Эрос и Психея

Throw yourself into the unknown With pace and a fury defiant, Clothe yourself in beauty untold And see life as a means to a triumph. Today, of all days, see How the most dangerous thing is to love. How you will heal and you'll rise above, Crowned by an overture bold and beyond, Ah, it's more courageous to overcome. © Gang of Youths — Achilles Come Down

Из аудитории Арсений не выходит, а скорее, выпрыгивает, и сразу попадает в Катины объятия. — Сдал? — пытливо спрашивает она тут же. — На «отлично», — выдыхает Арсений, победно размахивая зачёткой. Катя издаёт радостный писк и повисает у него на шее. Так они радовались не каждому экзамену, но сегодняшняя Теория управления стихиями далась им обоим через пот, кровь и слёзы, — предмет сам по себе был сложным и требовал знаний из областей физики, химии и биологии, так ещё и преподаватель придирался по делу и без. Справедливости ради, полночи перед экзаменом Арсений не спал, потому что за билеты взялся в последний момент. Обычно ему хватало выдержки, самоконтроля и желания вырвать себе хорошую оценку, чтобы начинать готовиться заранее. Но в последнюю сессию ни выдержки, ни самоконтроля уже не хватало, а стремление к хорошим оценкам потеснила необходимость проводить время в компании новоприобретённого парня. Это, в общем-то, можно было считать за разумное оправдание. Вместе с Катей они спускаются на первый этаж, по пути обмениваясь впечатлениями: Арсению достался ужасный билет, а вот Варнаве с билетом повезло, но это не избавило от дотошных вопросов преподавателя. В Академии в это время пустынно и тихо, кто-то, как они, сдаёт экзамены, а кто-то ещё только готовится, корпя над конспектами и учебниками. Зато у входа царит оживлённая атмосфера: уже отстрелявшиеся студенты не торопятся домой, наслаждаясь последними мгновениями свободы перед очередным этапом зубрёжки. Вот только переговоры в толпе совсем не радостные, а заинтересованные и напряжённые. Озадаченно оглядевшись, Арсений понимает, в чём дело: чуть поодаль от входа видна высокая тёмная фигура, резко выделяющаяся на фоне зелёных газонов и светлых облицовок зданий. Арсений узнаёт её мгновенно, тяжёлая гнетущая энергетика ощущается даже за несколько десятков метров. — Не жди меня, — со вздохом произносит он. Катя касается его руки, заглядывает в лицо обеспокоенно и спрашивает: — Ты уверен? — Всё в порядке, — отзывается Арсений и пытается утешающе улыбнуться, но улыбка выходит слабой и дрожащей. — Я всё-таки тебя подожду, — упрямо возражает Катя. Спорить с ней обычно бесполезно, поэтому Арсений делает глубокий вдох, распрямляет плечи и идёт вперёд. Ощущение, будто на плаху, — иронично. — Здравствуй, мама, — стараясь придать голосу уверенности, произносит Арсений. Морена склоняет голову в знак приветствия, но ни одна мышца лица не дрожит в намёке на эмоцию. Хоть она и не выделяется слишком сильно, — то ли потому что середина мая для неё не время, то ли сама не хотела привлекать внимание, — не распознать в ней божество невозможно, особенно на таком расстоянии, где волны силы ощущаются чуть ли не физически. Арсений на поверку знает, что обычно эта сила у смертных вызывает чувства страха и трепета, но, во-первых, он — не смертный, а, во-вторых, эта аура ему знакома до боли, хотя бы потому что его собственная — блёклая копия. — Арсений, — сухо произносит Морена. И хотя голос у неё тихий, не звук — шелест, не расслышать её невозможно. Со стороны они, наверное, действительно похожи: оба в чёрном, она — в тяжёлой мудрёной мантии, Арсений — в более приземлённых джинсах и футболке, оба темноволосые и бледные, как снег. И всё же спутать Морену с человеком, даже не ощущая мощный, смертоносный дар, невозможно, — достаточно заглянуть в глаза цвета застывшего тёмного льда, в которых ни единого намёка на приземлённые человеческие эмоции. — Нам нужно поговорить, — также тихо не сообщает даже, а требует она и протягивает вперёд руку. Арсений несколько секунд разглядывает тонкую узкую ладонь, кажущуюся ещё более бледной на фоне тёмного тяжёлого рукава мантии, и понимает, что выбора у него особо нет. Кожа Морены оказывается не просто холодной — ледяной на ощупь, — а тут же проявляющийся всплеск её силы отдаётся горечью и солью на языке. На миг Арсений прикрывает глаза, потому что уже знает, где окажется, и не боится. Тепло ещё робкого весеннего солнца сменяется на колючий морозный ветер, руки покрываются мурашками, слух заполняет далёкий шум гулкого прибоя. Открыв глаза, Арсений понимает, что вокруг ничего не поменялось: высокий скалистый обрыв фьорда впереди, глухая заснеженная стена деревьев за спиной и крепкий слой застывшего наста под ногами. Это место было своего рода тихой гаванью и прибежищем, в него нельзя было попасть из мира людей, как нельзя было явиться сюда без приглашения хозяйки. Арсений не знал точно, бывали ли тут другие до него, — подозревает, что всё-таки бывали, он не первый отпрыск Морены, — но каждый раз атмосфера здесь ощущается одинаково: глухое, безмятежное одиночество. Он подходит к краю обрыва, заглядывает вниз, рассматривая белую пену у торчащих из воды каменных зубьев. Море тут всегда как будто на тонкой грани между штилем и штормом, уже темнеет вода, ветер вздымает вверх волны, но полноценная буря не начинается, замирая в вечном напряжении. Удивительно, что в этом месте, являющемся, по сути, отражением сознания самой Морены, вода никогда не замерзает. Зачем он здесь, Арсений не знает, появления матери никогда не сопровождались конкретикой или хотя бы одной единственной целью, понять логику её мышления можно было даже не пытаться, настолько чужеродной и странной она была. Но что Арсений мог, так это воспользоваться шансом и задать мучившие его уже не первый день вопросы. — Почему ты соврала про проклятие? — спрашивает он, старательно выдерживая голос ровным и глядя вперёд, на уходящий в бесконечность морской горизонт. — Его же не было никогда. — Я не врала, — возражает Морена. Кому-то могло показаться, что её голос звучал грубо и требовательно, но Арсений знал её достаточно хорошо, чтобы понять, — по-другому она просто не умела. — Я никогда не вру. — Хорошо, недоговаривала, — закатывая глаза, произносит Арсений. — В данном контексте это одно и то же. Морена молчит долго, тоже всматриваясь вдаль — туда, где тёмное море сливалось воедино с серо-синим краем неба. Арсений её не торопит, время здесь течёт иначе. — Так было проще, — наконец, отзывается Морена. — Для тебя. Ты ненавидел эту часть себя, боялся её, и мысль о том, что путём стороннего влияния её можно заглушить, позволила тебе жить легче. Арсений удивлённо вскидывает брови и качает головой. Он не назвал бы это словом «легче», но то, что после блокирования части его умений спалось ему гораздо крепче, было фактом. Удивляло только то, что Морена это знала, — почему-то казалось, что настолько тонкие нюансы арсеньевской души ей будут непонятны. — Ладно, предположим, — кивает он. — Ты отомстила убийцам отца. Зачем? — Я любила его, Арсений. Это заставляет его резко повернуть голову. Морена неторопливо величественно полуоборачивается к нему, всё ещё не выказывая ни одной эмоции. Впрочем, обычно ледяной взгляд на этот раз кажется чуть теплее, — может быть, это просто игра воображения. — Хотя я знала, что человеческий век недолог, — продолжает Морена. — И тем ценнее было то, что мы имели. Не то чтобы Арсений этого не подозревал. Перипетии отношений родителей для него были, по большей части, тайной за семью печатями, но отец всегда отзывался о матери с толикой грусти и нежности, а ещё — тоски из тех, что бывают только тогда, когда чувства взаимны. И даже то, что он сам Морене по-своему дорог, Арсений тоже знал. Просто никогда не слышал тому подтверждения. — Я ведь учиться пошёл только из-за него, — с невесёлым смешком признается он. — Поступил в Академию, чтобы оттуда кратчайшим путём пойти в ФСКАН. Думал, как только поднимусь по карьерной лестнице, смогу отомстить. А теперь получается… что всё зря? Возможно, другая мать бросилась бы его утешать, уверять, что он не прав, хвалить и гордиться. Но Морена слегка наклоняет голову вбок, отчего длинные чёрные волосы рассыпаются по плечам, и отвечает: — Решать только тебе. Месть дала тебе цель, но цель конечная. Что бы ты делал после? Если честно, настолько далеко Арсений не забегал просто потому, что изначально даже поступление в Академию было чуть ли не из разряда фантастики: ехать в другой город, проходить сложные вступительные, обживаться на новом месте и ещё пытаться не вылететь в первый же семестр. А сейчас, вот, окончание учёбы не за горами, а там и работа мечты. А дальше что? — Мам, ты веришь в судьбу? Морена выпрямляется, сцепляет руки за спиной, едва заметно поджимает губы, — то ли задумывается над ответом, то ли прикидывает, откуда такие вопросы. Может быть, всё и сразу, а ещё и то, что Арсений своим скудным человеческим умом просто не в силах вообразить. — Я не верю в неё, — наконец, отзывается тихим шелестом Морена. — Я знаю, что она есть, и её не избежать. Ну да, глупо спрашивать у божества про веру. — Я недавно столкнулся с провидицей, — произносит Арсений, неуютно обхватывая себя руками. Ему не холодно физически, но атмосфера вокруг такая, что мороз пробирает по коже. — Она предсказывала чужие смерти со стопроцентной вероятностью. Правда, потом все, кто смерти избежал, всё равно её встретили. Это тоже судьба? Морена вздыхает, — это не столько слышно, сколько видно по плавному движению плеч, — и отвечает так же сухо, как раньше, но уже с толикой нетерпения. — Смерть — это лишь конечный этап, завершающая точка, крохотная часть жизненного пути, зачастую малозначительная. Иногда она определяет судьбу, но никогда не составляет её полностью. Ты понимаешь? Если честно, понималось смутно, но признаваться в этом матери не хочется, поэтому Арсений ограничивается коротким кивком. — Послушай меня, — требовательно произносит Морена, делая шаг ближе. От неё веет стужей и могильной землёй, но Арсения это привычно успокаивает. — Нельзя побороть смерть полностью, она — непреложный закон человечества. Но кто, если не боги, могут её себе подчинить? — Так почему ты не подчинила, когда папа умер? Это не агрессия, не вызов, — Арсений не был дураком, чтобы бросать вызов собственной матери. Им руководствуют исключительно искреннее любопытство и желание, наконец, разобраться во всём. — Не успела. — Под удивлённым взглядом Арсения Морена отводит глаза, тёмные длинные ресницы бросают резкие тени на её скулы. — Бывает и такое, даже боги не всесильны. Между жизнью и смертью есть краткий миг, в который сделка ещё возможна — при нужных способностях. Арсений хмурится, выдыхает тяжело и хрипло, начинает нервно мерить шагами кромку обрыва, не боясь сорваться вниз к шумному тёмному морю. Всё это не походило на праздную лекцию, Морена вообще никогда не делала ничего, не преследуя при этом какую-либо цель. И чутьё подсказывало, что и сейчас она не просто даёт ценный урок, а готовит к чему-то. — Главное при этом помнить, — продолжает она, складывая бледные руки на груди и снова обращаясь взглядом к холодной воде, — что торговаться имеет смысл только за самое дорогое. Мировое равновесие не простит тебе жадности. От мысли, что Морена наверняка вполне чётко понимала, о чём говорит, накатывает волна злости. Ну, к чему эти загадки, эти недоговорки, эти скрытые смыслы и полунамёки? Почему нельзя просто взять и сказать прямо по-человечески? А, ну да. Боги — не люди. Арсений круто разворачивается на пятках и направляется прочь от края обрыва скалы. Он, может, не знал, как сюда попасть, но зато прекрасно знал, как отсюда уйти. Уже у самой лесной кромки, где воздух неестественно рябит, его окликает шепчущий, но врезающийся в уши голос матери. — Арсений! — зовёт она и, дождавшись, пока он обернётся, заканчивает отрешённо: — Ястребы никогда не были моими птицами. Он делает шаг за край этого небольшого и неприветливого мира и врезается обратно в запахи, цвета и звуки тёплой весны. Контраст — жуткий, но ещё больше не по себе от того, как беспокойно на душе. Морена никогда не делала ничего просто так, и то, что сподвигло её вмешаться сейчас наверняка не за горами. А ещё не обещает совершенно ничего хорошего, не могла богиня смерти принести на крыльях хорошие вести. Где-то за спиной шумно и настороженно переговариваются студенты, явно удивлённо наблюдавшие сначала исчезновение, а затем появление Арсения словно из ниоткуда. Рядом неожиданно оказывается Катя, касается его плеча со взволнованным выражением на лице, — она тоже прекрасно знала, какими напряжёнными могут быть встречи с божественным родителем. — Ты как? — участливо спрашивает Варнава. — Терпимо, — коротко отзывается Арсений, речи о «хорошо» или даже «нормально» уже не идёт. — Долго меня не было? — Пару минут. Закурить не хочешь? В подтверждение своего предложения Катя протягивает ему пачку тонких ментоловых сигарет, но Арсения и без этого слегка подташнивает, поэтому он отрицательно качает головой. — А я вот хочу, — с нервным смешком произносит Варнава и достаёт одну сигарету, которую подпаливает ловким щелком пальцев, между которых на мгновение вспыхивает из неоткуда искра, — таким же фокусом частенько пользовался Шастун. — Ты мне лучше вот что скажи, — нетерпеливо начинает Арсений, — ты когда-нибудь рядом с нашим общежитием видела ястреба? Вопрос даже может попасть в точку, — Глазастик наверняка не особенно имел возможность прилетать незаметно, а сами по себе ястребы не встречались на улицах Питера просто так. — Предположим, — загадочно отзывается Катя, выдыхая в сторону густой дым. — Это же не просто обычная птица? Варнава смотрит на него так долго и так проницательно, что становится не по себе, — будто прикидывает, не дурачок ли он. — Рядом с общежитием, полным нелюдей? Да уж, наверное, не просто, — наконец, произносит Катя. — Арсюша, ну ты голову-то включай. Ястребы — обычно символы божеств, связанных с солнцем и небом. Это я тебе как дочка Хорса говорю. Арсений уже, конечно, и сам начал складывать два и два, — превращение в различных животных не было распространено среди полубогов, но, в целом, встречалось. Непонятно было только, почему Арсений вбил себе в голову, что этот ястреб — всего лишь фамильяр, а не оборотень. Осознание происходящего вызывает злость, обиду и почти истерическое желание рассмеяться. Подумать только, а он ведь Глазастику жаловался на Шастуна. Господи, он называл его Глазастиком всё это время. — Что, сегодня полетят головы? — со смешком спрашивает Катя, когда Арсений достаёт из кармана телефон и принимается строчить гневное сообщение. — Или, точнее, одна конкретная кудрявая голова? — Ему пиздец, — злобно бурчит Арсений, пытаясь собрать предложение из чего-либо, помимо матов и вопросительных знаков. Отправить его он так и не успевает, — голоса студентов, столпившихся у входа в Академию, вдруг набирают громкость и уровень тревожности. Они с Катей оборачиваются синхронно и озадаченно переглядываются: по ступеням крыльца сбегает Ляйсан Альбертовна, и видеть её настолько несобранной и суматошной непривычно. Когда становится очевидно, что бежит она явно к ним, накатывает ещё и страх, — что должно было случиться, что их обычно хладнокровная и сдержанная преподавательница так встревожена? Ещё больше удивляет то, что следом за Ляйсан с трудом поспевает Серёжа, выглядящий так же беспорядочно: одежда сбилась, лицо покраснело, волосы растрепались. — Что случи… — начинает было Арсений, но подбежавшая Ляйсан тут же его перебивает: — Никаких вопросов, руки в ноги быстро, Матвиенко тебя закинет. — В смысле? — ошарашенно спрашивает Арсений. Серёжа уже хватает его за руку и прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться на собственном даре. — Паша звонил, ситуация — аврал, выдёргивают весь третий курс Академии, — быстро выпаливает Ляйсан. — Остальных подтянем, как сможем, тебя нужно срочно. Вопросов от такого инструктажа ещё больше, чем раньше. Насколько катастрофичной должна быть ситуация, чтобы потребовались аж студенты Академии? Да, они к текущему моменту уже были всё равно что выпускники, большая часть хорошо натренирована и подготовлена к опасным ситуациям, но отсутствие опыта ещё никто не отменял. С другой стороны, почему именно его нужно было отправлять в первых рядах, Арсений как раз понимает прекрасно, — уже насмотрелся таких вот неприятностей за почти полгода практики. Испугаться он даже толком не успевает, в последний момент зажмуривается прежде, чем мир перед глазами скручивается в спираль, а затем распрямляется обратно. Ощущение такое, будто тело скомкали и неаккуратно попытались расправить. После Серёжиной телепортации всегда было желание хорошенько проблеваться, и в этот раз Арсений тоже с трудом удерживает завтрак в желудке. — Удачи, — выпаливает Матвиенко, хлопая его по спине. — Я обратно. В очередной раз Арсений не успевает ни спросить, ни возразить, — с едва слышным хлопком Серёжа исчезает на глазах. Впрочем, на рассуждения и построение теорий сейчас нет времени. Вокруг какой-то редкий лес, судя по всему, где-то под Питером, на большее расстояние способностей Серёжи бы не хватило. Впереди видно полуразваленное заброшенное здание в пять этажей, причём, судя по советской постройке и зарослям, заброшено оно уже давно. Словно специально в качестве подсказки на глаза тут же бросается проржавевшая вывеска с облезшей краской, — это санаторий, название которого уже не разобрать. Изначальная догадка Арсения оказывается верна, — тут не продохнуть от некротической энергии, она забивает нос и лёгкие, но, к счастью, уже не вызывает той паники, что раньше. Откровенно говоря, уже даже нет прежнего отвращения, только лёгкая неприязнь, и то потому, что энергетика не сильная и чистая, как у матери, а гнилая и застаревшая, какая бывает у низшей нежити. Вся территория перед заброшенным зданием заполонена этой самой нежитью. Арсений замечает и призраков, и вампиров, и баргестов, и ещё множество тварей, которых то ли не может распознать издалека, то ли вообще видит впервые. Всей этой нечистой братии оказывают активное сопротивление сотрудники ФСКАНа, по крайней мере, Арсений предполагает, что это именно они, хотя далеко не все из них одеты в характерную форму. Он замирает на краю поля боя, оглядываясь беспомощно и не зная, куда податься. С одной стороны, вокруг много союзников, с другой, количество нежити такое, что от их общей энергетики даже дышать тяжело, и тщательно подавляемый страх всё равно начинает пробиваться и заставлять руки мелко дрожать. — Арсений! — раздаётся откуда-то сбоку требовательным голосом Воли. — Сюда, живо! Майор как раз не слишком изящным, но эффективным движением отпихивает от себя сунувшегося близко баргеста ногой и загоняет собакоподобной твари заострённый шест прямо между ушами. Приблизившись, Арсений поглядывает на бьющегося в конвульсиях монстра со смесью отвращения и ужаса. — Экскурс будет кратким, — тяжело дыша, сообщает Воля. — Где-то в подвале здания — эпицентр, хер знает, чего, но вся нежить пытается туда пробиться. Там защитный купол, кто или что под ним, мы не знаем, но подозреваем, что тут кейс как с тем парнем, которого вы вытаскивали из толпы призраков. — Что-то многовато тут призраков, — выпаливает Арсений. — И не только их. Это тоже последствия видений Нади? — Скорее всего, — с невесёлым смешком отвечает Павел Алексеевич. — А теперь слушай сюда. Мы будем пытаться пробиться под купол или хотя бы как-то достучаться до его обитателя, а ты нам нужен, чтобы отвадить отсюда нежить. Я знаю, что ты не любитель всей этой некро-мути, но я бы не стал просить, если бы ситуация не была настолько катастрофичной. У нас больше нет никого по такому профилю, ты понимаешь? Вся надежда на тебя, Арсений. Если до этого момента он просто нервничал и переживал, то теперь начинает чувствовать подступающую панику. Подумаешь, всего-то на него вся надежда, да пустяки какие. — Не дрейфь, одного не бросим, — хлопнув его по плечу, бодро произносит Воля. — Прикроем как можем, ты главное дай нам коридор к куполу. Желание сесть, обхватить себя руками и заорать от ужаса не берёт верх исключительно потому, что перед Павлом Алексеевичем было бы стыдно, да и остатки гордости не дают впасть в ступор. Мысленно пытаясь убедить себя, что это всего лишь тренировка, каких у Ляйсан было великое множество, Арсений делает медленный выдох. Привычный вес ледяного копья в руке успокаивает и вселяет крохи уверенности. В конце концов, он справлялся уже и с призраками, и с вампирами, и с утопцами, а вокруг — профессионалы своего дела, в числе которых Арсений планировал однажды оказаться. Сперва вписаться в ритм боя оказывается непросто, — руки всё ещё дрожат, несмотря на всю браваду, дар подчиняется будто бы неохотно, вполсилы, глаза разбегаются от количества возможных противников, а мозг едва не кипит в попытке проложить к зданию санатория наиболее оптимальный маршрут, — желательно такой, какой не оставил бы за спиной ни одной твари. А затем приходит подобие странного, непривычного транса, когда тело движется само по себе, призывая на помощь отточенные за несколько лет рефлексы, вбитые уже на подкорку. Уязвимую спину прикрывает Воля, довериться которому просто, — в его опыте и навыках Арсений не сомневается. И даже дар начинает идти навстречу, стоит только перестать пытаться разделить его на две половины: зима и смерть сходятся воедино, и, если не дать подступиться ожившим мертвецам можно с помощью стены ледяных кольев, то нематериальных призраков проще развеять одним небрежным пассом руки. ФСКАНовцы, явно осведомленные о какой-никакой тактике, подтягиваются поближе, прикрывают с боков и не дают закрыться тщательно прокладываемому пути. Вокруг шумно и суетливо, но беспорядок наводит сама нежить, а вот сотрудники службы действуют слаженно, как хорошо смазанный механизм. Даже если где-то кто-то выпадает из строя, его тут же сноровисто оттаскивают в сторонку, где за дело берутся полевые медики, а брешь занимает новый боец. В какой момент Арсений так увлекается процессом, что оставляет большую часть сотрудников ФСКАНа позади, он даже толком не понимает, слишком поглощённый одной целью — пробиться вперёд, а полуразваленный вход в здание уже так близко, буквально в нескольких шагах. Вот только спину прикрыть некому, и даже покрывая землю перед собой слоем тонкого и очень скользкого льда, Арсений не столько видит, сколько чувствует совсем рядом близко подобравшегося флёдера, — свет на них, что ли, клином сошёлся? И ведь наплевать твари, что на дворе день, а солнце — главный враг любого вампира. Арсений оборачивается, пытаясь подставить под удар когтистой лапы за секунды сотворённое копьё, и всё равно понимает, что не успевает. Уже даже готовится ощутить острые, как бритва, когти на собственном предплечье — спасибо, что не на шее, — когда над головой раздаётся высокий птичий вскрик, а в следующий момент перед глазами мелькает рыже-коричневое пятно и опускается прямо на мерзкую морду твари. Флёдер протяжно, скрипуче кричит от боли, мотает из стороны в сторону башкой, тщетно пытаясь скинуть вцепившегося в него ястреба, — в стороны летят капли тёмной крови, и до Арсения с запозданием доходит, что вампир только что лишился глаз. А следом с яркой вспышкой света птица исчезает, и вместо неё сверху на флёдера приземляется взлохмаченный Шастун, тут же отсекающий ослепшему вампиру голову на скорую руку призванным гладиусом. Сцепив зубы, Арсений одним размашистым жестом выстраивает вокруг них ледяную стену, — со злости не рассчитывает силы, и та выходит и широкой, и высокой, но под натиском такого количества нежити даже такая защита долго не продержится. Но много и не надо. — Сука, Шастун, я так и знал! — орёт Арсений, приближаясь к нему в два быстрых шага и, схватив за ворот футболки, вздёргивает того на ноги. — Что ты знал, придурок, ты три года ни о чём не догадывался! — тем же тоном отзывается Антон, перехватывая его руки. А затем вдруг прижимается близко, оставляя на губах короткий, но крепкий поцелуй и уже почти радостно добавляет: — Прилетел так быстро, как смог, я пиздец по тебе соскучился. Адреналин бьёт по нервам, и желание как следует вмазать Шастуну по лицу за обман смешивается с желанием прижать его к ближайшей поверхности, не обязательно даже горизонтальной, и целовать примерно сто тысяч часов. Но ни этих ста тысяч, ни даже минуты у них нет, — ледяная стена содрогается под тяжёлым ударом, и по гладкой поверхности бегут трещины. Так что пока хватает и одного взгляда Антона — одновременно виноватого и полного нежности в смеси с беспокойством. — Мы к этому ещё вернёмся, — бросает напоследок Арсений, позволяет себе буквально на пару секунд прижать к себе Антона в крепком объятии, а затем отталкивает от себя и кивает на вход в санаторий. — Нужно проложить коридор и удержать его. Ледяная стена с последним оглушительным ударом рассыпается на мелкие осколки, за ней оказывается огромная тварь, названия которой даже не вспомнить сходу, но, судя по размерам, в родственниках у неё явно кто-то из гигантов. Ощущение такое, будто на несколько мгновений бой поставили на паузу, а сейчас кто-то снова нажимает кнопку «плей», — Арсений вписывается обратно с такой лёгкостью, будто делает это всю жизнь. Присутствие рядом Антона напрягает, потому что волноваться теперь нужно не только за себя, и одновременно успокаивает: ведь за Арсения теперь переживает не только он сам. Дар поддаётся легко, словно нужно было только разогреться и дать ему волю, уже и непонятно, кто кем управляет, и в кои-то веки это не пугает, а вселяет уверенность. В конце концов, какую опасность могут представлять ожившие мертвецы для сына богини смерти, — даже звучит абсурдно. Вместе с усилиями ФСКАНа коридор до санатория всё-таки прокладывается, пусть и узкий и тут же схлопывающийся за спиной, но несколько человек успевают юркнуть внутрь, а остальным остаётся только не пустить к ним продолжающую напирать нежить. И защищаться, выставив периметр полукругом, оказывается гораздо проще, чем прорываться вперёд, — можно держать оборону по очереди, подменяя тех, кто устал и выдохся. Но даже так ресурсы ФСКАНа ограничены, и Арсений уже чувствует подступающее изнеможение — и физическое, и по части сверхъестественных способностей, дающихся всё тяжелее, — когда до того агрессивно наступавшая нежить вдруг начинает редеть. Часть отползает назад, а с оставшимися разобраться не составляет труда. Арсений как раз собирает тающие силы в кулак и развеивает подобравшегося близко призрака, когда понимает, что монстров вокруг уже не осталось. И хотелось бы подумать что-нибудь позитивное, ну, например, что нежить всё-таки закончилась или пробравшиеся в санаторий ФСКАНовцы залезли под купол и выяснили, что там происходит, но ощущение некротической энергии вокруг не только не отступает, а становится насыщеннее и тяжелее. Когда солнце над головой начинает гаснуть, а температура воздуха резко падает на десяток градусов, из-за чего изо рта идёт белёсый пар, становится действительно не по себе, потому что приходит осознание, — все эти призраки, флёдеры и баргесты были всего лишь цветочками. А затем из ниоткуда с неба начинает идти мелкий сухой снег, оседающий на майскую траву мелкой крошкой. — Арсений? — озадаченно спрашивает откуда-то из-за спины Воля. Ну да, похоже на его профиль, только ощущается чужеродно. И, если ауры нежити отдавали гнилью и затхлостью, то сейчас есть только стылый мороз, — и впервые в жизни он не успокаивает Арсения, а вселяет в него ужас. — Это не он, — сипло произносит Антон рядом. А потом кивает головой в сторону, где среди редких деревьев видны тёмные фигуры. Раздавшийся следом высокий волчий вой гонит вдоль спины волну дрожи. Ещё до того, как незваные гости выходят из тени деревьев под белый лунный свет, скрывший за собой солнце посреди дня, Арсений понимает, кто это. Где-то их звали Охотой Каина, где-то — Призрачными Всадниками, а кое-где — Гончими Аннуна, но широкой публике они были известны более прозаично. — Дикая Охота, — онемевшими губами выдавливает Арсений. Чёрные угловатые фигуры на конях замирают в отдалении, словно выжидают чего-то, их верные псы застывают рядом каменными статуями. Дикую Охоту Арсений встречает впервые в своей жизни, — если честно, он вообще не предполагал, что когда-либо её увидит. Предвестники мора, войны и смерти появлялись редко, а рассказать про них могли разве что единицы по одной простой причине, — такую встречу переживали только при большой удаче. Арсений слышал про Охоту от матери, — и даже она, богиня зимы и смерти, отзывалась о призрачных всадниках с долей почтения и уважения. — Пойдём, — неожиданно произносит Антон. Арсений оборачивается к нему со смесью страха и удивления на лице. — В смысле? — едва шевеля языком, спрашивает он. Даже поворачивается, чтобы убедиться, что не ему одному такое предложение кажется бредом: все сотрудники ФСКАНа напряжённо вглядываются вперёд и неосознанно жмутся поближе к стене здания, в том числе, и Воля, смотрящий на всадников с хмурой гримасой. Но стоит только встретить взгляд Антона, как всё становится понятно. Где-то в груди в очередной раз простреливает тем чувством, которое Арсений изо всех сил надеялся уже никогда не ощутить: привкус грядущей чужой смерти. Только в этот раз это ощущение появляется и не отступает, наоборот, разрастается по всему телу, заползает в самые укромные уголки и бьётся в голове погребальным колоколом: он умрёт. Вот прямо сейчас. И это нельзя остановить. — У тебя было видение? — ошарашенно спрашивает Арсений. — В твоём видении была твоя смерть? Антон, блядь, пожалуйста, скажи, что я ошибаюсь. Шастун приподнимает губы в блёклой дрожащей улыбке и берёт его ладонь в свою, согревая уже знакомым и привычным теплом — даже сейчас, когда вокруг царит холод и мрак. — Я знаю, что ты справишься, — отзывается он, крепко сжимая пальцы. — Это я тоже видел. — Нет, — упрямо выпаливает Арсений, дёргая его на себя. — Мы туда не пойдём, слышишь? Давай уйдём, пускай разбираются, как хотят, мы не обязаны… — Арс, — мягко перебивает Антон, обхватывая его лицо руками. — Надя мне предсказала, как всё будет. И если это не случится сейчас, сам знаешь, какие будут последствия. Я не хочу, чтобы из-за меня умер кто-то другой. Не дай боги, это будешь ты. В ушах стоит звон, глаза застилает пелена, и зрение плывёт от подступающих слёз. Словно в прострации Арсений делает шаг вперёд, подталкиваемый рукой Антона. За спиной слышны голоса, сотрудники службы выстраиваются вокруг, явно планируя прикрывать тылы. А впереди кони Дикой Охоты нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, но всё ещё ждут. Ледяное копьё Арсений оставляет позади, — от этой части его дара сейчас не будет никакого толка. Один из всадников — тот, что по центру, — поднимает руку в тяжёлой латной перчатке и манит к себе, будто издевается. Хотя, впрочем, почему «будто»? Арсений чувствовал призраков, а они чувствовали его в ответ, — знали, кто он и что может. Поэтому и держали дистанцию, проявляли какое-никакое уважение. Бездна взывает к бездне, а на её дне никогда не светит солнце. Он замирает на середине пути, оглядывает выстроившуюся шеренгу призрачных всадников и поднимает руки. Ветер треплет волосы, размётывает вокруг снежную взвесь, — и это уже не Охота, это родной дар набирает силу. Арсений чувствует сущность каждого из призраков — чуть слабее у псов, сильнее у всадников, яркой точкой выделяется центральный, — кто-то считал его Одином, кто-то Каином, кто-то самим Дьяволом. Ну, в каких-то трактовках Дьявол тоже был сыном бога, так что они тут на равных. Дар нарастает в груди, расползается вокруг чернильной кляксой — невидимой, но ощутимой на уровне инстинктов, — и если присутствие Дикой Охоты принесло с собой ночь, то наследие Арсения нагоняет непроницаемый непроглядный мрак, безликое и бесконечное ничто. Исчезают вокруг звуки, меркнет земля под ногами, тухнет луна в небе, вокруг — одна только темнота. Призраки Дикой Охоты срываются вперёд, с воем и лаем выпрыгивают вперёд псы, кони вспахивают траву и снег, и где-то за пеленой тьмы слышны отзвуки боя, но он кажется настолько далёким, будто бы происходит в другом измерении. А, может, и нет никакого «будто», может, Арсений уже действительно шагнул за грань, где кончается жизнь и начинается смерть. Дикая Охота гаснет в подступающем мраке: исчезают с визгом гончие, с грохотом доспехов и испуганным ржанием пропадают всадники. Центральный задерживается дольше всех, спрыгивает с коня в последний миг и вышагивает вперёд с жутким гулом. Длинный зазубренный меч скребёт по земле, и призрак переходит на бег, явно пытаясь успеть добраться до Арсения, пока темнота не поглотила его целиком. Арсений закрывает глаза. Он знает, что не убивает Охоту, — нельзя убить то, что уже давно мертво и, возможно, даже никогда и не было живым. Он всего лишь открывает ту самую завесу между миром живых и тем местом, куда попадают мертвецы, — подземье, Ад, чистилище, небеса, Вальгалла, у всех были свои имена. И почему последний из всадников Охоты так не хочет туда возвращаться, остаётся загадкой, в безмятежности и неизменчивости посмертья есть своя особенная прелесть. Над головой слышен лязг и чужой вскрик, а затем ощущение присутствия Дикой Охоты исчезает полностью, — они все оказываются за гранью. Арсений замирает, не спешит открывать глаза, — на этой самой границе между мирами ему удивительно спокойно, здесь нет ни тревог, ни волнений, ни страха, только удивляющая своей бесконечностью темнота. Обратно его выдёргивает резко, будто кто-то с силой толкает в спину, — в последний момент Арсений улавливает знакомое холодное прикосновение матери, — и мир живых встречает его криками боли и медленно возвращающимся на небо солнцем. Он опускает глаза, уже предчувствуя, что увидит, уже зная, что лучше бы он остался там, за чертой, где не было этой чудовищной боли. Антон лежит на земле и не дышит. На груди расползается жуткое пятно крови, руки беспомощно раскиданы рядом, глаза слепо смотрят в небо. Ещё даже не склонившись, Арсений понимает, что он мёртв. Почему-то нет ни слёз, ни дрожи, ни страха, — только странное опустошение, заставляющее онеметь руки. Он опускается рядом на колени, медленно касается раны на груди, — кровь ещё горячая, но в теле уже нет жизни, это чутьё Арсения никогда не обманывало. Тревожное предчувствие чужой смерти, наконец, утихает, — предсказание исполнилось. Неожиданно накатывает не обида и не горечь, а злость — жгучая и яростная, только больше растапливаемая болью и непониманием. В мыслях вспыхивают воспоминания: слова матери, явно предвидящей, что грядёт; улыбка Антона, уже знавшего, как скоро его ждёт смерть; руки Мигеля, вкладывающего в ладонь Арсения оберег. Гри-гри всё ещё с ним, и Арсений заторможенно вытаскивает из кармана мешочек с травами. «Смерть не имеет над тобой власти», — думает он, сжимая оберег в пальцах. — «Ты имеешь власть над ней». Мир перед глазами меркнет, и Арсений протягивает руку в зияющую черноту — туда, куда только что отправил кучу призрачных всадников своими собственными силами. Злость подхлёстывает, заставляет скрипеть зубами и требовательно сжимать ладонь в кулак. Если он может отправить древних, как мир, призраков в небытие, он может и вернуть оттуда всего одну единственную душу. Антон делает глубокий судорожный вдох ровно тогда, когда некстати появившуюся на небе луну снова сменяет солнце.