***
— Почему ты ещё не спишь? — Птица закрыл входную дверь, зашуршал пакетом, заглянув на кухню, где с ногами на подоконнике расположился его брат с пледом на коленках и горячим шоколадом в руках. Толя вздрогнул и отлип от стекла, в которое бездумно пялился, оперившись лбом. Он поставил кружку с котиками в угол подоконника и обнял себя привычным жестом за плечи. — Не знаю… Не могу быть ночью один. Страшно проснуться утром в одиночестве. — Дурак. — просто констатировал Птица, выгребая с пакета из четверочки сырки и йогурты. Рядом приземлилась бутылка вина, коробка заварного чая и плитка горького шоколада. Толя наблюдал за ним, блуждал взглядом по лохматым рыжим прядям, что падали на глаза, скрытыми за желтыми линзами, кривыми обрезками. Взгляд его был расфокусированный, пустой, будто он был где-то не здесь, а там в своих мыслях, плыл по течению сознания, ловя блики света от настенной лампы. В таком состояние он выглядел жутковато. Паше хотелось схватить его за плечи, встряхнуть, накричать, сделать хоть что-то, чтобы он прекратил напоминать мраморную греческую статую, неживую, но божественно красивую. Чтобы он прекратил походить на галлюцинацию, иначе Паша снова усомниться в его реальности. Он зашвырнул пакет в шкаф под раковиной и развернулся к брату. Тот только нервно прошелся пальцами по своим плечам, сжал сильнее шерсть сиреневого свитера и прерывисто выдохнул. Острый кадык дернулся и показался под горловиной, но затем снова спрятался и вместе с ним в мягкую ткань уткнулся нос, усыпанный веснушками. Голубые глаза закрылись, и в свете лампы было видно, как дрожат ресницы и отбрасывают тени на худые щеки. «Загнался» — неприятно кольнуло в висок, но было вполне естественно. Толя опять загнался, потонул в неутешительных мыслях, взял на себя слишком много и теперь не знает, как выплыть, вновь глотнуть чистый воздух и не думать ни о чем. — Иди спать… — Паша оттолкнулся от стены, подошел близко-близко, наклонился к лицу, невесомо касаясь губами щеки. Брат предсказуемо дернулся, резко поднял голову, посмотрев своими большими глазами-блюдцами и приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, да только не успел. Паша тут прижался своими губами к его, шустро запуская внутрь влажного горячего рта язык, провел им по ровному ряду зубов, требовательно огладил небо, зарывшись пальцами в перчатках в рыжие длинные пряди, наматывая их на кулак. Он потянул вниз за волосы, заставляя запрокинуть голову и сдавленно промычать в рот. В уголках чистых и таких печальных глаз привычно навернулись слезы, но тонкие цепкие пальцы схватили Птицу за плечи, до синяков впиваясь в кожу то ли в попытке отстранить, то ли наоборот прижать ещё сильнее. Вторая рука Паши скользнула по худой фигуре, огладила бок, чувствуя выпирающие реберные косточки под тканью свитера и скользнула под, чувствуя, как кожа горит от прикосновений. Толя выгнулся и все же потянул парня на себя, крепко обнимая за шею и прижимаясь всем телом, разведя ноги в стороны, позволив брату устроится между ними. Любимый мягкий плед съехал по ногам вниз на пол, а от губ оторвались, скользнув по подбородку к открытой шеи. Из губ Толи вырвался протяжный стон вперемешку со всхлипом, с худых щек чертили дорожки слезы, капая с подбородка на свитер. Длинные ноги обвили бедра Паши, притянули как можно ближе к себе, не давая отчета о своих действиях. Толю размазало, что он совершенно не соображал. Стресс и усталость выключили мозг, давая возможность телу расслабиться и насладиться ласками. Кожа под Пашиными пальцами горела, наливалась алыми пятнами, поддавалось на каждую прихоть умелых пальцев. Толю выгибало каждый раз, когда он проходился пальцами по выемке позвоночника под свитером, губами прижимаясь к шее, прикусывая до синяков кожу, ставя свои метки, чтобы каждая сволочь точно знала чей его брат, кому он принадлежит. Чтобы каждая мразь понимала: «Занято! Не прикасаться!» Паша отпустил волосы брата, опустился на колени между его ног, закидывая их себе на плечи, и потерся щекой об бугорок под тканью домашних штанов. — С-с-стой… — Толя резко поддался вперед, судорожно руками хватаясь за чужое лицо, заставляя посмотреть на себя. Щеки горели лихорадочным румянцем, ресницы дрожали и блестели от слез, алые-алые губы жадно хватали воздух, пытаясь вдохнуть как можно больше и не задохнуться от непривычных ощущений. — Тебе понравится, Птенчик…- Паша погладил его по острой коленке. Толя откровенно взвыл, откидываясь назад и ударяясь головой об прохладное стекло. — Я сделаю тебе приятно. Приподнимись. Толя отчаянно помотал головой, закрыв рот ладонью и снова проскулил, когда почувствовал легкие касание по члену, сквозь ткань. Пашу такое поведение начинало бесить. Он ведь знает, видит, чувствует, как Толе нравится, как ему хорошо и как он хочет. Но почему он снова останавливает его. — Птенчик, посмотри на меня… — голос слегка дрогнул. Паша начинал злиться, а это ещё никогда не предвещало ничего хорошо. Иногда, он ловил себя на мысли, что ещё немного и он сорвется и возьмет всё силой. Он провел носом по бугорку, скользнул выше к резинке штанов, цепляя зубами края и потянул вниз, наблюдая за лицом брата. Толя зажмурился, убрав руки, а затем вцепился пальцами в края подоконника. — Паш, прошу… — Да, Птенчик? — ловкие пальцы огладили внутреннюю сторону бедра, а затем скользнули вверх, освобождая член из-под ткани штанов и белья. — Ты даже здесь очаровательный… — Не надо… Пожалуйста… Паша рыкнул, резко поднялся на ноги и схватил за волосы, впечатывая в стеклопакеты. — Ты, блядь, издеваешься? — он болезненно сжал у самых корней волос, наблюдая, как слезы хлынули из таких родных глаз. Толя судорожно потянулся к нему, обнимая за шею, а затем разревелся уже в голос, впечатываясь носом в плечо. Паша разжал хватку, выпуская из плена рыжие пряди, опустил руки, прикрыв глаза. Какое же блядство. Толя обнимал крепко, пальцами судорожно цеплялся за ткань водолазки, плечо промокло от его слез и соплей, а на душе Паши было гадко. — Идём в ванную… Потом спать. — Паша провел руками по чужой спине, чувствуя, как сильно выпирает позвоночник, а затем взял парня под бедра, подхватывая и снимая с подоконника. Толя не сопротивлялся, шмыгал носом только и крепче обнимал.***
Паша набрал ему теплую ванну, влил туда всяких средств для пенки, оставил брата и вышел в подъезд. Хотелось схватить куртку, психануть, хлопнуть входной дверью и уйти в закат, но Толя боится оставаться один. Он не справится, если Паша уйдет. Блядь… Он сполз по стене, вытаскивая с мятой пачки сигарету. Как же всё было непросто. Как же всё бесило. Паша не мог объяснить сам себе, почему его так тянет. Что это? Пресловутая любовь? Нездоровая больная привязанность. Он закуривает и делает первую затяжку, вытягивая ноги. В подъезде стоит тишина, кто вообще может выйти сюда в три утра? Только он. Горький привкус на языке совершенно не помогал отвлечься. Неприятные мысли клубились роем в голове, травили душу и последние остатки рассудка. Толю хотелось присвоить целиком и полностью. Запереть где-нибудь и не выпускать, чтобы он весь принадлежал только Паше, чтобы улыбался ему, плакал из-за него, чтобы все его эмоции были для него. Разумовский смутно помнит детство, маленькими клочками, незначительными отрывками, но в этих моментах прикованный к постели брат проводил с ним почти всё время. Павлу нравилась его компания, нравился его тихий, неуверенный голос, его любовь к книгам и рисованию, его наивность и детская простота. Какое же облегчение, когда он понял, что с годами характер брата не поменялся. Он всё такая же трусливая и эмоциональная тряпка. Дверь скрипнула и приоткрылась, заставив Пашу замереть с поднесенной к губам сигаретой. Толя сделал небольшой шажок в подъезд и осмотрелся, натолкнувшись взглядом на рыжую макушку. — Ты здесь… — облегченно выдохнул он. — Да. А ты должен быть в ванной. — Паша всё же сделал очередную затяжку, мимолетно окинув брата взглядом. Тот всё также стоял в своем свитере и домашних штанах, а ещё босиком. Какой же кретин. — Я… Да…- горловина свитера совсем не прятала яркие следы бесстыдства, которые Павел оставлял с чистой совестью. — Ты… Т-ты… Не хочешь со мной? Вот так фокус. Паша подавился сигаретным дымом, поднимая на младшего ошалевший взгляд. Это что, блять, за предложения? Он разве не понимает, чем подобное может закончится? Ох, он, конечно, не понимает, святая простота и наивность, но у Паши от одного вида его худого тела встанет и последние крошки самообладания слетят. Он откашлялся, выкидывая окурок в сторону лестницы и резко встал, заталкивая Толю обратно в квартиру. В коридоре хотя бы был мягкий ковер и полы с подогревом. Схватив брата за оба запястья и прижав к шкафу с одеждой, Паша тяжело выдохнул: — У тебя мозги на месте? Толя на это лишь активно закивал, так обворожительно краснея, что у Паши пульс начал учащаться. Как можно быть таким… Невозможными… Павел поддался вперед, наклоняясь к уху. — Я не сдержусь, ты понимаешь? — Д-да… — Толя выдохнул громко, рвано, задрожав под ним. Какая теперь ванна? У него в руках горячее и слишком желанное тело, чтобы соблюдать хоть какую-то норму приличия. Но с другой стороны Толю всё ещё не хотелось потерять. Он мягко повел носом по раскрасневшейся щеки, поцеловал в уголок губ, кладя свободную руку на украшенную собственническими метками тонкую шею. Под большим пальцем забилась венка, сводя с ума. Когда чья-то жизнь в твоих руках — это так возбуждает. Птица протискивает коленку, между чужих ног, кусая губы брата, а только затем целует, властно, жадно, слабо сжимая шею ладонью. Толя дергается, пытается высвободить руки и Паше приходится задрать их над рыжей макушкой, на несколько секунд разрывая поцелуй. — Ты так горишь в моих руках… — он прошептал это в самые губы младшего брата, проникая в рот языком. Хотелось вылизать и трахнуть до смерти. Рука с шеи переместилась на бугорок под тканью штанов. Больше Птица ничего не ждал и не хотел слышать, вытаскивая из-под ткани член, сочившийся смазкой. Собственное возбуждение ушло на второй план, уступив желанию довести мелкого до такой степени, чтобы он не смог собрать себя по частям после всего. Паша больше не разрывал поцелуй, оглаживая большим пальцем головку и размазывая смазку. Ему больше не хотелось слышать протесты. Только стоны. И Толя не подвел в этом плане: выгнулся насколько ему позволяли, задрожал телом, протяжно простонал в чужой рот и зажмурился, пытаясь втянуть носом воздух. Вышло шумно, с глаз снова потекли слезы, но это было не важно. Толя ноет от всего, чтобы придавать этому значение прямо сейчас. Паша провел рукой по всей длине члена, спустился к яичкам, сжав их и получив реакцию от партнера. Он не спешил начинать дрочить. Хотелось подразнить, хотелось, чтобы Толя умолял. Рука скользнула вверх к головке, размазывая смазку по всей длине члена, а затем Паша большим пальцем начал массировать головку, отстраняясь от опухших губ. Толя предсказуемо не открывал глаза, рвано и шумно дышал, пытался сдерживать стоны, что так и лились с глотки подобно райской песни для ушей Павла. — Пашечка… П-пожалуйста…- выдохнули особенно громко, запрокидывая голову назад. — Не надо? — Паша слегка пережал у основания члена, жадно наблюдая, как Толя весь содрогнулся и чуть не сполз по стенке шкафа, но был прижат чужим телом. — Н-надо… — вскрикнули, не открывая глаза. Паша наклонился к уху, языком проведя по раковине. — Тогда умоляй… Толя натурально взвыл под ним. Если бы его руки были свободны, то скорее всего он бы вцепился до боли в чужие плечи, уткнулся бы носом, но пока что он может только потереться телом, поддаться вперед и смешивать стоны с жалкими всхлипами. — П-пожалуйста… — это звучало так унизительно, но так сладко. Хотелось попросить ещё и ещё, но сейчас для Паши и этого было достаточно. Он заскользил рукой вверх-вниз по члену, вынуждая прогнуться под ним и упереться затылком в стенку шкафа. Жалеть Толю он не стал. Движение руки было быстрым, резким, заставляя чувствовать болезненное удовольствие, задыхаться от переизбытка эмоции. Толя не продержался и минуту, кончил с Пашиным именем на губах и глубоким выдохом, дрожа всем телом и прижимаясь как можно теснее. Как только его руки были освобождены, он тут же обнял брата за шею, не открывая глаза.***
Следовать за кем-то словно тень уже вошло в привычку. Он обхватывает губами фильтр, поджигая сигарету тяжелой металлической зажигалкой с изображением ворона, Шурик подарил тогда со словами: «Ты ж, блять, Птица» — сверкая улыбкой, как начищенная монета, и делает первую затяжку, стоя у ворот здания больницы. Толя сидит в машине, нервно комкая в руках края бежевого плаща, и кусает губы. Он несколько раз порывался внутрь, но каждая такая выходка заканчивалась тем, что его заталкивали обратно в машину. Лысыму мужику с белозубой улыбочкой по фамилии Стрелков не нравилась инициатива художника, а Паши не нравился сам «Женечка». Его брат ещё так жалобно тянул чужое имя, глотая слезы, ведь пресловутый «Женечка» сейчас их единственный законный выход. На счет безопасного спасение старшего братца у них были разные взгляды. Паша считал, что нужно действовать жестко и радикально. Он мог метнуться к своим парням и организовать побег с вертолетами и перестрелками, но Толя хотел мирных переговоров, всё ещё проживая в своем иллюзорном мире, где добро всегда побеждает зло, а в стране царит закон и порядок. Это раздражало, но несмотря на это ему хотелось сохранить этот свет в брате. Противоречивые чувства, особенно, когда ты не знаешь, хочешь ли заткнуть брата словами или собственным ртом. Эффективны были оба варианта, но более желанным стал второй, стоило лишь Толе снова прикусить губы. Паша прикрывает глаза, медленно выдыхая дым сигарет. Хочется. До дрожи хочется прижать худощавое тело к себе, вплавить в себя, чтобы больше никогда, чтобы даже не смел исчезать. Вот только Толя с Пашей больше не разговаривал. Точнее разговаривал, но только по делу, которое касалось Сережи, а остальное время он предпочитал запираться в маленькой студии по соседству с их квартирой и рисовать, оправдывая своё открытое игнорирование ближайшими выставками и вдохновением. Анатолию определенно понравилось то, что произошло между ними два дня назад, но Анатолий Разумовский у нас кисельная барышня на выданье с какими-то дурацкими понятиями о правильном и неправильном. И пожалуй, это бесило больше пресловутого «Женечки». Наконец-то напарник Стрелкова вышел из здания и «Женечке» пришлось отойти от машины. Паша воспользовался этим, подошел к задней открытой двери, где сейчас себя доводил до нервного срыва братец и присел на корточки, аккуратно положив ладонь на чужое колено. Толя ожидаемо дернулся всем телом и нервно улыбнулся, опуская глаза. У него никогда не получалось делать вид, что всё в порядке. — Ты как? — Паша придал своему голосу бесцветности, но внутри всё бурлило от злости и не понятно на кого именно. — Волнуюсь… — тихонько ответили ему и вдруг подняли голову. — Ой, Женечка возвращается… Стрелков действительно шел обратно к ним, улыбался так, будто ему только что миллион в руки втюхали за просто так. Он сел вперед на место водителя и, сверкая улыбкой, повернулся к ним. — Хорошие новости. Вашего доктора нет в больнице уже неделю и ещё неделю не будет. Он свинтил на какую-то очень важную встречу высших умов. Вас обоих признали родственниками и вполне могут выдать на руки опеку над братом, но… — Но? — Птица нахмурился, чуть сжав чужую коленку. — Но придется ещё три дня подождать, пока будет идти проверка документов. Выдохните, я договорился с Катенькой, так что проблем не будет. Для вида поддержат документы, а потом приедете забрать Сергея. — Ты поедешь с нами? — Толя впервые за прошедшие дни улыбнулся. Слабо и блекло, но все же приподнял уголки губ и глаза его засветилось. — Конечно, надо же будет это проконтролировать. Ладно, — он развернулся к рулю, заводя машину. — Куда вас подбросить? Паша отпустил чужую коленку, встал, обогнул машину и сел рядом с братом, но, с другой стороны. Толя захлопнул дверь и отодвинулся как можно дальше от него. Это выводило из себя ещё больше.