Однажды я забуду тебя, но не отпущу

      В светлой квартире-студии пахло красками, ромашкой, букет, который молча притащили утром в качестве извинений, и крепким кофе, что кипел в турке на медленном огне. Хозяин же жилплощади сидел за столом, что-то быстро чиркая в небольшом синем альбоме с китами. Рыжие пряди спадали по острым плечам, скрытыми под бежевым свитером, задумчивый взгляд прыгал с одной линии на другую и, кажется, совсем не воспринимал окружающий его мир. Со стороны плиты зашипел убегающий кофе, заставляя отвлечься и вернуться в реальность хотя бы на несколько минут.       Анатолий пару раз глупо хлопнул глазами, уставившись на то, как черная жидкость вытекает, пенится и шипит, а затем подорвался к плите, выключая её. — Ай! — прикасаться к горячей турке было плохой идеей, но парень сделал это скорее рефлекторно, не задумываясь о последствиях. Он резко отдернул руку, прижав к груди и отпрыгнул в сторону холодильника, как раз в тот момент, когда резная турка упала вниз на желтый кафель, избавляясь от остатков кофе. Уродливое черное пятно растеклось по нескольким плиткам и теперь смотрело на Толю с неким сочувствием и разочарованием.       Парень тихонько шмыгнул носом, дрожащими руками открывая окно и впуская в кухню утренний питерский воздух. Хотелось, как в детстве, свернуться под одеялом в позу эмбриона и тихонько заплакать, чтобы никого не разбудить, а не это всё. Собственное ментальное здоровье махало ручкой и сыпалось с бешенной скоростью, превращаясь в пыль       Под «всё» он подразумевал проблемы, что скопились за все годы и теперь упали горой на тонкие плечи тяжелой ответственностью. Да, и последние недели выдались чертовски нервными, так что теперь от любой оплошности хотелось реветь, бить посуду, а потом снова реветь. На носу маячила выставка картин, встреча со Стрелковым, найм людей, с которыми ему уже пообещали помочь, и будущая адаптация его брата за пределами психиатрической клиники. Стоило поискать квартирку по просторнее, ведь он не знает, насколько придется задержаться в родном городе. Марина уже договорилась о выставках Вене, Версале, а затем в Париже, но благо это через месяц. От Толи требовалось присутствие и картины, он подумывал снова выставить своих «Три ангела», которая помогла ему ранее найти одного из братьев.       Толя помнит тот дождливый вечер в Венеции. «Три ангела» произвели фурор, многие пытались купить картину, но разве он мог продать то, во что вложил душу и все свои воспоминания о семье? Он тогда оставил в зале Марину за главную и вышел через черный вход на улицу, не взяв зонта. Дождь лил, как из ведра и его тонкий голубой плащ промок в одно мгновение, но художник не спешил обратно. Он прикрыл глаза, подставляя лицо крупным каплям дождя. Руки предательски дрожали от холода, но ему сейчас было так хорошо, спокойно, будто дождь смывал все его переживания и проблемы. Дышалось намного легче, а ещё хотелось курить, но в такую погоду это можно было сделать только спрятавшись под козырьком здания.       Вообще-то ему не рекомендовалось курить, да и в принципи он почти и не касался пачки сигарет, купленной в прошлом году, но иногда, когда нервы сдавали напрочь, а успокоительное переставало дарить нужный результат, табачная медитация помогала вернуть равновесие.       Анатолий открыл глаза, но не успел даже пикнуть. Рука в черной перчатке зажала ему рот, а затем его толкнули к стене под козырьком. Перед собой он видел яркие желтые глаза под капюшоном черной толстовки, поверх которой была накинута кожанка с шипами. Цепкий, изучающий взгляд приводил в ужас и заставлял дрожать уже не от холода. Черная многоразовая маска не давала увидеть толком лицо, как и капюшон, и от этого было ещё страшнее.        «Кто он? Один из тех ненормальных поклонников? Или кто-то из подручных Хольта? Что ему надо?» — отчаянно билось в голове. Толя не пытался кричать, только тихонько всхлипнул, отчаянно молясь, чтобы Марина вышла к нему через черный вход, чтобы проверить как он тут в такой ливень без зонта. Будет здорово, если она выйдет не одна, а с охраной, потому что перцовый баллончик, что был заботливо куплен ею и убран в белый шоппер с лисицами, остался в зале. — Пикнешь и я тебе глотку вскрою. — сквозь шум дождя смог расслышать парень, судорожно кивнув. Руку с губ медленно убрали, дав возможность вдохнуть воздуха.       Незнакомец скинул с себя куртку одним резким движением, стряхнув с неё застывшие капли, а затем накинул на чужие тонкие плечи и встал рядом, облокотившись об кирпичную стену плечом. От его курки веяло табаком, металлическим запахом и машинным маслом, но она сохранила тепло владельца и теперь дарила его Толи вместе с каким-то фантомным чувством безопасности, что в такой ситуации было как минимум ненормально, ведь на него всё ещё смотрели желтые нечеловеческие глаза, заставляя прилипнуть к стене и лишний раз не шевелится. Взгляд на незнакомца в черном художник старательно не поднимал, разглядывал свои белые туфли, что были все в грязи и старался согреться чужим теплом, топя в себе странное любопытство. Дыхание сбилось от пережитого стресса и всё никак не хотело восстанавливаться. Он нервно хлопнул по карманам насквозь мокрого плаща под курткой, понимая, что его пузырек с таблетками остался в сумочки у Марины, а с собой у него ничего, кроме запароленного смартфона. — Сигарета есть? — тихий голос предательски дрогнул, но ему срочно нужно было как-то взять себя в руки. Он пересилил страх и поднял глаза на парня в черном, наблюдая, как тот с удивлением выгнул одну бровь, видимо, рассчитывая, что Толя скорее дернется к выходу, чем будет просить покурить.       Толя бы и дернулся, честно, но чувствовал, что паническая атака схватит его раньше, чем руки потенциального маньяка, а биться в припадке в чужих руках ему не хотелось. Рядом зашуршала пачка и клацнула тяжелая железная зажигалка с изображением ворона в полете. Незнакомец прикурил, стянув черную маску на подбородок и сделав одну затяжку, а затем поднес желанную дозу никотина к чужим губам. Толя аккуратно обхватил губами фильтр, руки дрожали так что сам он вряд ли бы взял сигарету, и сделал глубокую затяжку, задерживая дым в легких, пока голова от этого не пошла кругом. Выпуская медленно сигаретный смог, он почувствовал горький привкус на губах и как все мысли легко вышли вместе серыми клубами. Сигарету от губ легко отняли, а цепкие пальцы схватили его за подбородок, повернув лицом к лицу с обладателем желтых линз. Толя отстраненно подумал, что эти глаза хотелось бы нарисовать. — Приоткрой рот. — если бы мозг не плавился от табачного дыма, то возможно, Толя бы всё-таки дернулся и попытался бы убежать, но рот он всё-таки приоткрывает, наблюдая, как не знакомый парень делает затяжку, а затем приближается вплотную, выдыхая дым в чужой рот и следом накрывая покусанные губы своими.       Это толком нельзя назвать поцелуем, но ноги подкашиваются, и он медленно сползает вниз по стенке, выдыхая дым.       Что он, блять, делает?       Это какой-то дурдом. Всё происходящее кажется одним сплошным сном. Он на минутку закрывает глаза, а когда открывает, то слышит родной звон каблучков, а затем голос Марины: — Энтони? Энтони, господи, что с тобой? Мне вызывать скорую? Энтони!       Гордана Катич или же Марина — рыжеволосая девушка с голубыми глазами родом с Сербии — была его менеджером, помощницей, секретарем и нянькой. Она в каком-то смысле заменила ему мать: следила за тем, чтобы он вовремя пил лекарство, не забывал есть, не употреблял ничего запрещенного из того, что говорил врач, сводила его с нужными людьми и отвечала за все его выставки, жила с ним. Она была незаменима для него, ведь с ней можно было элементарно поговорить по душам и найти понимание.       И вот сейчас она садится на колени и пытается достучаться до его испуганного сознания, а он только вращает головой в поисках человека в черном.       Через несколько дней ему написали с левого аккаунта. Скинули пару фоток Толи возле входа в гостиницу, его геолокацию, «попросили» в своеобразной манере с угрозами не пытаться связаться с полицией, а затем скинули статью о вреде курения. После навестили его собственном номере, который он сменил вместе с гостиницей получив то сообщение. Он ещё тогда попросил Марину как можно быстрее найти ему телохранителя и взять билеты на ближайший рейс в другой город. Так у него помимо Катич появился Кирк О’Райли, бывший полицейский ирландского происхождения с хорошим досье из подпольного мира.       Но тут телохранитель ему не помог. Толя не успел выйти из душа, как его вновь прижали к стене и закрыли рот ладонью.       Художник выронил полотенце на пол и испуганно поднял глаза — всё те же черные шмотки, желтые линзы, но… Копна рыжих неровны выстриженных волос с начесом на одну сторону и такие знакомые, родные черты лица, Толины черты лица. На глазах сами собой навернулись слезы, стекая вниз к чужой руке. Он приглушенно всхлипнул и потянулся руками к чужим плечам, пытаясь обнять. — А ты всё такая же плакса, да? — насмешливый голос тянул гласные так знакомо, как в детстве. — Паша… — выдохнул Толя в чужую ладонь снова всхлипнув, но все звуки были приглушены и вряд ли человек напротив понял, что озвучили его имя.       Однако, он понял и отнял ладонь, делая шаг назад, не дав себя обнять за плечи и притянуть ближе, схватит крепко-крепко и больше не отпускать.       В данный момент Толя вспоминает это как мимолетный сон. Намного позже брат признался, что вышел на него из-за изображения картины на флаерах. Он тогда подумал, что изобразить трех рыжих детей в возвышенном образе мог только один человек и не ошибся. Вот только…        Паша Толю похоронил ещё двенадцать лет назад в том пожаре, что унес с собой жизни их родителей.       Паша Толю похоронил.        Даже носил его любимые цветочки, букетик ромашек, на старое кладбище, поправлял оградки и ухаживал за могилкой с пустым гробом.       Паша Толю похоронил.        И долго не мог принять, что тот вполне себе живой, хоть также слаб здоровьем. Думал, что совсем поехал кукухой, даже наведался как-то лично в клинику Снежкого, попросил увеличить дозу препарата своего психиатра. Тем же вечером пузырек таблеток был смыт в унитаз, а Толя всё ещё был живее всех живых, пытаясь переварить информацию о Сережи, что тоже проходил лечение у психиатра брата.       Разумовский вздохнул, закрывая окно, а затем достал из тумбочки под раковиной половую тряпку: нужно было избавиться от пятна. — Ты всегда такой никчемный или только по будням? — рыжеволосый парень дрогнул, резко подняв голову и уставившись на сонную фигуру, которая облокотилась на барную стойку и теперь лениво наблюдала за ним.       По утрам у Паши, как правило, было отвратительное настроение, и он спешил поделиться им со всеми, кому не посчастливилось оказаться в его поле зрение, но он становился мягче только после крепкого чая и завтрака, но первое закончилось ещё вчера вечером, а приготовить Толя ещё ничего не успел — поставил кофе и попытался устроить себе арт-терапию. — Прости… — еле выдавил он и вздохнул, низко опуская голову и приступая к уборке. В горле отчего-то чувствовалась горечь и детское желание кого-то обнять и поплакать не спешило покидать его.       Уборка должна была помочь справится с накатывающей истерикой, но ровно через минуту у него с рук выхватили половую тряпку и согнали за стол. Паша больше ничего не сказал: сам избавился от пятна и отмыл турку, поставив заново кофе на плиту. В этой тишине было неуютно. С Пашей вообще молчать было страшно и этот страх нельзя было объяснить, однако, тот не спешил снова показывать клыки в сторону Толи, что было непривычно.       Художник снова уткнулся в альбом пытаясь отбросить неуместный страх в угол, стараясь сосредоточится на эскизе, но мысли прыгали из стороны в сторону и никак не хотели собираться в кучу. В детстве он чувствовал себя в безопасности рядом с братом, тогда он был для него рыцарем, способным защитить и спасти от всех бед. Паша проводил с ним большую часть времени, хвастался победой в очередной драке и спортивными успехами, рассказывал о дурной старухе кошатницы, что держала в страхе весь двор, устраивался в ногах, слушая голос младшего, придумывал с ним различные истории и строил планы на будущее.        Сейчас всё по-другому.       Павел больше не пахнет дворовой пылью и зеленкой. Он пахнет кровью и смертью.       Они будто друг для друга чужие и иногда Толя задавался вопросом, а не придумал ли он себе их совместное детство и осталось ли у них хоть что-то общее? — Что там с Сережей? — вдруг прервал молчание брат, помешивая напиток в турке.       Толя дрогнул, вдруг понимая, что гнетущая тишина между ними затянулась. Паша всегда чувствовал её особо остро, но начал предпринимать попытки сгладить углы их общения только месяц назад, видимо, ему надоел заикающийся голос брата, а может дело было в неловких темах для разговоров, которые младший иногда затрагивал, например, он как-то поинтересовался у брата, есть ли у него девушка…       Толя резко покачал головой, проглатывая воспоминание. Зря, он тогда это спросил. Один только взгляд Паши заставил его сжаться в комочек и желать исчезнуть с лица земли навсегда. — Документы почти готовы. Скоро он будет дома. — карандаш дрогнул в руках, и линия прошла криво. — Ясно. — Кофе из турки мастерски был перелит в чашку, и брат устроился на подоконнике, спиной к художнику. — Паш… — Мм? — Мы ведь всё ещё братья? — Толя поднял голову, сжимая в руке карандаш.       На самом деле этот вопрос долго не давал ему покоя, а Паша, как назло, не давал ни ответа, ни намека. Только вел себя иногда ни как брат, а скорее, как… Худые щеки, усыпанные веснушками, вспыхнули румянцем.       Как любовник.       То, что это ненормально Толя и сам понимал, но не мог сопротивляться ни собственническим поцелуям, ни ревностным прикосновениям. Дальше Паша не заходил, ждал разрешение, но наталкивался только на стену полную сомнений.       Толя не понимал и ему нужны были ответы, а ещё лучше краткое руководство на тему «как понять собственного близнеца, с которым ты был вынужденно разлучен на десять лет?».       Паша поставил чашку кофе на подоконник в ноги, смотря на редких прохожих сквозь стекло окна. — А ты как думаешь? — от спокойного и безучастного голоса в горле встал ком. Толи показалось, что он сейчас всё-таки заплачет, как в детстве. — Паш. — он сжал карандаш чуть сильнее, положив вторую ладонь на свое запястье. — Кто я для тебя?       Толя почувствовал, как брат перевел на него холодный взгляд, безучастно скользя по чертам лица, будто смотрел сквозь него, а затем услышал шорох одежды и то, как Паша легко скользнул с подоконника, приближаясь к нему и нависая сверху. Между братьями был только стол, но сейчас он не представлял весомого препятствия. Средний близнец поддался вперед, опираясь рукой на спинку чужого стула, смотря в голубые испуганные глаза.       Толе было страшно. Он был растерян, напуган и не знал, чего действительно хочет получить, но парень понимал и поведение брата, его ревностные взгляды, его требовательные касания, его кусачие поцелуи, но было страшно принять. Казалось, что если он это сделает, то всё вернется в прежнее русло. Туда, откуда он с таким трудом ушел, не выдержав ответственности и психологического давление окружающих, потому что трус, тряпка и слабак.       Паша поддается вперед, накрывая такие родные и уже привычно мягкие губы своими и кусая. Он всегда кусался в начале поцелуя, глупо было ждать от него ласки или осторожности. Если Павел кусал, то до крови, а если целовал, то до нехватки воздуха. Великой золотой середины здесь, к сожалению, не было. Он не умел быть нежным, не знал, когда и как нужно остановиться, просто брал что хотел и когда хотел.       Толя приоткрывает рот, чувствуя вкус крови, и позволяет схватить себя за волосы. Его хватают болезненно резко, тянут до звездочек перед глазами, заставляя задрать голову и снова кусая.       Чужой язык оглаживает ровный ряд зубов, касается неба, вторая рука хватает за подбородок, впивается пальцами до красных отметин. Толя не сопротивляется, но его держат так, будто он в любой момент может исчезнуть.       Паша углубляет поцелуй, ослабляя хватку в волосах, и уже методично начинает трахать чужой рот языком, желая добиться отклика. А Толя всё ещё каждый раз теряется, не понимает, стоит ли ему отвечать и что именно от него ждут, а главное, что он может дать? Глупое сердце после каждой такой выходке брата готово рвать грудную клетку. Но…       Но Толе всё ещё страшно.       Ему кажется, что проходит вечность прежде, чем от его губ отрываются и снова заглядывают глаза, видимо желая вытащить душу и вывернуть её наизнанку. — Не задавай глупых вопросов и займись уже завтраком.       Толя на это кивает на автомате, чувствуя, как брат отпускает его волосы, напоследок прочесывая пряди и убирает пальцы с подбородка, выпрямляясь и отходя от стола. Он нащупывает в кармане домашних штанов пачку сигарет и выходит, оставляя художника наедине с собственными мыслями.       Толе требуется больше пятнадцати минут, чтобы собрать себя снова по кусочкам и всё же встать, чтобы заняться завтраком. Где-то на периферии сознания он отчетливо услышал, как хлопнула входная дверь.

***

— Я думал о том, чтобы сменить жилье на что-нибудь с большей квадратурой. — первым подает голос Толя, ковыряя вилкой омлет по-французски.       Эту тишину стоило разбавить. Она давила слишком сильно на усталое сознание, хотелось просто поговорить, спросить любую глупость, быть услышанным. — Придется покинуть центр. — его собеседник откинулся на спинку стула, мешая сахар в красной кружке с чаем.       Толя слабо улыбнулся. Он, если честно, не ждал ответа, думал, что ему снова придется вести долгий диалог с самим собой и развлекать этим брата. Пашу это, на удивление, не раздражало, но принимать участие в дискуссиях он никогда не спешил, а за это утро он удостоил брата несколькими предложениями и краткими ответами, будто чувствовал, что ему это необходимо, как глоток воздуха. — У меня есть небольшой домик загородом. Плохо помню для каких целей его строил, —неожиданно произнес Павел, нахмурившись. Он оставил ложку в покое, потерев двумя пальцами переносицу, пытаясь вспомнить.       Это было не первое «не помню» от него. Паша не мог воспроизвести в памяти большую часть детства благодаря психотропным препаратам от своего лечащего врача. От чего именно тот его лечил он тоже не помнит, но Толя и сам понимает: от здравомыслия. Иметь ничего не помнящего щенка, которого ты можешь написать заново и который будет тебя слушаться, намного проще, но вот только не понятно, почему Пашу держали на свободе, а Сережу в четырех стенах. Неужели система лечения дала сбой? — Дом это хорошо, тем более, если он подальше от города. Природа, свежий воздух… Это ведь должно пойти на пользу, верно? — нужно было как-то сменить тему. — Ага… — Паша медленно кивнул, снова начиная мешать чай, хотя сахар в нем уж точно давно растворился. — Думаешь, мне это тоже пойдет на пользу? Природа, свежий воздух, общение… Ебанный санатории в домашних условиях с арт-терапией и с тупыми вопросами: «как ты себя чувствуешь?»       Толя дрогнул, прикусив нижнюю губу и спрятав глаза за рыжими прядями. Ну вот, разозлил брата, знает же, как тот не любит подобные сравнение. — Прости… — тихонько выдавил он из себя. — Забили, а то ты разрыдаешься сейчас.       Толя судорожно кивает. Действительно разрыдается.       Он мимолетно кидает взгляд на брата, думая, а с чего вообще решил начать всё это? Желание найти братьев, конечно же, не раз возникало в приемной семье, только Толя весь болезненный прописался в клинике Блэкрок. Домашнее обучение, нескончаемый список лекарств, вечная сонливость от препаратов — в какой-то момент ему даже стало интересно, зачем Лиаму и Марте всё это? Но они не спешили от него отказываться, как будто в болезненном ребенке нет ничего такого. Сережа и Паша с ним точно не справились и винили бы во всем себя. Пару раз он спрашивал Марту о том, можно ли ему как-то связаться со своими оставшимися родственниками? Марта хмурилась, трясла Мёрдока, брата Лиама, а потом как-то пришла поздно ночью, вздохнув, рассказала, что им по какой-то причине не дают забрать оставшихся близнецов, а ещё упомянула, что Толю на родине, как бы признали мертвым.       Через два года после этой новости при выписке с больницы он узнал, что Паша пропал, а Сережа с нервным срывом попал в больницу. На фоне чего был срыв, что вообще произошло осталось загадкой… А потом уже было не до этого.       У Марты родился сын — Кристофер.       Потом умер Лиам.       К Толи тогда приставили Марину, а она уже посоветовала ему всерьез взяться за кисти и краски. Затем поступление в вуз и первая выставка картин. Слишком быстро пришла слава, которая пугает его по сей день.       Жизнь раскололась на несколько частей: дела Мердока с Хольтом, который положил на него глаз, обучения и дипломная работа, выставки по миру, а по ночам поиск любых нитей семьи Разумовских. Нити эти слабели и рассыпались с каждым годом, что-либо найти было затруднительно.       А потом в жизнь ворвался Паша и все части склеились вновь.       Мердок позволил ему решить свои семейные дела, но при условии, что Катич будет с ним, от Хольта Толя просто сбежал, правда, сам понимал, что это ненадолго. Паша не мешал ни творческим порывам, ни выставкам, даже помогал. Времени появилось больше, как и информации о докторе Рубенштейне, друге семьи четы Разумовских, у которого и проходили лечение близнецы. Это было странно, потому что такого «друга семьи» Толя не знал, а ведь он всё детство провел дома и знал всех гостей, которые приходили к ним. Среди них не было психиатров-экспериментаторов с галочкой на рыжих. — Ты пялишься.       Анатолий дрогнул, часто-часто заморгав, и только осознал, что всё это время глядел на сосредоточенное лицо близнеца, на котором медленно, но верно расцветала нахальная улыбка. Паша придвинулся ближе, закинув руку на спинку чужого стула. — Такой красивый? Я и не только тут красивый… Не хочешь как-нибудь изобразить все мои достоинства? — вторая рука легла Толе на коленку и провела вверх по бедру к паху, заставив покраснеть и опустить взгляд на руку. — Я…Я… Я не… Не рисую обнаженку…       Рядом с ухом громко цокнули и острые зубки зацепили мочку, прикусывая. — Очень зря… — медленно выдохнули за ухо, заставив сердце забиться ещё быстрее, а затем что-то влажное широким мазком прошлось от мочки уха к шее. Толя едва ли сознание не потерял от осознания того, что это язык.       Хотелось вскочить на ноги и сбежать в ванную комнату, но с ног будто вытащили кости и заменили их ватой. Тело совсем не слушалось, только сердце билось громко и руки начинали дрожать. Рука брата со спинки стула переместилась на плечо, скользнуло к предплечью, а затем к ладони, сплетая свои пальцы с дрожащими Толиными. — Страшно? — обманчиво ласково на ухо.       О, Толя знает эту игру, но играть ему совсем не хочется, потому что да, страх есть. — Прекрати, пожалуйста… Мы… Мы ведь разговаривали о Сереже и о доме… — Толя не отводил взгляда от руки брата, что покоилась прямо возле паха, и загнанно дышал. — Скажи-ка мне, мой сладкий птенчик… — совсем мягкая интонация никак не хотела вязаться с Пашей, но всё же это был его голос. — Ты так реагируешь только на меня или на всех, кто желает с тобой близости?       Обе руки исчезли с тела Толи, но он толком не успел выдохнуть с облегчением, как стул, на котором он сидел резко развернули к себе. Толя чуть не впечатался лицом в чужую грудь, но рука брата резко схватила его за волосы, наматывая рыжие пряди на кулак. — Я жду ответа.       Толя вдохнул полной грудью, ощущая, как тянут волосы вверх. От боли заслезились глаза. Он зажмурился до ярких пятнышек в темноте. Слезы потекли по щекам.       Горячие губы скользнули по коже, собирая соленные капли с глаз. Толя от такого вспыхнул снова. Он, наверное, так убого выглядит со стороны: покрасневший, в слезах, дрожащий, как осиновый лист.       Его притянули к себе за волосы едва касаясь языком губ, а затем поцеловали жадно и по-собственнически впиваясь зубами в кожу. Привкус крови быстро появился во рту, смешиваясь со слюной. Чужой язык прошелся по ряду зуб и небу, проникая не глубоко. Толя чувствовал на себе взгляд брата. Золотистые глаз прожигали в нем дыру.       Этого так много.       От губ оторвались, напоследок мазнув по кровоточащим ранкам языком и спустились укусами к шее, чтобы пометить, как собственность.       Толя дрожащей рукой зарылся в чужие криво обстриженные рыжие волосы, перебирая пальцами пряди разной длины. Нужно было оттолкнуть, но мысли путались, получилось только прижать лицо брата к истерзанной укусами шеи. Паша довольно что-то промычал, вылизывая места укусов. Болело просто адски. Толя понимал, что голову он теперь вряд ли повернет без всхлипов. — Мне… Мне не нравится, когда больно… — он аккуратно сжал в руках чужие волосы. Совсем слабо, но Паша поднял на него глаза, оторвавшись от своего занятия. — Тогда ответь на вопрос.       Толя поддаётся вперед, утыкаясь носом в изгиб шеи, что скрыта черной водолазкой, и громко всхлипывает, а затем, судорожно цепляясь за одеждой, он позволяет себе реветь в голос. Чувствует, как его волосы отпускают, а затем обнимают, прижимая к себе. Он неудобной позы Толи пришлось переползти на чужие колени, пряча лицо уже в плече.       Слезы и сопли текли рекой на черную водолазку. Остановится Толя уже не мог, его просто прорвало на эмоции. Слишком многое сдавливало грудь и теперь вырывалось криком и громкими всхлипами.       Его гладили по спине почти бережно, позволяли ныть и не пытались успокоить. С ним просто были рядом и делили его боль.       Делили также, как в детстве.