* * *
…Разметала всё. Выхватила у жрецов ножи и, полосуя шкуры, погнала их прочь, наружу, под взор лунного лика. Предала мертвецов огню. Вино, ярость, тупое бешенство, омерзение, праведный гнев — всё смешалось во мне, опустив на глаза пелену. Но когда пламя внутри и вокруг меня утихло, я обвела взглядом залу и увидала дверь — ещё один проход. Коридор был узкий, тесный и оканчивался кованой решёткой из адаманта. Вырвать её стоило неимоверных усилий. От напряженья чар тупая боль молотом ударила по черепу, но злость и горечь не давали остервенению угаснуть. Я пробилась! Ринулась вниз по ступеням, вниз, ещё ниже… И вновь жрецы. Никто не успел вскрикнуть, повести бровью, даже измениться в лице — я расправилась с ними в мгновение ока. Впав в исступлённый раж, я буйствовала и крушила всё вокруг, пока не оставила камня на камне. Чуть не обрушила себе на голову потолок и с ним — всю пирамиду! Но даже мой гнев не безграничен и рассеялся достаточно, чтобы ко мне возвратился трезвый рассудок. Я ничего не исправила, никого не спасла — только истерзала нечестивое капище и саму себя. Они отстроят храм заново и снова будут приносить жертвы, если только… если только я не велю им прекратить. Я могла бы попробовать. Они ясно дали понять, что видят во мне зримое воплощение своей гнусной богини. А если я вдруг явлю им новое откровение… Но я не смогла заставить себя подняться наверх, ещё нет, ибо я увидела последнюю дверь, ведущую в святая святых. Видишь? Руническая вязь, штрихи долота на камне — точь-в-точь, как тогда, нисколько не изменилась. Я хотела высадить её силой чар, но она отворилась по собственной воле. О чём я думала? Закралось ли в голову подозрение, смутный образ того, что я там найду? Трудно сказать… Будто бы незримая сила подтолкнула меня шагнуть в разверстый зёв. И глас позвал меня… Нет, на сей раз я говорю как есть, отринув иносказания. Как земля помнит пролитую кровь, так и воздух — расплёсканную магию. Поступки наши вплетаются в ткань мироздания, а наша истинная суть ложится на бытие, как охряная краска — на стены пещеры, запечатлевая картины жизни. Сокрытое в глубинах, протянув бесплотные щупальца, овладело моими членами и увлекло вниз. Пойдём, пойдём. Когда-то я прошла тут в одиночку. Скользко, да, ступени неровные, совсем истёртые. Сюда часто спускались ещё до моего первого визита. Горестно, но разве я в силах им помешать? Одно утешение: они не притрагиваются к тайне, которую столь рьяно стерегут. Не так уж и темно, правда? Снизу в подземную галерею просачивается свет. Но вернёмся к рассказу о моём сошествии. Мне сделалось… дурно. Голова пошла кругом. Чем глубже я опускалась, тем хуже становилось, и я припала к стене, обессилев… Вот здесь, где-то здесь. Я и ныне ощущаю то же самое, что в тот миг. Вижу, и ты тоже? Прильни ко мне боком, если ноги не держат. Крепись, о Твайлайт! Мы идём вниз. Я продолжила спуск. Иначе было нельзя. Подымись я наружу, уйди прочь оттуда — страшная тайна терзала бы мою душу до скончания веков. Иначе никак. По правде… по правде, не спустись я тогда к воде, судьба обернулась бы куда страшнее. Ибо не было мне пути назад, и все дороги окутывал мрак — только бездна ждала впереди. Ну вот, пришли. Ничего. Держись за мою ногу. Твои чувства остры? Ш-ш. Напряги слух. …Слышишь её? Песню? Да, не просто слышно — её видно. Это она. Вода. Исток. О двух истоках сказывает время — об истоке, что в Джаннате, и об истоке, что в тени у моря гор. Но есть и ещё один, третий, сотворённый не порядком вещей, а силой колдовства, злой волей рождённый в скверне, пагубе и нечистоте. Когда песнь, давшая начало нашему миру, начала стихать, когда финальные аккорды явили на свет меня, — воды отступили. Мир в те мгновения был так млад и так пуст, но столь… столь прекрасен. Но… тогда, уже тогда не всё в мире пело гармонично. Кем, чем было оно?.. Не могу знать; скажу лишь одно: это заточило воды тут, в забытой всеми юдоли скорби. Отнятая от животворных источников, вместилищ других вод, песнь зазвучала сама по себе, рождая эхо в глухих стенах темницы, покуда её лад не утратил стройности. Она сбилась с нот… и стала Новой Песнью. И блага в ней больше не было. Другие истоки ведут к жизни — они суть врата в сердце сущего, в сердце мироздания. Но этот не ведёт никуда, лишь в преисподнюю. Не подходи близко. Да что я болтаю? Будто тебе это под силу. А если под силу — могу ль я воспрепятствовать тебе? Коль скоро диссонанс песни не лишит тебя чувств, то лишит воли — без всякой надежды вырваться; сомневаюсь, что смогу тебя остановить, не покалечив…* * *
Всё случилось в мгновение ока. Луна давно усвоила, что всё плохое всегда происходит с молниеносной быстротой. Тот миг, что отделяет мысль от действия, доля секунды меж смертью и жизнью — промежуток времени подчас столь краток, что будто и не существует вовсе. Исток выглядел всё так же, как отложился в памяти, и всё так же пел. Тошнотворные белёсо-голубые блики играли на сводах обширного грота, воды плескались, не замирая ни на миг, клокотали и пузырились. В глубинах Истока бурлила неувядающая жизнь — чуждая и, возможно, неподвластная уму, но… жизнь. Исток был живым. Луна хотела поведать Твайлайт о многом, рассказать, что в этих водах так влекло её, что увидела она под рябью волн, но не успела. Не в силах сопротивляться гипнотическим напевам песни, единорожка стремительно двинулась вперёд. Луна вцепилась в неё копытами, а потом и магией, ударила крыльями по спёртому воздуху, как будто могла оттащить рывком или удержать на месте, но Твайлайт была сильнее любого единорога. Магия Луны словно напоролась на препятствие — и отскочила, ошеломив хозяйку. Аликорн не успела выкрикнуть даже имени. Воды Истока сомкнулись над головой Твайлайт.* * *
Сидя у воды, Луна неспешно вела рассказ, и собственный голос вторил ей отзвуками эха: Когда я бросилась в воду, отчаяние погребло меня и лишило всяких мыслей; я не думала, что увижу и что со мной станется. Пускай гнев испарился, но раскалённая пустота звенела в голове, не давая ей остыть. Ты когда-нибудь видела вещий кошмар, а, Твайлайт? Такой вязкий, липкий, но в то же время столь осязаемый, что мог бы стать явью? А кошмар абсолютный, чудовищно знакомый, который ты уже как будто переживала раньше? Я — видела. Десятки, сотни кошмаров. Видела: я выхожу из вод, выбираюсь наверх, к последователям. Видела: вот мой стяг, но он был другим, и шагали под ним легионы, и мрак — чернее самой чёрной ночи — полз им вослед тенью, застилая горизонт. Видела: ругаюсь и бранюсь с родной сестрой. Видела: её уносит восставший из камня Дискорд, а следом — свеча её жизни гаснет под копытами Сомбры. Тебе ещё неведомо, кто он, но подозреваю, что ненадолго. Времена меняются. Я видела… видела её смерть, гибель от удара Сомбры. Но потом новое видение явилось мне, и я знала: оно истинно. Видела: я стою, и копыто моё, подкованное железом, лежит на её горле. Она просила о пощаде, но в просьбах тех не было достоинства — лишь бессвязная, отчаянная, униженная мольба. Слёзы текли по измазанным сажей щекам, губы кривились в пыли, брызжа слюной, исходя кровавой пеной. Не как гордая героиня умоляла она, но как презренная трусиха, лобызающая подковы победительницы. Селестия слёзно молила сохранить ей жизнь, клялась в покорности и вечном служении, увещевала, что отсечёт себе рог, дабы доказать смирение, сулила ужасные вещи — всего за пару мгновений жизни. А я давила копытом ещё чуть сильнее, и ещё, и ещё, пока слова не иссякли, а она как рыба не затрепыхалась без воздуха… …И вдруг — обмякла. И я осталась одна в развалинах нашего замка, но прошлой жизни не было, и я была другой. Обличье моё стало чудовищно. Более не таились за губами клыки, доставшиеся мне от свирепой битвы с Отцом Вурдалаков, но торчали в злобном оскале, а глаза горели с дикой, звериной страстью… Я не ведала, на кого гляжу, ибо это была не я… эта тварь не была мною. Нет, ещё нет. …И новое видение: Селестия сотрясается от хохота, и я бегу, но колдовское копьё разбивает щит, пронзает задние ноги. Падаю на землю как подрубленное деревце. Сестра — чистое пламя во плоти — нависает надо мной, глядит сверху вниз. Сполох магии! Ноги растекаются воском. Крылья отделяются от тела перо за пером, кусочек за кусочком, — и она смеётся: давно это хотела сделать, давным-давно, ещё до того дня, когда мы получили власть над небесами, ещё столетия назад. Всегда хотела. Да я сгораю от ненависти! Ах, кто ты для меня, спрашиваешь? Бледная тень, скулящее ничтожество: всё тебе не так, всё тебе мало, — и всё пищишь, как цыплёнок, всё ходишь хвостом и сотни лет тявкаешь, как собачонка. Карманная зверушка на сотню-другую лет — ластится так умилительно… да больно громко лаем заливается! Хватит! Довольно! Твои подружки — и те не любили тебя, только жаловались втихомолку, пока ты не слышишь, да вот незадача: все сгинули… И вновь видение… видения, видения, одно за другим!.. Мы кричим друг на друга, но вдруг — Селестия заключает меня в объятия, прижимает к груди, и я рыдаю на её плече, давясь извинениями. Я, я такая… но не слова слетают с моих уст — удивлённый вскрик; и я отшатываюсь — кинжал торчит из-под рёбер. И следующее: она, отстранившись, грустно улыбается: ничего, я не злюсь, не страшно — но ты сама хватила лишнего, сама потеряла над собой власть, или нет? И следующее: в воздух взмывают элементы — теперь-то, верно, ваши… Вдруг: луна! Пред моим взором предстала луна, которую я ещё не видывала и не увижу ещё долго. Все видения обрывались на ней. Как по-твоему, на что похожа луна? Какая она в твоём представлении? Каково это, думаешь, лежать в немом оцепенении в серой пыли и взирать на планету, висящую над головой, и внимать пустоте, где нет воздуха и ветра? Нет запахов, нет звуков, нет дыханья — лишь ты наедине с мёртвой пустыней. Звёзды. Ночи без конца. Дни без начала. Тысячу лет я пресмыкалась в непроглядной тьме, сжигаемая ненавистью к солнцу, свету и теплу родного дома. И знаешь… до того, как я часом позже вынырнула из-под воды, мне это понравилось. Понравилось лежать в тишине, немоте и слепоте, лежать и страдать, упиваясь ненавистью. Ненависть сродни молчаливому уединению в себе. А отчаяние… отчаяние подобно мягкой постели, в которой можно свернуться клубочком и — ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть… И это прекрасно. Лежать и тихо гнить. Гнить — так приятно… так правильно. Я не стала рассказывать сестре. Но потом, всякий раз видя улыбку на её лице, я не могла отделаться от вертящегося на языке вопроса: а часто ли ты во снах отрываешь мне крылья? Я прекратила навещать её грезы. Начала бояться. А что, если я загляну, увижу и пойму, что всё правда? Что тогда? Что тогда?.. Что мне делать?.. И я всё разлагалась, всё гнила, всё упивалась — и всё ненавидела, и ненавидела, и ненавидела, и… …Тебе самой ведомо, что было дальше. А по пробуждении станет тем ясней и отчётливей. Ведь так?.. …Прости. Может быть, мне было невмоготу нести бремя знания в одиночку. Может быть, поэтому я так хотела взять тебя с собою — чтобы разделить его и не идти одной. Может быть. Прости.