I would shun the light, share in evening's cool and quiet, Who would trade that hum of night For sunlight, sunlight, sunlight. But whose heart would not take flight, Betray the moon as acolyte On first and fierce affirming sight Of sunlight, sunlight, sunlight.
Each day, you'd rise with me, Know that I would gladly be The Icarus to your certainty, Oh, my sunlight, sunlight, sunlight. Strap the wing to me, Death trap clad happily, With wax melted, I'd meet the sea Under sunlight, sunlight, sunlight.
© Hozier — Sunlight
Конец апреля выдаётся щедрым на тёплые дни, в воздухе уже стоит знакомый весенний запах, и даже обычно сумрачный Питер неожиданно озаряется солнечным светом. Студентов это время, с одной стороны, радует на каком-то подсознательном уровне: дни становятся длиннее, воздух теплее, серый и унылый город преображается прямо на глазах, и сердце уже воодушевлённо предчувствует тёплые белые ночи. С другой, за апрелем шли май и июнь, стойко ассоциировавшиеся с сессией, а, следовательно, хроническим недосыпом, литрами кофе, нервозностью и попыткой за одну ночь вдолбить в голову то, что должно было там осесть за весь учебный год. Студенты Академии в этом плане от любых других ничем не отличались. Сессии даже у нелюдей были тяжёлыми, разве что утомительную зубрёжку можно было сменить на не менее утомительные физические тренировки и упражнения по управлению своими способностями. Но пока на дворе апрель, и близящаяся сессия хоть и покусывает за пятки, но ещё не критично. Поэтому, когда Катя предлагает в очередное воскресенье прогуляться, Арсений соглашается: со всем происходящим в его жизни ему катастрофически необходимо развеяться. Они прогуливаются вдоль набережной Фонтанки, решив не лезть на Невский, в выходной кишащий людьми. Катя расстёгивает и без того лёгкую куртку, подставляет лицо тёплому весеннему солнцу и жмурится от удовольствия, как кошка. Арсений завидует ей белой завистью: для неё, дочери Хорса, начинается период подъёма сил, как и для многих нелюдей, так или иначе связанных с весной, солнцем и грядущим летом. Арсений же чувствует, как медленно, но верно для него начинается упадок, будто силы тают вместе с плачущими от солнечного света сосульками. Это нормально, это происходит каждый год, весна сменяет зиму, отбирая у Морены её законные права. Силы не исчезнут окончательно, только уменьшатся, и то, что раньше не вызывало вообще никаких усилий, теперь будет требовать терпения. А через несколько месяцев круг пойдёт по новой. Несмотря на здоровый рационализм и попытку разложить всё для себя по полочкам в голове, Арсений не может не чувствовать что-то вроде грусти, будто прощаешься с близким другом, даже если знаешь, что не навсегда. — Тяжко тебе? — сочувственно спрашивает Катя, останавливаясь и облокачиваясь на ограждение, отделяющее набережную от спокойной, искрящейся на солнце Фонтанки. Арсений морщится, как от зубной боли, и пожимает плечами. — Нормально, — коротко отзывается он. — Радуйся, пока можешь, в Питере солнце надолго не задерживается. — Ой, тебе лишь бы подушнить, — фыркает Варнава. — Ты чего такой унылый последнее время? Даже больше, чем обычно. Вроде бы бегал счастливый такой, а потом вдруг как отрезало. С Шастуном поругались, что ли? Арсений пытается избежать неудобного вопроса самым проверенным методом — одаривает Катю тяжёлым, чуть презрительным взглядом. Обычно работает, но Катя оказывается не впечатлена, слишком хорошо его знает. — И не смотри так на меня, — сухо отчитывает она. — Знаешь же, я тебя насквозь вижу. Так из-за чего поругались? Вот уж кому действительно никогда не получалось врать. Возможно, дело было в Катиных способностях и умении в буквальном смысле видеть насквозь, а, может, её уникальная проницательность не имела никакой сверхъестественной подоплёки. В конце концов, что плохого будет, если он всё расскажет? Кате он доверял, она точно не побежит разбалтывать и не станет издеваться, а держать всё в себе, делясь сокровенным только с сомнительным собеседником в лице Глазастика, могло привести к тому, что эта пороховая бочка рано или поздно рванёт. И ещё вопрос, кто окажется под ударом. — Он меня поцеловал, — глухо произносит Арсений, глядя на воду и не смея поднимать глаза. — Пару недель назад. А ещё сказал, что я ему с первого курса нравлюсь. Он ожидал удивлённых возгласов или недоверчивых смешков, но тишина затягивается, а, когда Арсений рискует поднять голову, Катя смотрит на него с тем же отрешённым выражением на лице. — И? — приподняв бровь, спрашивает она. — Что «и»? — взрывается Арсений. — Я тут к тебе как на исповедь пришёл, а ты… — А я не услышала ничего неочевидного, Арсюша, — ласково, будто непутёвому сыну, объясняет Катя. — То, что Шастун к тебе подкатит всерьёз, было вопросом времени. А остальное я и так знала. Меня не проведёшь. Она демонстративно обводит рукой своё лицо, очевидно, намекая на свои чудо-умения. — Ты мне только объясни, почему тебя это грузит так, — уже мягче продолжает Варнава. — Вы же вроде благодаря практике подружились, ты на него тоже смотрел так… — Как? — злобно пыхтит Арсений. — Как будто хотел спрятать ото всех, лично для себя, — не поддаётся на провокацию Катя. — Так в чём проблема? Только не говори, что тебя женщины привлекают, ни в жизнь не поверю. Это вызывает у Арсения смешок, — тут она, конечно, права. — Что, это ты тоже своим «истинным» зрением увидела? — Да нет, я просто на первом курсе перед твоим носом крутилась в юбках длиной с ладонь, а тебе пофигу было. — Может, ты просто не в моём вкусе? Катя распахивает глаза и даже комично наигранно прикладывает руку к груди, выражая высшую степень оскорбления. — Я — не в чьём-то вкусе? Ты с ума сошёл? Арсений позволяет себе лёгкую улыбку — ему бы хоть часть Катиной уверенности в себе, его бы ничто не остановило. Он рассчитывает, что уже удачно съехал с темы, но Варнаву так просто не собьёшь с намеченного пути. — Так, если мы выяснили, что он тебе нравится, и ты ему тоже нравишься, в чём проблема? Бери быка за рога, вернее, Шастуна за… что-нибудь и дерзай. — Не могу, — выдавливает с трудом Арсений. — Мы же с ним… вообще разные, практически противоположности. Он в прямом смысле сын бога солнца и исцеления, а я… ну, ты в курсе. — И это мешает вам быть вместе, потому что?.. — Катя вопросительно вздёргивает брови и рукой машет между ними. — Я на секундочку напомню, что мой папаня тоже отвечает за солнце, только не в Греции, а тут у нас, в матушке России. И это почему-то не мешает нам с тобой дружить. Тут-то Арсений и задумывается. Не то чтобы у него вдруг отшибло память, и он забыл, какая у Кати наследственность, они это выяснили ещё на первом курсе при знакомстве, но почему-то с ней он никогда не проводил невидимую границу, которая разделяла бы их на два лагеря. Может быть, потому что и Хорс, и Морена были из славянского пантеона, а потому вроде как одного поля ягоды. Может быть, дружба с Варнавой не позволила возвести условную стену между ними. А, может быть, дело было вовсе не в том, кто там чему покровительствовал. — Я боюсь, — сглотнув, признаётся Арсений. — Боюсь, что своим даром на него как-то повлияю, если не прямо, то косвенно. Что о нём будут думать, когда узнают, с кем он встречается? — А, может, он сам будет решать, насколько его волнует его собственная репутация? — хмыкает Катя. — Мне вот, например, в целом глубоко пофиг, что обо мне подумают. Но, вот удивительно, никто ничего и не думает. Всем насрать, Арсений, веришь? Верится слабо, поэтому Арсений неопределённо пожимает плечами. — Я вот думаю, — бодро продолжает Катя, отталкиваясь от ограждения и довольно потягиваясь, — что тебе пора достать из жопы сосульку и засунуть туда что-нибудь другое, например… — Не вздумай, — угрожающе цедит Арсений. Заметив коварную ухмылку на лице Варнавы, он концентрируется на собственном даре, чувствует, как холодеет ладонь, а затем мстительно засовывает в прямом смысле ледяные пальцы ей под футболку. Катя взвизгивает, отскакивает от него со смехом и снисходительно предлагает: — Пойдём, ледяной принц, напичкаем тебя мороженым, может, оттаешь немножко. Идея, конечно, отличная, вот только осуществить её они не успевают. Уже на подходе к кафе у Арсения звонит телефон, и он бы, наверное, проигнорировал сейчас кого угодно, но на экране высвечивается требовательное «Павел Алексеевич», а майор не имел привычки звонить по пустякам. Наоборот, если уж дело доходило до звонков, а не коротких сообщений, вопрос был срочным. — Арсений, ты сейчас где? — без приветствий и расшаркиваний начинает Воля, едва только Арсений подносит телефон к уху. — В центре, недалеко от Аничкова, — отчитывается он и успокаивающе машет рукой Кате, глядящей на него с беспокойством. Павел Алексеевич глухо ругается под нос, быстро переговаривается с кем-то, пока Арсений в напряжении нервно кусает губы, и произносит: — Далеко, но выбора нет. Скидываю тебе адрес, это рядом с вашей общагой. Своих ребят я уже послал, но они там практически бессильны, не их профиль. — В чём дело? — подхватывая Катю под локоть и разворачиваясь в сторону метро, спрашивает Арсений. — Позвонил мой приятель, говорит, на него налетела куча призраков. Он ещё жив, закрылся у себя в квартире, у него там защита похлеще чем у Белого Дома, но долго он не продержится. Этого, в общем-то, стоило ожидать, вряд ли бы Воля стал дёргать по какому-то тривиальному делу, с которым могли справиться сотрудники ФСКАНа. И даже то, что кейс вряд ли имеет отношение к расследуемому на практике делу, не особенно играет роль, — в конце концов, человек был в опасности, Арсений бы себя не простил, если бы не попытался помочь. Хотя, конечно, страшно всё равно, — для разборок с неупокоенными явно придётся прибегать к дару, а Арсений, во-первых, этого не хотел, а, во-вторых, не был уверен, что даже при большом желании справится. Но Павел Алексеевич то ли знает, куда давить, то ли неосознанно подталкивает к принятию решения. — Шастуну я уже звонил, ему там добираться минут пятнадцать, может, выиграет тебе время. Всё, Арсений, до связи. И удачи. До места назначения он добирается в рекордные сроки, едва сдерживаясь, чтобы не удариться в панику. Катя порывается пойти с ним, глядя взволнованно и испуганно, но Арсений решительно отказывает: он и так уже с ума сходил от страха за Антона, не хватало ещё пытаться уследить за тем, чтобы Катя не пострадала. Ориентир, не позволяющий потеряться, Арсений замечает издалека: девятиэтажка возвышается посреди нескольких других жилых домов, и где-то на высоте седьмого-восьмого этажа видно копошение мутной бесформенной массы: она бьётся в окно, то распадаясь на отдельные силуэты, то снова собираясь обратно в кучу. У подъезда столпилась толпа зевак, перепуганно глядящих снизу-вверх на происходящее, хотя умудряясь даже в панике снимать всё на камеру. Арсений продирается сквозь людей, подныривает под красно-чёрную ленту, и лейтенант ФСКАНа, следящий за тем, чтобы никто из прохожих не последовал его примеру, кивает наверх с коротким: — Восьмой этаж! Арсений вызывает лифт, но жмёт кнопку «7», — думает дать себе фору, а заодно постараться не вляпаться сразу в гущу событий. По мере того, как он поднимается всё выше, тревога нарастает, а вместе с ней и уже знакомое ощущение присутствия рядом неупокоенных. Вместо того, чтобы отстраниться от этого предчувствия, Арсений копает глубже, пытается найти уже знакомые признаки: запах, шёпот, хоть что-нибудь, но не находит. С одной стороны, это радует, а с другой уже даже как-то непривычно: если внезапная активность фантомов не вызвана тем самым серым туманом, то тогда чем? Лифт останавливается на нужном этаже, с грохотом раздвигаются двери, и сразу становится слышен характерный гул от сконцентрированных в одном месте призраков: это единообразный, жуткий, бессловесный вой, будто само нахождение среди мира живых приносит им боль. Арсений взбегает по лестнице, преодолевая сразу несколько ступеней за раз. На лестничной клетке восьмого этажа царит суматоха, но больше из-за явно не знающих, что делать, сотрудников ФСКАНа: слышны крики, люди суетятся, то заходят в одну из квартир с настежь распахнутой дверью, то выходят. Арсений пробивается сквозь них, чутьё ведёт его глубже, внутрь квартиры. Сразу на входе он замечает, что стены коридора испещрены знакомыми рунами — такая же защита стоит на входе в штаб Управления, только если там символы слегка светились, обозначая готовность к работе, то здесь они потухли и больше походили на наскальную живопись, чем на действующее колдовство. Видимо, это была первая линия обороны, которую призраки уже успели пробить — в этом был минус подобной перестраховки, она действовала ровно до того момента, как не заканчивалась вложенная в неё энергия. А, судя по количеству фантомов, любая защита для них была всего лишь вопросом времени. Вопящие инстинкты подсказывают дорогу: дальше по коридору и направо, в комнату, но даже и без них становится очевидно, куда идти. Из открытой двери вылетает бесформенная полупрозрачная масса, и уже на подлёте из силуэта вырисовывается размытое лицо с раззявленным в вопле ртом. Арсений едва успевает пригнуться и пропустить призрака над головой, а вот кто-то из ФСКАНа явно не так удачлив, из-за спины слышен болезненный вскрик. И, хотя совесть слегка колет, Арсений не оборачивается, а двигается вперёд, потому что где-то там впереди Антон. Нужная комната оказывается в таком хаосе, что сперва даже не разобрать, что к чему. Помещение большое, но разве что по перевёрнутой кровати угадывается спальня, вся остальная мебель разломана в щепки, обои отслаиваются от стен клочьями, по потолку пошла сыплющая штукатуркой трещина. В центре комнаты — мутный круговорот из фантомов, к которому то и дело присоединяются новые сквозь разбитое окно. Энергетика от призраков настолько мощная, что всё нутро обдаёт холодом, и голову заполняет какофония загробных голосов: тут и женские, и мужские, и даже детские, но слов в этой мешанине криков не разобрать. С трудом сквозь плотный кокон призраков Арсений различает едва-едва светящийся купол в центре — последний эшелон защиты? Купол переливается цветами от голубого до золотистого, и, хотя разобрать, что под ним, невозможно из-за мельтешащих теней, Арсений и так догадывается. Конечно же, Шастун полез в самую гущу событий. Копьё в руке появляется медленнее, чем обычно, и то кажется настолько хрупким, что Арсений даже боится сильнее его сжимать, вдруг переломится. Но оказывается, что прочность оружия тут не играет никакой роли, — на пробу Арсений пытается зацепить бесформенную массу призраков острым концом, но копьё проходит сквозь них, даже не привлекая их внимания. Этого стоило ожидать, это же в буквальном смысле души умерших без какой-либо материи, у них нет тел, а, значит, и физически повреждены они быть не могут. Ледяное копьё Арсений раздражённо отбрасывает в сторону, и то с почти хрустальным звоном разбивается на осколки. Он протягивает вперёд дрожащие руки и из паники и страха не преуспеть не осторожничает со своим даром, как обычно, а хватается за него резко, будто загребает большой горстью. Сперва не происходит ничего, только внутренности обдаёт холодом, — это собственная сила находит выход, концентрируется в руках. Ладони немеют, уходит тремор, и всё тело будто бы парализует, только внутри клокочет что-то тёмное и жуткое. Во рту Арсений чувствует металлический привкус, — от напряжения прикусил язык, — пальцы с титаническим трудом скрючиваются, как когти. Развести в стороны руки кажется тяжелее, чем попытаться поднять валун весом в тонну, но на то он и полубог, чтобы совершать невозможное. Копошащаяся масса призраков с воем отодвигается в стороны, следуя за его руками, будто занавес в театре. Фантомы рвутся обратно, мечутся в хватке, как запертые в клетку звери, но сил хватает, чтобы удерживать их на месте. Становится понятно, почему у защитного купола двойной цвет. Оригинальная защита уже давала бреши, и подпитывать её было некому, — в центре купола на полу лежит бессознательный мужчина. По крайней мере, Арсений надеется, что он просто потерял сознание, а не умер, распознать даже своим сверхъестественным чутьём сейчас не выходит, слишком забит фон множеством неупокоенных. И, может быть, это не очень профессионально, но гораздо больше судьбы незнакомца Арсения волнует Антон, — тот самый, который зачем-то подлез под защиту, а теперь пытается её удержать, вытянув руки и вливая собственную силу. Отсюда и знакомое солнечное свечение. Антон встречается с Арсением взглядом, и в его глазах столько страха и паники, что сердце в груди останавливается на миг, а потом бьётся испуганной птицей. Шастун открывает рот, но сквозь купол и вой призраков не разобрать ни слова, по его губам Арсений с трудом понимает: «Помоги». — Как?! — орёт в ответ Арсений. Руки снова дрожат от напряжения, скрюченные пальцы сводит судорогой, и от холода, расползающегося по всему телу, каменеют мышцы. Арсений уже чувствует, что он на пределе — на той самой границе проклятия, что и так щедро подпустило его слишком близко. Но шаг за эту линию уже не пройдёт без последствий, и делать этот шаг не просто страшно, — от мыслей об этом сознание заполоняет животный ужас. Если Антон и собирался как-то ответить на вопрос, сделать это он не успевает, — защитный купол несколько раз беспомощно моргает, а затем исчезает с едва слышным хлопком. Шастун обессиленно падает на колени прежде, чем масса призраков с торжествующим воем набрасывается сверху и погребает его под собой. Шаг за грань после этого даётся удивительно легко. Половицы трещат под ногами от высвобождаемой мощи, руки уже будто бы сами по себе напрягаются, ладони сжимаются в злые побелевшие кулаки. В голове бьётся не мысль даже, а один-единственный посыл: прочь. Последнее, что Арсений успевает воспринять, — это тонкий, испуганный вой призраков, а затем темнота из грудной клетки расползается по всему телу, застилает глаза, и мир вокруг погружается в спасительный прохладный мрак.***
Есть что-то горькое в этой дурацкой неизбежности: последнее, что запоминает Арсений, — это холод, и его же он чувствует первым. И это не тот свежий зимний мороз, что обычно придаёт сил, не успокаивающее ледяное прикосновение создаваемых силой мысли фигур, даже не холод выстуженной открытым окном комнаты в общежитии. Арсению сперва было сложно отделять части своего дара, и та, и другая ассоциировались с увяданием и тем состоянием, в котором не может быть жизни, а потому казалось, что одно всегда было продолжением другого. И, наверное, впервые за всю свою жизнь Арсений, наконец, может провести эту чёткую границу. Если лёд был холодом в прямом смысле слова, то смерть была всего лишь отсутствием света и тепла. Зияющая чёрная пустота, абсолютное и безликое ничто. Арсений приходит в себя, не открывая глаз, и отделяет сон от реальности именно через это ощущение собственной опустошённости. Удивительно, но все произошедшие события быстро и чётко выстраиваются в единую картину, и Арсений догадывается, что шаг за грань уже имеет свои последствия. Кажется, что он открыл дверь и впустил то, что все эти годы старательно прятал даже от самого себя, — мёртвая энергия расползается по всему телу, будто густая чёрная смола, затекающая в каждую выемку и щель. Арсений открывает глаза. Над головой — удивительно чистое голубое небо, воздух вокруг свежий и быстро приводящий в чувство. Пальцы сгибаются, зарываясь в мягкую и слегка влажную землю. И, хотя нет ни обычно преследующих запахов, ни шёпотков, ни даже необъяснимой чуйки, похожей на шестое чувство, Арсений каким-то образом сразу осознаёт: он на кладбище. В поле зрения появляется лицо Антона, и Арсений понимает, что лежит головой на его коленях. Между бровей Шастуна залегла глубокая складка, губы взволнованно поджаты, а взлетевшие к плечам Арсения руки заметно подрагивают. — Живой? — на грани слышимости спрашивает Антон, едва шевеля губами. Вопрос, конечно, спорный, — внутри сейчас столько некротической энергии, что сам себя со стороны Арсений бы скорее признал мёртвым. Но так хочется, чтобы это обеспокоенное выражение пропало с лица Антона, что он заставляет губы растянуться в слабой вымученной улыбке. — Живой. Он приподнимается на локтях, а затем садится и оглядывается. Они действительно на кладбище, вокруг аккуратные ровные рядки могил и надгробных камней, окружённые разномастными оградами. Тишина по сравнению с городским шумом здесь оглушающая, нарушают её разве что голоса редких птиц и шелест ветра в листве. — Что произошло? — ровным голосом спрашивает Арсений, одновременно пытаясь оценить собственное состояние. Оно, мягко говоря, непривычное: конечности потяжелели, голова гудит, но одновременно есть какая-то необъяснимая лёгкость, будто с груди сняли бетонную плиту. И даже усталости как таковой нет, есть только чувство странной безмятежности. — Ты изгнал всех призраков, мужика мы спасли, его уже забрали к себе ФСКАНовцы, — негромко поясняет Антон, настороженно за ним наблюдая, будто боится, что Арсений в любой момент может грохнуться обратно в обморок. Ну, винить его не в чем, Арсений и сам не уверен, что это не случится, уж больно непривычно всё ощущается. Даже мир вокруг, кажется, приобрёл чёткости, и из-за наплыва эмоций не выходит выделить хоть одну конкретную — в голове звенящая пустота. — Он тоже полубог, кстати, — продолжает Антон, видимо, пытаясь заполнить неуютную стылую тишину. — Какой-то старый друг Воли, а ещё жуткий параноик, у него вся хата была в защите. В итоге только благодаря своей паранойе и выжил, ну, и мы вовремя пришли. В большей степени, конечно, ты, от меня там толку особо не было. — Неправда, — мягко возражает Арсений. — Я бы не успел, ехал аж из центра. Антон на это только неопределённо пожимает плечами — по-видимому, не согласен, но решает не спорить. — А здесь мы почему? — осматриваясь с отрешённым любопытством, спрашивает Арсений. — Я знаю, у нас обычно специфические места для уединения, но кладбищенская романтика — вроде бы не особо твой стиль. Шастун поджимает губы и явно пытается подобрать слова. А когда снова заговаривает, его голос звучит глухо и сипло: — Ты долго был в отключке, хлопнулся в обморок сразу же, как прогнал всю призрачную братию. Я пересрался нехило, честно тебе скажу, ты был белый и холодный как труп. Но пульс и дыхание были, я там пытался хоть как-то подлечить, но без толку. А потом появилась Морена. До всё ещё перегруженного мозга Арсения доходит долго. Он моргает несколько раз, переваривая услышанное, и недоверчиво переспрашивает: — Мама? Ты уверен? Антон невесело хмыкает. — Ну, она появилась буквально из воздуха, от неё божественной силой несло так, что меня там к полу пригнуло. И она представилась, видимо, сделала сразу поправку на долбоёба, то есть на меня. — Ты не долбоёб, — на автомате поправляет Арсений. Антон на это улыбается уже увереннее, а потом берёт его руку в свою, обжигая как всегда горячими ладонями. — А ещё вы с ней очень похожи, — усмехается он. Арсений отводит взгляд в сторону, — это он, конечно, слышал не единожды, но каждый раз подобные сравнения вызывали волну противоречивых эмоций. — В общем, она сказала, что у тебя энергетическое истощение и что тебе нужно попасть к месту силы, чтобы побыстрее прийти в себя. А потом переместила нас сюда. Последние пять лет своей жизни Арсений старательно избегал всего, что было хоть как-то связано со смертью, в том числе, кладбищ, — они ассоциировались с удушливой мёртвой энергетикой, которая не просто тяжело ощущалась, она звала к себе, тянула с неумолимой неизбежностью, и узнавать, что случится, если Арсений поддастся, не хотелось категорически. А оно вот как оказывается — место силы. Положа руку на сердце, того самого тянущего чувства Арсений не испытывает, будто до того бывшая в натяжении пружина, наконец, отпущена. Но психологически принять это тяжелее, всё ещё кажется, что это лишь вопрос времени или самоконтроля, и, стоит только дать слабину, как царящая здесь аура смерти сожрёт его с потрохами. — Я так понимаю, она уже ушла? — с невесёлым смешком спрашивает Арсений. — Решила избежать неловкой семейной встречи? Антон выглядит почти виноватым, хотя как раз его Арсений уж точно не собирался ни в чём обвинять. — Арс, я пытался с ней поговорить, но… — Забей, — отмахивается Арсений. — Сам же знаешь, «боги глухи к нашим молитвам» и всё такое. Он поднимается на ноги с неожиданной лёгкостью — физически нет никакого изнеможения, усталость больше моральная. А вот Антон встаёт с явным трудом, видимо, всё прошедшее далось ему непросто, к тому же, у него не было эксклюзивной возможности поваляться в отключке хрен знает сколько времени. — Поехали домой? — спрашивает Арсений больше риторически, подавая ему руку. Антон кивает, и Арсений помогает ему по пути к выходу, — к счастью, дороги здесь прямые и не заросшие, поэтому выбраться к воротам не составляет особого труда. Даже местность оказывается знакомой, до общежития отсюда подать рукой, но заставлять Антона в его состоянии идти пешком не хочется, поэтому Арсений тащит его к автобусной остановке неподалёку. По пути они практически не разговаривают: у Антона на это явно нет сил, Арсений слишком погружён в собственные мысли, настороженно прощупывая свой дар чуть ли не каждую минуту, ожидая какую-то неконтролируемую вспышку. Но она не происходит ни в автобусе, ни по дороге к общежитию, ни когда Арсений уже доводит Шастуна до его комнаты. И даже после не случается ровным счётом ничего. Напротив, собственный дар ощущается спокойной водной гладью, которая отзывается рябью кругов на любое прикосновение, но не пытается выйти из берегов. И если в первый день Арсений ещё готов к непредсказуемым последствиям, из-за чего едва не превращается в параноика, то где-то дню к третьему он просто устаёт быть постоянно настороже. В конце концов он успокаивает себя мыслью, что, будь что-то неладно, мать бы об этом сказала, — несмотря на их отдалённость, Арсений всё-таки верил, что его судьба ей не безразлична. Иначе бы она не появлялась вовсе. К чему он оказывается не готов, так это к тому, что посреди очередного учебного дня Антон выловит его после пары, осторожно оттащит в сторонку и замолкнет, почему-то дожидаясь, пока их однокурсники пройдут мимо. — Что-то случилось? — озадаченно спрашивает Арсений, оглядываясь. Практики у них сегодня не предвиделось, никаких новых происшествий в ФСКАНе не происходило, поэтому вряд ли разговор должен был пойти о работе. А в остальное время они с Антоном практически не общались, не сговариваясь соблюдая дистанцию после того, как эту самую дистанцию единожды сократили до нуля. — Случилось, — отзывается Антон, когда они, наконец, оказываются одни. Он явно нервничает, взволнованно поправляет лямку рюкзака, но смотрит решительно и почти воинственно. — Пойдём на свидание? И я сейчас не шучу, не прикалываюсь, это не издевательства и не стёб, я не делаю это на спор. Арсений открывает рот и удивлённо хлопает глазами, будто выброшенная на берег рыба. Хотя удивляться тут особенно нечему: он уже уяснил, что упрямства Шастуну было не занимать, не похож он был на человека, который сдаётся на первом же провале. Порыв тут же отказаться и отбрехаться занятостью Арсений давит в себе с огромным трудом, кстати вспоминая разговор с Катей. Но не сомневаться совсем он не может, и, вместо того, чтобы отмолчаться и заставить Шастуна делать свои собственные выводы, Арсений решает быть искренним. — Ты же понимаешь, что это может плохо закончиться? — спрашивает он, обхватывая себя руками, будто защищаясь. — Помнишь, ты говорил про своё видение? Ну, то, которое с болотом? Оно же сбылось. Вся та история с призраками: это там я имел возможность тебя спасти, а вместо этого стоял и мялся до последнего. — Так в итоге же спас, — приподняв брови, отзывается Антон. — Причём, замечу, что к этому решению ты пришёл самостоятельно. — А что мне оставалось делать, оставить тебя там умирать? — недовольно бурчит Арсений. Он уже чувствует, что сдаётся, и возмущается больше ради проформы. — Арс, давай хотя бы попробуем, м? — мягко просит Антон, кладя ладони на его предплечья и слегка поглаживая, будто успокаивая. — Ну, не получится — и хуй с ним, останемся друзьями. — А мы уже друзья? — хмыкает Арсений. — Мы как минимум по разочку друг другу жизни спасли, прошли огонь, воду и кучу умертвий, — смешливо фыркает Антон. Арсений любуется тем, как искрятся весельем его глаза, и соглашается. Как будто бы у него вообще был какой-то выбор.***
Арсений честно пытается ничего не загадывать и никак не готовиться морально, хотя в назначенный день по сто раз меняет внешний вид. Сам себя при этом осаживает, пытается рационализировать и приходит к выводу, что Шастун его уже видел всяким: заспанным на учёбе, сгоняющим сто потов на тренировке, белым от страха и буквально теряющим сознание. Словом, как бы Арсений ни выглядел, вряд ли это сыграет решающую роль. Но противное подсознание тут же ядовито шепчет: так до этого всё было по-другому. В конце концов, Арсений психует сам на себя и на своё волнение и выбирает простые джинсы со свитшотом, кое-как приводит волосы в божеский (ха) вид и думает, что если Шастун вдруг начнёт воротить нос, то хотя бы будет сразу понятно, что ничего у них не получится. Может, и к лучшему, зато не будут тратить время. Антон встречает его у выхода из общежития и, когда замечает, то расплывается в радостной и восхищённой улыбке. «Да чтоб тебя», — думает Арсений. Его слегка потряхивает от волнения, хотя в их общении не меняется ровным счётом ничего. Они так же, как обычно, доходят до метро, по пути обсуждая грядущую сессию, — как будто в очередной раз едут на практику, а не на свидание. Ожидавший подвохов Арсений постепенно расслабляется и смиряется с мыслью, что, даже если ничего не выйдет, он, по крайней мере, неплохо проведёт время. Правда, что там Шастун запланировал, он не имеет ни малейшего понятия, — Антон на все вопросы только отмалчивается с загадочной улыбкой Моны Лизы. Они уже прошли ту стадию взаимоотношений, когда могли быть опасения оказаться где-нибудь закопанным в лесу, да и Арсений в своих силах уверен, особенно сейчас, когда в какой-то степени чувствует себя бомбой с часовым механизмом, поэтому мандраж больше здоровый, подстёгиваемый банальным человеческим любопытством. Они приезжают не в центр, а в спальный район, и, хоть это заставляет озадаченно приподнять брови, Арсений смиряется с происходящим и пускает ситуацию на самотёк, — не всё же в своей жизни нужно контролировать, тем более, когда есть уникальная возможность кому-то довериться. Впрочем, когда они заходят в торгово-развлекательный центр, ничем не отличающийся от любого другого в Питере, сомнения всё-таки начинают закрадываться. Они, конечно, бедные студенты, но не в фуд-корт же Шастун его привёл? Желание поддразнить и спросить быстро пропадает, — уж больно у Антона сосредоточенное лицо, прежняя радость сменяется на что-то среднее между робостью и неуверенностью. Хочется даже поддержать и заверить, что ничего страшного не случится, даже если Арсению не понравится, — они всегда могут развернуться и пойти в другое место. Когда Антон останавливается у входа в танцевальную студию, Арсений сконфуженно хмурится. Танцы? Серьёзно? Не то чтобы у Арсения совсем к ним не лежала душа, он даже в школьные годы ходил на кружок, но сейчас единственные интересовавшие его танцы — это где-нибудь в клубе под ударной дозой алкоголя. Уж точно не в студии на глазах у других людей. Но Антон всё ещё ничего не поясняет, молча открывает дверь, и сразу становится понятно, — он тут не впервые. Тайком после занятий бегал заниматься? Да вроде не был Шастун похож на человека с хорошей пластикой или какой-то грациозностью, наоборот, своими длинными конечностями и макушкой он вечно собирал все встречные углы и дверные косяки. Они заходят в просторный светлый зал, где шумно и оживлённо, — помимо звучащей из колонок подвижной бодрой музыки, тут ещё и куча народу. Кто-то сидит на полу небольшими группками, кто-то занимается у зеркала, отрабатывая движения. Причём возраста присутствующих варьируются от школьников до людей за сорок, и, несмотря на это, в танцевальном зале царит какая-то своя особая атмосфера, — буквально всё тут пышет жизнью. Антон хватает Арсения за локоть и отводит в сторонку, поближе к окну, где они никому не будут мешать. Никто из присутствующих не обращает на них особого внимания, только мельком проходятся взглядом, но Антон даже ни с кем не здоровается, так что вряд ли он тут частый завсегдатай. — Подождём, пока Мига закончит, — коротко произносит Антон, усаживаясь прямо на пол. Арсений следует его примеру и, бросив взгляд в окно, где на город уже постепенно опускается вечер, не удерживается от насмешливого: — Надо признаться, интересные у тебя задумки. Уже прогресс после утопцев и трупов, конечно, но пока ничего не понятно. — Если честно, это не то чтобы прямо часть свидания, — слегка виновато отзывается Антон. — У меня есть планы, но я хотел, чтобы ты сначала кое с кем познакомился. Арсений обводит внимательным взглядом танцевальный зал, пытаясь выловить в толпе людей того самого таинственного незнакомца и натыкаясь на одного конкретного, — он выделяется из всех остальных даже не столько тёмным цветом кожи, сколько явно куда более отточенными движениями и громким, заразительным смехом. Арсений распознаёт в человеке преподавателя, отмечает, как вокруг него вьются стайкой ученики, прося показать то или иное движение, но в остальном не находит больше ничего особенно интересного. — Ты всё поймёшь, я обещаю, — заверяет Антон. Оставалось только довериться. Поскольку заняться тут всё равно больше нечем, Арсений наблюдает за танцующими, с лёгким восхищением отмечает плавность чужих движений — это что-то за гранью понимания, когда человек с такой непринуждённостью владеет своим телом, будто по жизни идёт с танцем. Всегда одно удовольствие наблюдать за теми, кто что-то умеет не просто хорошо, а талантливо, и Арсений позволяет себе наблюдать — тут, в конце концов, все смотрят. Музыка заканчивается, мужчина машет руками, давая знак, что с занятиями закончено, и несколько учеников прижимаются к нему толпой в коллективном объятии. Всё это настолько непривычно в своей крикливой жизнерадостности, что, почувствовав укол зависти, Арсений его в себе тут же душит. Просто это не для него, у каждого свой путь и своё предназначение, и его было определено в день, когда он родился. Антон машет преподавателю рукой, подзывая к себе, и тот расплывается в белозубой широкой улыбке и приближается к ним, изящно минуя людей по пути. Где-то за несколько шагов Арсений уже чувствует неладное и даже бросает несколько встревоженных взглядов вокруг, а затем понимает: не показалось. От улыбающегося и внешне пышущего жизнью мужчины исходит знакомая энергия, уже ставшая родной: запах сырой влажной земли и едкого дыма, заунывный загробный вой, но удивительно гармоничный. То, что это как минимум нелюдь, а то и полубог, Арсений понимает сразу. Не понимает только, откуда такой разительный контраст внешности и излучаемой силы. Когда он приближается, Антон поднимается на ноги, и Арсений следует его примеру, пока Шастун, видимо, с другом здороваются полуобъятиями. — Давненько тебя было не видно, — отчитывает незнакомец, похлопывая Антона по плечу. — Учёба, работа, грядущая сессия, всё как обычно, — отмахивается Шастун, а затем оборачивается к Арсению. — Это Мигель, мой хороший друг. Мига, это… — Арсений, я догадался, — с загадочной улыбкой перебивает Мигель и протягивает Арсению руку. — Чувствую родственную душу. Всё ещё находясь в лёгком трансе, Арсений пожимает протянутую ладонь, — та оказывается сухой и тёплой на контрасте с холодной рукой самого Арсения. — Очень приятно, — деревянными губами произносит он, а сам не может перестать прощупывать чужую ауру будто любопытствующий ребёнок. И, хотя сходства с его собственной определённо есть, у Мигеля она насыщена десятком незнакомых деталей: нос щекочет пряный запах трав и масел, на периферии сознания отбивают чёткий ритм барабаны, гул голосов сливается в единую стройную мелодию. Мигель улыбается, и в голове всплывают образы костров, танцев и берущего за душу джаза. — А вы… ты… — мямлит Арсений, с трудом продираясь сквозь подобие дымки транса. — Чей? — Свой собственный, — всё с той же улыбкой отвечает Мигель. — А отец у меня — Барон Суббота, слышал про такого? Арсений, конечно, слышал — как хотя бы краем уха слышал про всех божеств и мифологических существ, так или иначе связанных со смертью. Но если те же олимпийцы или хотя бы скандинавы распространены и популярны даже в России, то о мрачноватом и загадочном вуду знают разве что в узких кругах, уж больно далеко была и Африка, и позднее унаследовавшие её религию южные штаты. И хотя Арсений никогда в жизни не был в Луизиане, сейчас кажется, что он может полной грудью вдохнуть затхлый запах местных болот и пройтись по шумным цветастым улицам Нового Орлеана, заполненным музыкой и голосами. — Пойдём, поговорим, — мягко предлагает Мигель и кивает головой в сторону угла танцевального зала, где в одну кучу набросаны мягкие подушки, пледы и кресла-мешки. В разговоре они проводят, наверное, не меньше часа, хотя это всё-таки больше монолог с редкими вопросами Арсения. Разница менталитетов была, в целом, объяснима, — жизнь в России и за её пределами была разной, но за этот час Арсений пытается понять, как один человек может сочетать в себе совершенно противоположные стороны. Обречённость и неизбежность смерти вкупе с бешеной жаждой жизни и желанием прожить её, как положено, — она ведь одна, даже полубоги не могли похвастаться бессмертием. Где-то ближе к концу Арсений начинает потихоньку понимать, хотя и осознаёт, что ещё катастрофически далёк от принятия. Как ни крути, несмотря на все различия, Барона Субботу и Морену всё-таки объединяет кое-что, помимо покровительства смерти, — и это идея перерождения. Там, где вудуистский лоа одновременно с посмертием ассоциировался с рождением и сексом, Морена символизировала не только зиму, но и её окончание и дальнейшее неизбежное наступление весны. Это всё ещё непривычно: вуду воспринимают смерть как верную подругу и соратницу, славяне же относились к ней почтительно и отстранённо. И всё-таки — сын божества, буквально олицетворяющего конец жизни, выбрал своим призванием настолько жизнеутверждающее занятие как танец, а все его ученики тянутся к нему, хотя и прекрасно знают всю подноготную, а некоторые даже чувствуют, среди них тоже затесались причастные к сверхъестественному. Арсений пока не верит, что когда-нибудь тоже так сможет, но сама мысль, что это в принципе возможно, будто бы позволяет вздохнуть полной грудью. На прощание, уже в дверях зала, Мигель вкладывает в ладонь Арсения что-то небольшое и тёплое наощупь и заставляет сжать пальцы. — Это гри-гри, — поясняет он. — Мелочь, не особо поможет с серьёзными проблемами, но это просто напоминание: смерть не имеет над тобой власти. Ты имеешь власть над ней. Мигель выпроваживает их с легкомысленным: «Пиздуйте, мне надо работать», и Арсений на автомате передвигает ногами, а за порогом студии замирает. Он разжимает ладонь и осматривает небольшой мешочек, в котором наощупь распознаются высушенные травы и мелкие камушки. Особой силы в обереге он не распознаёт, но всё равно напоследок сжимает в пальцах и убирает в карман. — Откуда ты его знаешь? — спрашивает он охрипшим голосом. — Ирка ходила сюда на танцы, через неё познакомились, — охотно поясняет Антон. В отличие от Арсения, Шастун выглядит безмятежно, что объяснимо, — не его мир только что едва ли не перевернулся с ног на голову. — Я думаю, ты и сам всё понял, — негромко добавляет Антон. — Я просто хотел тебе на живом примере показать, что твой дар — не приговор. И только ты сам решаешь, как его использовать. Арсений кивает, а затем в порыве эмоций обнимает Антона за плечи и чувствует его руки на своей спине. — Спасибо, — глухо шепчет он и, отстранившись, быстро-быстро моргает, чтобы просушить непрошеные слёзы. Ещё точно потребуется время, чтобы всё обдумать и разложить по полочкам, но Арсений уже сейчас чувствует, что свой дар ощущается не дикой обезумевшей тварью, а приручённым зверем, ластящимся к хозяйской руке. Он всё ещё опасен, на этот счёт нет никаких иллюзий, но только сейчас начинает казаться, что удержать его в узде хватит сил. — Ну, что, переходим к более прозаичной и весёлой части? — бодро спрашивает Антон и, взяв Арсения за руку, уверенно ведёт за собой. Они не уходят далеко, всего лишь перемещаются в другую часть развлекательного комплекса, хотя сейчас Арсений бы слепо пошёл за Шастуном и на край света, если б тот просто не отпускал его ладонь. Зато заметив вывеску, Арсений смеётся с облегчением, отпуская накопившееся нервное напряжение. — Каток, Шастун, серьёзно? Боги, какое дурацкое клише. — Тебе не нравится? — обеспокоенно спрашивает Антон, оборачиваясь к нему. — Я в восторге, — честно признаётся Арсений и сам тащит его вперёд. Это оказывается ровно то, что сейчас нужно. Пока на улице расцветает весна, забирая последние застоявшиеся сугробы, а вместе с ними и крупицы сил Арсения, здесь он оказывается в своей стихии. С наслаждением вдыхает прохладный воздух, отказывается от предусмотрительно прихваченного Антоном тёплого свитера и, вместо этого, помогает самому Шастуну одеться, — не хватало ему ещё простудиться. Лёд выветривает все мысли из головы, оставляя приятную пустоту и лёгкость. Арсений скользит по его поверхности с опытом и сноровкой, на коньках он стоял с самого детства, и со смехом помогает Антону не упасть в первый десяток минут. Даже включает режим инструктора и командует, как правильно сгибать ноги и как тормозить так, чтобы не вмазаться лицом в борт. А потом и вовсе под предлогом услужливой помощи хватает за руки и прижимает к себе. Они замирают где-то посередине катка, и, когда Антон склоняет к нему голову и с несмелой улыбкой спрашивает: — Можно я тебя поцелую? — Арсений вместо ответа прижимается к его губам первым. От поцелуя мягкое и тягучее, как мёд, тепло заполняет каждую клетку тела, и пустота и тьма испуганно отступают. Растянуть удовольствие не выходит, вокруг всё ещё люди и многие с детьми, поэтому Арсений напоследок мягко чмокает Антона в идеально ровный нос и буксирует их обоих ближе к борту, где народу поменьше. — Мне кажется, проклятье спало, — негромко признаётся Арсений, прижимаясь спиной к ограждению и не давая Антону далёко укатиться, держа его за пояс. Шастун задумчиво склоняет голову на бок и неожиданно произносит: — Мне кажется, его никогда и не было. — В каком смысле? — озадаченно и даже возмущённо спрашивает Арсений. Антон вздыхает, опускает глаза, видимо, набираясь решимости, а затем выдаёт как на духу: — Пока ты лежал в бессознанке, мы очень мило пообщались с твоей мамой. И она сказала мне несколько важных вещей. Во-первых, сектанты, которых выслеживал твой отец, давно мертвы. Часть переловили и посадили, а ещё до суда они коллективно суициднулись во славу своих каких-то ебанутых покровителей. Оставшуюся часть выследила Морена, и, ну… если охоту на тебя объявляет богиня смерти, долго не проживёшь. Во-вторых, даже если бы и было какое-то проклятие, оно бы на тебе долго не продержалось. Пока Арсений переваривает услышанное, Антон задумчиво возводит глаза к потолку и рассеянно произносит: — Как же она сказала… «Думаешь, я бы позволила, чтобы какие-то жалкие смертные прокляли моего сына?» И ты сам говорил, что даже Варнава его в тебе не разглядела, так что… — Но я не мог пользоваться частью дара! — разозлённо пыхтит Арсений. Его мировоззрение и так сегодня изрядно накренилось, а тут его вообще выворачивают наизнанку и вытряхивают содержимое. Он имеет право злиться, причём на всех: и на Антона, и на молчавшую всё это время мать, и даже на Варнаву. Хотя на Катю, наверное, не стоит. — Потому что ты сам так решил, — терпеливо поясняет Антон. — Ты же в себе это ненавидишь. Ну, ненавидел, по крайней мере. Арсений уже собирается было возмутиться, но так и замирает с раскрытым ртом. В голове всплывают воспоминания о похоронах отца, о нападении, которое, как он раньше думал, спровоцировали сектанты. А ещё вспоминает собственное раздраенное состояние, водоворот эмоций внутри и как дар в этот день рвался наружу, отражая его горечь и отчаяние. Мог ли он сам спровоцировать появление неупокоенных на похоронах? Мёртвое тянется к мёртвому, а бездна взывает к бездне, — так, кажется, говорят. И эта мысль Арсения-из-прошлого, наверное, растоптала бы, уничтожив остатки веры в себя. Но Арсений сегодняшний поднимает глаза на Антона, от которого тепло и свет исходят и в прямом, и в переносном смысле, и начинает верить, что его бездна в кои-то веки притянула что-то хорошее. Нет, здесь уже не метафоры к мотыльку и свету, тут скорее про Икара, подлетевшего опасно близко к солнцу. Но даже если жар растопит воск на крыльях, плевать, — Арсений готов встретить море.