы рождаются чернявыми. Тренерша с Запада, преподающая нам айкидо, сказала, что это они выгорели у него под солнцем. И что таукитцы бывают не только чернявыми, но и тёмно-русыми. – Я своего отца видел только один раз, перед рождением своей сестрички, – он с непонятным выражением выдаёт это слово "сестричка", право слово, меня это напрягает, – он к нам заходил на пару часов и ушёл. Ммм. Понятно. – Если это был мой отец, конечно, – он в задумчивости елозит почти что костлявым пальцем по нижней губе. В странной сострадательности я решаю, что буду отдавать ему в столовой те части порции, которые не могу съесть сама (потому что они невкусные, например). Кролик не особо разборчив в еде. Я отвечаю на утверждение про отца немым вопросом, потому что нет, на самом деле мне совсем не понятно. – Это же мог быть кто угодно, – он откидывается назад (пружины в кровати лязгают) и пожимает плечами. – Из пустыни постоянно кто-то приходит. Я смотрел за ним с крыши дома, оттуда непонятно, кто это. Постоянно, значит. Из пустыни. Приходит. С крыши дома он смотрел. – В любом случае, он был очень удачлив. Сестричка – это здорово. – Почему здорово? – он разглядывает мои вытянутые ноги и вытягивает свои в ответ. Вместе мы образуем некое подобие ромба. – Ну, девочки же – это редкость, – он радостно как-то оглядывает меня и надолго останавливается на моих волосах, заплетённых в коротенький кривой хвостик где-то сбоку головы. – Редкость, – я честно стараюсь вложить в эти слова то ли ехидство, то ли иронию. Что-то из этого. – Редкость! – он удовлетворённо кивает головой. – У нас в классе было одиннадцать мальчиков и одна девочка, и то этот класс собрали из двух разных городов. – Ну… у нас в классе тоже мальчиков было больше?.. – одиннадцать к одному – это, конечно, достаточно сильный аргумент, особенно для "двух городов", но у нас точно так же было двадцать два к четырём, практически то же самое… – А в семье у меня было пять братьев и сестра. То есть не пять, а всего пять, я был второй, а младше меня ещё трое. И сестра. Ладно, признаем, против генетики не попрёшь. – И ты так уверен, что это у всех? Кролик смотрит на меня, как на чумную. Ну то есть, я не знаю, как смотрели на чумных, но наверняка вот так же. – А разве нет? Он отводит взгляд куда-то вниз и разглядывает разводы пола, водя по ним рукой. Его тёмные, намного темнее волос, брови нахмурены. – На Тау Кита у всех по несколько братьев, – он делает сомкнутыми ладонями жест, будто раскладывает мне всё по полочкам, – почти все уходят работать на Объединение или в пустыню. Вот мой старший брат ушёл в пустыню. А девочки остаются дома. Или тоже уходят в пустыню. Или уходят работать на Объединение. Их часто увозят куда-то на Кеплер… Кеплер. Уродливое место. Я даже знаю, куда именно их могут увозить. – У тебя никогда не было брата? – он снова обращается ко мне лично, описывая сомкнутыми ладонями какой-то круг. В его голосе столько сомнения. – Нет??? – почему-то я отвечаю ему не менее сомневающимся тоном. – Я единственная в семье. – Ооо, – он уважительно кивает головой, – редко у кого удаётся с первого раза родить девочку. Я стараюсь не заулыбаться. Вот чудики. – А у твоих родителей есть братья? – У мамы есть… старшая сестра, а про папу… – если честно, я даже не уверена, стоит ли ему вообще что-то о себе рассказывать. То, что он такой говорливый и приветливый сегодня, ничего не значит. – Про папу я не знаю, но вроде бы он тоже единственный. – У тебя удивительно удачливая семья! – он весь лучится счастьем. За эти несколько минут он сумел сменить несколько поз и теперь сидит с согнутыми в коленях ногами на полу, положив расслабленные руки на те же коленки. Я всё ещё сижу с вытянутыми ногами, опираясь об угол кровати, и если честно, моя спина слегка так от этого затекла. Ладно. Чего это я одна говорю, кстати. Пытаюсь переворошить ближайшую память, чтобы найти что-то, достойное вопроса. – Твой брат, говоришь, ушёл в пустыню? – Ушёл, конечно, ушёл, – он опять приглаживает жёсткие волосы пятернёй. – И? – И?.. – И что это значит? – Вы не уходите в пустыню? – ... – если честно, иногда я сомневаюсь в том, как этот парень всё ещё жив. По оперативной информации он на пару земных месяцев младше меня, но ощущение такое, будто в этом теле сосредоточена наивность пятиклассника. – В какую пустыню ты предлагаешь нам уходить? У нас нет пустынь. – Нет??? – он сначала выпучивает, а потом недоверчиво прищуривает свои светлые, опять же, глаза, и я задумываюсь о генетике в который раз. – Даже если бы и были, что бы мы там нашли? Нефть или газ? Оазисы? Полезные ископаемые? Рабочие места? Кролик задумывается. – Зачем, иначе говоря, эти твои братья уходят в пустыню? – И сёстры! – дополняет он с сияющим лицом, улыбаясь в половину рта, так, что видны его заходящие друг за друга клык и премоляр. Его можно было бы назвать почти смазливым – ровно до того момента, пока он не начинал улыбаться. Тогда его смазливость падала до уровня очаровательности или лёгкой умилительности, тут уж по вкусам. Насколько я успела разглядеть за едва неделю работы с ним, сверху у него была щель между передними зубами, заходящие друг за друга зубы с левой стороны и, наоборот, расходящиеся с правой. Снизу у него зубы в принципе были какие-то маленькие, вроде бы аккуратные и даже чисто белые, но растущие какой куда (один даже вылезал прямо из десны прямо на месте предшественника, как будто молочный и коренной одного номера). Это всё было… интересно. Определённо интересно. И сам он был интересный, даже без размышлений с зубами. Высоченный, поджарый в сторону худобы и какой-то сильнючий-прыгучий (тренер говорил, что это из-за гравитации, но опять ничего не пояснял точно). И, судя по тому, как он так и не мог объяснить, зачем же люди уходят в пустыню, не очень мозговитый. – В общем, знаешь, это что-то вроде… просто… ты должна побывать в пустыне, чтобы понять, – он побеждённо мотает головой, и его приглаженные волосы разлетаются в стороны. Обычно у него причёска в виде какой-то большой волны спереди назад или с боку на бок, и волосы – нечто среднее между прямыми и кудрявыми. – То есть люди ходят в пустыню… типа… за духовным опытом? Кролик в страдании жмурит глаза. – В…возможно, и так можно сказать, – он весь краснеет (спасибо его таукитецкой генетике хотя бы за то, что кровь у него всё ещё красная) и елозит по полу потерянным взглядом. Сейчас он сидит, подогнув одну ногу под себя и опираясь на левую руку. – Это какая-то запретная тема? – конечно, простите, но меня никто не предупреждал. – Нет, просто… наш город на границе с пустыней, и мой старший брат туда ушёл, и я тоже думал, что туда уйду, когда закончу школу… возможно, Песчаный Бог покажет мне, что делать, и… – он как-то видимо мнётся. – И что случилось? – В общем, я не думал, что окажусь здесь, в смысле, прямо здесь и сейчас, я вообще не думал работать на Синдикат, и в общем, – он зябко приобнимает себя руками и весь вжимается в остов кровати спиной, подтянув ноги, будто пытаясь сделать себя меньше, – можно сказать, что я тут просто потому, чтоооо у моей семьи долги перед Объединением, и мама вынуждена отдавать им все деньги, а Синдикат предлагает хорошую зарплату, ну и, и, и какой-то барыш с операций. Воровать или – или быть честными, неважно. Я совсем сбита с толку. Вот мы говорим о том, что у меня умер отец – и вот Кролик объясняет мне внутреннюю политику Севера. – То есть твоя мама задолжала Объединению?.. – Нет! – прерывает он меня в середине слова, – То есть да! То есть, наш родной город, Бахрай, находится под их присмотром, и Объединение требует солдат с каждого дома, а мой старший брат всё ещё в пустыне – или он нашёл свою дорогу, неважно, – и подхожу только я, но ты сама видишь, я маленький и слабый, у себя дома я меньше многих своих одноклассников, это я только здесь такой высокий, и матерям же платят за каждого ребёнка, и даются какие-то деньги от их отцов, и Объединение забрало все эти деньги, и оно требует продать им сестру, и ей приходится притворяться мальчиком и прятаться, и нам пришлось уехать из своего дома и уйти в трущобы около космопорта, и мы с братьями клянчили деньги и еду на улице, когда на планету пришёл Синдикат, и они нас арестовали и хотели забрать себе, не знаю зачем, может, как заложников, но мои братья слишком маленькие, им всего где-то тринадцать и десять земных оборотов, и я предложил им себя взамен на то, что я буду обеспечивать семью, и вот я здесь, и вот… – заканчивает он уже куда-то себе в коленки, спрятавшись за ногами и скрещёнными поверх них руками. Эээ… что ж. Печальная история? Только через некоторое время я обнаруживаю, что он плачет – почти беззвучно подрагивают его острые плечи за сложенными руками. – Эй, – я переползаю на его половину комнаты. – Как ты? – Всё со мной хорошо, – он тщетно размазывает кулаками солёные полоски. Он даже не сопливит, что удивляет меня почему-то больше всего. – Видишь? – он вытягивает в мою сторону распахнутые ладони – действительно, почти сухие. Мне в голову не приходит ничего глупее, чем предложить ему: – Хочешь, научу делать звёздочки из бумаги? Он смотрит мне в глаза своими светлыми зелёными глазами (право слово, что за генетика, надо спросить) с таким видом, будто я только что предложила ему сжечь Париж. *** Мы делаем звёздочки из бумаги. Кролику всё ещё грустно, и его тонкие пальцы подрагивают – иногда так, что бумага рвётся, – но в общем и целом у него получается куда лучше, чем у меня. Он рассказывает мне о Тау Кита – о своей планете, у которой даже нет названия, кроме "сухая планета в системе Тау Кита". Что очень многие там ходят с зелёными глазами прямо как у него. Что девочки там редкость, одна к пяти. Что Объединение забирает с Тау Кита людей на планеты с более низкой гравитацией, чтобы там использовать их как грузчиков и бойцов – а поскольку на Тау Кита гравитация очень сильная сама по себе, выходит, что Объединение может использовать таукитцев в такой роли где угодно. Говорит о том, как он старался учиться, чтобы выбраться с планеты и чтобы братьям и сестре было легче. Говорит о самой школе – что его школа близ родного города ещё была хорошей, раз в ней учили три языка (таукитецкий, галактический и русский, хотя я ни разу не слышала, чтобы он говорил на русском). Спрашивает у меня, где я училась и какие языки знаю (в советском заповеднике на Земле, а потом в международной школе на океанической платформе там же; английский, русский и галактический). Спрашивает, все ли в галактике такие бледные, как я (мы сравниваем цвета рук, и я задумываюсь, какая часть от этого – загар, а какая – его натуральный цвет кожи). Пытается меня трогать и с опаской рассматривает (оказывается, в его обществе девочки слишком ценны, чтобы прикасаться к ним просто так, и даже носят специальные закрытые одежды для этого). Спрашивает, почему я пошла по пути воина и как попала сюда. Получается ли это, что я, по его мнению, пошла в пустыню?.. – Мой папа сдал меня сюда, потому что за нами велась охота, – отвечаю ему и сама же понимаю, насколько абсурдно это звучит. Объединение – и вести охоту за такими, как мы, маленькими человечками, отцом с несовершеннолетней дочкой? Кролик одобряюще мычит. – Вы тоже что-то задолжали Объединению? – В каком-то смысле, да, – я решаю, что лучше не придумывать чего-то сверх. – И его убили? – Получается, – всё это слишком свежо и распахнуто, чтобы осознать, что смерть – это навсегда, и я отвечаю почти спокойно. – И что ты будешь делать дальше? – он беспокойно мнёт бумажную звёздочку в руках. – А что я могу делать? Работать, конечно же, – говорю я с излишней уверенностью, потому что до сих пор не знаю, что Синдикат вообще за организация такая и как в ней работать. Может, меня попросят людей в космос выкидывать, как в похоронных агентствах. Кто знает. Кролик согласно мычит. Сидящий на корточках, со склонённой головой, он кажется совсем маленьким и тонким. Позвонки шеи, виднеющиеся над воротом растянутой футболки, перетекают в гребень посередине худой спины. Сквозь его кожу как будто видна каждая вена, каждое сокращение даже самого маленького мускула. Я долго наблюдаю за этим и, видимо, выпадаю из реальности, потому что Кролик мягко, но настойчиво трясёт меня за плечо. – Что-то случилось? – Да нет, просто задумалась. – О чём таком? – Почему ты такой худой? Это из-за того, что вы бедные? Я с опозданием думаю, что говорить слово "бедные" в такой ситуации немного, да что там, много неприлично, но кто я, чтобы соблюдать человеческие приличия. Это правда же. – Нет, на Тау Кита мы были ещё довольно-таки богатыми. Шесть детей, старший ушёл в пустыню, меньше голодных ртов, младшая – девочка, за неё государство платит вдвойне, в общем, хватало на всё. – Но ты худой как палка. Ты вообще ешь? Кролик смотрит на меня странно – даже с каким-то отвращением. – Это я уже поправился. Здесь я очень много ем. Дома я ел раз в день, а тут трижды. – Раз в день? А почему? – Ну, понимаешь, пустыня, жарко, есть совсем не хочется, да и еда же нам нужна для того, чтобы поддерживать температуру? А там и без того температура почти равна телесной, так что голода просто нет, а тот, что есть, можно легко утолить. Я тут понял, что вы не ходите в пустыню, а значит, всего этого не знаете. Вы же и пьёте воду литрами в день, тогда как на Тау Кита всем в день хватает чашки. Мы в путешествие по пустыне берём с собой только одну фляжку. У меня всё перемешивается в голове. Таукитцы – какие-то сверхчеловеки? – … И вот поэтому Объединение забирает наших людей – потому что они выносливые и живучие. И ещё наши кости и мышцы привыкли к сильной гравитации, так что ваша слабая заставляет нас распрямляться и расти. Парень, ты выше меня, а я метр семьдесят. Ты выше меня почти на полголовы, а это много (сантиметров десять). Что для тебя значит "вырасти"? – А на Тау Кита ты был сколько ростом? – Ну, где-то тебе по плечо, – он окидывает меня (я же тоже сижу рядом на корточках) оценивающим взглядом. – Я там был почти самый маленький. Даже девочка из класса была едва не выше. Опять эти ваши девочки. – А какое у тебя отношение к девочкам? Кролик задумывается, сворачивая и разворачивая полоску бумаги. – Нууу… у меня есть сестра, и мама, и я знал девочку из класса, и какие у меня к ним отношения… девочки слишком ценны, чтобы к ним просто так прикасаться? Они даже ходят в абайях, чтобы их не касалось солнце, – знаешь, в таких длинных платьях с капюшоном? Ты должен уважать всё, что она скажет, и всё, что она попросит, потому что это, ну, девочка? – он в приступе внезапных мозговых потуг бродит взглядом по потолку со сведёнными на переносице бровями. – Чаще всего девочки остаются дома и ведут хозяйство, а деньги на жизнь получают за рождённых детей. Изредка они уходят в пустыню и ищут в ней свой собственный путь. Иногда их забирает Объединение на Кеплер, но только тех, у кого уже есть дети, не знаю даже, почему, – он выдыхает после такой долгой тирады. Ну и нравы, я вам скажу. – А мальчики? Мальчики где? – Нууу… уходят в пустыню или работать на Объединение, я же говорил, – он рвано дёргает плечом. – То есть они не занимаются с детьми?.. Кролик выпучивает на меня глаза и кривит рот. – Нет, зачем? – У ребёнка должен быть отец! Он прищуривается и по-птичьи отводит голову назад, будто отпрянув от этой идеи. – У ребёнка должен быть мир и средства для существования, а зачем ему отец, я не понимаю. Ну и нравы… два. Какой у них странный менталитет. Впрочем, мне ли, собственно, жаловаться. – У нас завтра первая миссия снаружи, – напоминает мне Кролик, складывая сложенную аккуратно звёздочку к себе в кучку. Мои поделки – сплошь мятые и скрученные, тогда как у него всё выглядит вполне презентабельно. – А ты к ней готов? Он улыбается половиной рта, странно дёргая уголок губ вверх. – Конечно, готов. А ты? Я только нервозно ему киваю. *** Мы не спим. Я чувствую, как медленно елозит руками по покрывалу Кролик буквально в метре с лишним от меня. Это странное ощущение – спать (или не спать) с кем-то в комнате, тем более с мальчиком, тем более с мальчиком с другой планеты, таким, как Кролик. Он дышит размеренно и почти неслышно, очень редко выдыхая, и я думаю ещё и о том, как на Тау Кита с кислородом. – О чём думаешь? – внезапно шепчет он со своего места, поворачивая ко мне голову, и я вижу в свете фонарей с улицы поблёскивающие в темноте глаза. – А ты? Кролик мычит что-то в раздумьи и прикладывает сложенную в кулак ладонь к подбородку, будто не лежит сейчас на кровати (подождите, он ещё и без подушки?!), а стоит. – Ты будешь отправлять деньги родственникам? Первой мыслью приходит то, что из родственников у меня – одна тётя, да и та вполне хорошо зарабатывает, а следом идёт навязчивая идея осадить его со словами типа "сначала выживи вообще, чтобы кому-то что-то отправлять". Вчера, перед тем, как заселить нас в комнату, нам выдали по рюкзаку со всякими базовыми принадлежностями. Там был пистолет (какой-то плазменный, на два ярких заряда) и нож из пера Ангела (режущий даже металл, как мне сказали, но я не пыталась ещё это проверить). А где оружие – там и война. А где война… – Не знаю, наверное, – расплывчато отвечаю я вместо всего этого. – Знала, что чтобы обменять земную валюту на петлинскую, гораздо дешевле долететь до Тау Кита, там обменять на таукитецкую, а оттуда долететь до Петли, и уже там менять на петлинскую? Я молча мотаю головой в сумерках, надеясь, что он смотрит на меня и это видит. О такой схеме я не знала. – Звучит не экологично, – говорю я невпопад, потому что не знаю, что можно и сказать. – Да ну. На Земле закупишься современными двигателями – и лети хоть в соседнюю галактику. Их ведь на Земле делают? – Ага, в Китае, – я зеваю, совсем не грациозно чуть ли не засовывая в открытый рот кулак. Извините. – А какой там язык? Тоже русский? Я устало вздыхаю. Хочется просто узнать, что было у него в голове, когда он вообще подумал, что официальным языком Земли является русский. А впрочем… Впрочем, знает ли он о существовании каких-то ещё в принципе? – Нет, там китайский, – я неопределённо машу рукой, вазюкая её по скользкому пододеяльнику. Что за ткань-то такая противная, сплю первую ночь, а уже бесит. – Ооо, – тянет Кролик из темноты. Я вижу краем глаза мерцание, а потом рыжий свет фонарей опадает, и комната погружается в почти полную тьму. В ней ещё видны очертания тела на соседней кровати, то, как Кролик беспокойно ворочается, слышно его сопение. Я пытаюсь себя уверить, что он просто мой напарник, просто мальчик с другой планеты, который к девочкам, к тому же, относится очень щепетильно, но всё равно становится немножко жутковато. Не в смысле того, что я его в чём-то подозреваю, – такого как раз нет – а просто… Из-за темноты. – Страшно? – вдруг спрашивает он, и я непроизвольно дёргаюсь – пружины в кровати отвечают протяжным скрипом. – Мне страшно. У нас на планете никогда не бывает темно. Ночью небо такое звёздное, что ты можешь прочитать на нём всю карту Млечного Пути. Меня почему-то удивляет то, что он упоминает Млечный Путь, хотя мы с ним, вообще-то, из одной и той же галактики. Даже находимся в одном и том же хвосте что ли. То есть планеты наши, да. Родные. Пытаюсь вспомнить, где находится Кирлана, и в голове звеняще пусто, кроме того, что она находится "на самом быстром пути в другой край галактики". И что она за пределами Объединения, а значит, в каком-то соседнем хвосте галактики, не иначе. Или у Млечного Пути нет хвостов? О звёзды, как же я плоха в астрографии. Иногда удивляюсь, как меня вообще выпустили с такими знаниями из школы. Я честно пытаюсь занять себя чем-то другим, и сегодня ночью подсознание подкидывает мне странные штуки: закрытые, все в зелёном цвету маленькие пятиэтажки, низенькие крошечные машины на двух пассажиров, лай собак. И отца. Он почему-то гонится за мной, а я с весёлым смехом петляю между покрашенных белым стволов. Наконец он устало опирается ладонями о колени и просто окликает меня по-кирлански: "Адаре!" Это единственное, в общем-то, слово, которое я точно знаю из своего вроде как родного языка. "Адаре" – это "солнце". Так меня давно никто не называл. Почему-то начинаю чувствовать чрезвычайную потребность прошерстить все архивы, чтобы узнать о нём хотя бы что-то ещё, потому что о маме узнать будет совсем невозможно. После лихорадочных снов и ворочаний в кровати неминуемо наступает новое утро.