***
Он чувствует влагу на коже. Одежда быстро становится мокрой, липнет к телу и превращается в неподъемный груз. Веки тяжелые и их трудно поднять. Он слышит частые стуки, будто что-то разбивается об землю, брызгает во все стороны. Его снова тянут в забытье под легкий аккомпанемент, мозг вырубается снова, будто окончательно истощил батарейку. Когда Толя приходит в себя во второй раз, если можно считать первый за пробуждение, то сначала, он чувствует тепло. Никакой влаги, никакого холода. Ласковое тепло и легкость в одежде. Осторожно открывая глаза, он видит очертания резного потолка в слабом освещение. В комнате, где он находит горит камин, потрескивают дрова, освещая мягкий ворсистый ковер, полы цвета темного шоколада. Свет едва касается его. На нём широкая футболка, она ему большая и от того всем сердцем любима и хлопчатые штаны. Он этого не видит, но кожей ощущает. В голове пусто. Он не помнит, как толком здесь оказался в своей спальне. Неужели уснул? Но ведь он куда-то ходил. Толя осторожно привстает, но чья-та ладонь ложится на плечо и в один момент возвращает его обратно в горизонтальное положение. Он поворачивает голову в сторону и вздрагивает, наталкиваясь на взгляд золота-глаз. Паша сидит на стуле, закинув ногу на ногу и сложив руки на колене. Ровная прямая осанка, наклон головы в бок, внимательный взгляд. Толя не понимал, как его брат может, сидя на стуле, истощать властную ауру. Младшему Разумовскому захотелось заново потерять сознание. — Как ты себя чувствуешь? — голос бы тихий, спокойный, но Толи всё равно стало не по себе. — Нормально… — стоило отвести взгляд в сторону. Просто не смотреть, но Паша умудрился приковать к себе всё внимание и отвернуться уже было невозможно. Холодная ладонь медленно опускается на его лоб. Паша хмурит брови и на его лице появляется недовольство. — Не обошлось… — он тяжело вздыхает, а затем тянет руку к тумбочке, Толя замечает на ней графин с водой, стакан и аптечку. Паша поясняет: — Лоб теплый. Ты умудрился попасть под дождь. Толя кивает на автомате, а сам думает, какой дождь? Он же просто гулял по саду, приводил мысли в порядок… А затем он вспоминает. Воздух свистит от рассекающего его лезвий, на губах вкус земли, под ногой голый и безобразный череп, страх, что сковывает все тело. Боже, это был далеко не сон. Эта была та реальность, после которой хочется спрятаться и больше никогда не показывать носа наружу. Его осторожно берут за руку, сжимают тонкую ладонь, поглаживая ребро большим пальцем. Толя вздрагивает и громко сглатывает. Ему не могло такое приснится. Это было слишком реалистично для сна. Он поднимает отчаянный, потерянный взгляд полный сомнения и страха на Пашу, чувствует, как на глазах снова наворачиваются слезы. — Ну, и какого черта ты снова ноешь? — Паша фыркает, смотрит недовольно, но всё ещё держит за руку. Толе хочется спросить. Ему очень много, о чем хочется спросить по поводу того, что он видел, а ещё поговорить. Им с Пашей необходимо поговорить. — Выпей и ложись спать. — Паша отпускает его руку, берет в руки стакан с водой и несколько таблеток. Толя хочет возмутиться. Спать? Он сейчас серьезно? Толя не хочет спать. Ему надо спросить за сад, а ещё поговорить. Обязательно поговорить. Он приподнимается на локтях, только открывает рот, но не успевает ничего произнести. Ему в рот пихают таблетки и тут же заставляют запить. Толя послушно глотает, морщится слегка от горячи только. — Всё. Теперь спи. — Паша ставит стакан на место и быстро встает со стула. — П-подожди…- Толя шмыгает носом, но всё-таки произносит совсем тихо, но Паша слышит, замирает в дверях, кидая взгляд через плечо. — О-останься, п-пожалуйста… Он опускает голову, нервно комкает края футболки в пальцах, всё же приподнимаясь и садясь на кровать. Толя не смотрит в сторону двери, но знает, что брат ещё здесь: так и стоит, сжимая в руке круглую ручку, смотрит прямо на него. От этого взгляда хочется спрятаться, мелькает предательская мысль укутаться в одеяло, как в детстве. Время в комнате, будто остановилось и от этого художнику становится дурно. Он чувствует, как предательски сильно начинает биться сердце, покалывая грудную клетку. Сколько они уже провели в этой тягучей тишине? Минуту? Две? Пять? Толя делает глубокий вдох и жмурится до звездочек перед глазами. Он медленно начинает считать, но молчание не прерывается, даже, когда он доходит до двадцати пяти. Он что-то сделал не так? Может, Паша уже ушел? Он сейчас снова один? Один. Один в четырех стенах… Снова один. — Забавно… — Толя вздрагивает от тягучего голоса. Паша тянет гласные, смакуя слово, а затем продолжает, — Мне казалось, ты не хочешь меня видеть? Что изменилось? Ах… Точно… Твои страхи… Не слишком ли эгоистично просить меня остаться с тобой? Это бьет под дых. Толя распахивает глаза, но только ниже опускает голову, полностью скрывая лицо за занавесью волос. Павел прав. Это эгоистично, это так неправильно. Толя определенно точно не хочет делать больно, но он ведь сознательно это делал. И делает до сих пор. — Вдруг я снова сделаю что-то не то? — Толя слышит шаги по направлению к кровати и нервно обнимает себя за плечи. Паша подходит не спеша, наклоняется над ним, невесомо кладет руку поверх чужой ладони и понижает голос до шепота. — Или зайду дальше коридорной дрочки? Анатолий давится воздухом в этот момент, но ничего не успевает сделать — Паша одним движением опрокидывает его на спину и устраивается на чужих бедрах, ловя обе руки в плен и заводя их над рыжей головой художника. В комнате, кроме камина, больше ничего не освещает, но в свете пламени лицо брата выглядит острее, глаза ярче, черты кажутся более хищными. У Толи дыхание перехватывает. Он совершенно не знает чего хочет больше: запечатлеть каждую деталь, линию скул, взгляд на бумаги, схватится прямо сейчас за карандаш и рисовать-рисовать-рисовать или всё же попытаться освободиться, показать хоть какое-нибудь сопротивление, дать отпор. От такой близости его ведет, как девственника. Тело горит, сердце колотится и мысли плавятся под этими голодными глазами. Паша наклоняется, ведет носом по чужой щеке к подбородку, очерчивает линию челюсти, скользит вниз к шее, вдыхая чужой запах. От этого кожа покрывается мурашками и все слова застревают в глотке. Толя знает: никого сопротивление не будет. Он позволит брату всё, но проблема в том, что не сможет закрыть глаза на происходящее между ними, как и принять. Он не готов. Паша прикусывает ключицу, а затем широко лижет место укуса, вырывая судорожный вдох. — Мы не должны… — Толя с трудом заставляет слова вырваться наружу, формулироваться в точные предложения. — Паш… Мы — братья. Близнецы… Это всё неправильно. — Почему? Почему я не могу тебя присвоить? — он рычит, словно дикий зверь. Его горячее дыхание обжигает и внизу живота от этого все скручивает. Паша зол. Он на грани и Толя сейчас очень ярко ощущает, что, по сути, играет с огнем. Бушующие пламя прямо сейчас может его уничтожить, а он продолжает балансировать. Страшно и сложно, но у Анатолия, кажется, самоконтроль ушел на нет: — Сережу ты тоже присвоишь? — в голове ярко бьется: «ошибка. Ты не должен это спрашивать. Ты сделаешь хуже.» — Сережа — это другое. — голос Паши становится ровным, пугающе спокойным. Он поднимает голову и смотрит прямо в глаза напротив. Толя против воли шумно сглатывает. — А ты для меня всё. «А ты для меня всё.» Толю прошибает током. Он будто только сейчас просыпается от глубокого и ужасно долгого сна, который начал мутнеть в сознание. Такое часто бывает, когда просыпаешься и понимаешь, что не помнишь часть своих снов, что все, что было там во сне — лишь мусор, порожденный сознанием, он похож на бред, а все ключевые детали ускользают из головы. Он широко распахивает глаза, пытаясь осмыслить. Пазл складывается мгновенно, все кривые детали ложатся ровно и идеально дополняют друг друга. Паша всё-также сидит на чужих бедрах, держит руки брата, смотрит глаза, но не шевелится, будто сам испугался своих слов. Его взгляд судорожно бегал по родному лицу, покрытого веснушками, ища хоть что-то, что можно было трактовать, как принятие, как поддержку. — Всё хорошо… — Толя говорит первое, что приходит в голову и слабо дергает руками. — Дай мне тебя обнять. Паша кивает, не сразу понимая, что от него хотят, а затем медленно отпускает чужие запястья и пересаживается на край кровати. Толя тоже медлит: осторожно садится, трет запястья пальцами, а затем подвигается к брату, кладя руки на его плечи. Будто дикого зверя пытается погладить, хотя, в каком-то смысле Паша действительно дикий, а ещё безумный и слишком сумасшедший. Толя прижимается к нему, поудобнее устраивая руки, и тихо выдыхает, чувствуя, как теплая ладонь опускается на его лопатки, поглаживая. Паша привычно кладет голову на его макушку, вторую руку устраивает на талии, прижимает к себе, слушает порывистое дыхание. Анатолию от этого становится спокойнее. За окном гремит гром, а затем слышится сначала легкий, а потом быстрый и тяжелый стук капель об стекло. За эту ночь на небе так и не появляется ни одной звезды.Осколок шестой. Толя
11 ноября 2022 г. в 19:08
Толя плотно прикрывает дверь за собой, медленно сползая по ней на пол.
В мастерской с панорамными окнами пахнет красками, свежей бумагой, легким ароматом травяного чая и таблетками. Флаконы с успокоительным стоят вдоль стола, поблескивая этикетками, рядом разбросаны кисти и пастельные мелки, под столом раскиданы краски, вдоль стен стоят холсты разных размеров, где-то среди этого творческого хаоса аккуратной стопкой сложены альбомы с скейчбуками. Толи всё не хватает смелости добавить сюда больше предметов. Здесь есть стол, кресло, диван, шкаф и две тумбочки, но этого недостаточно для его уюта, а добавить этот уют означает назвать это место домом. Проблема в том, что он не знает, имеет ли права назвать этот особняк домом.
Отношения с Пашей никакие. Толя его избегает, открыто и прилюдно, отчего чувствует себя мерзко. Он сам виноват, позволил, подался эмоциям, потерял голову, а теперь его грызет чувство вины, неправильности происходящего. Так не должно быть. Они братья, кровные родственники…
Толя понимал, что в один момент он легко останется один на один с Пашей. Как бы он не цеплялся за Сережу, каким бы большим не был дом, в котором они остановились, рано или поздно его брату надоест играть в кошки-мышки, и он всё-таки прижмет художника к стене и потребует ответы, которые Анатолий не может озвучить. Это всё неправильно. Эта зависимость не должна повториться. Эта больная привязанность, которая не приведет ни к чему хорошему.
— «Пф, когда мы вырастим и ты выздоровеешь, я на тебе женюсь.
— А как же принцесса?
— Да, ты сам как принцесса, заколдованный злой ведьмой.»
Анатолий закрывает глаза, вытягивает ноги на полу. Его тошнит на нервной почве и пальцы дрожат. Он старается скрывать от Сережи свое состояние, от зачастившего к ним Волкова, но от Паши этого не скрыть. Одного взгляда хватает, чтобы понять — он знает.
Сколько уже они бегают по кругу? Неделя? Достаточно долго для нетерпеливого брата.
Толя тяжело вздыхает, понимая, что его время ограничено. Им надо поговорить. Он должен сказать Паше, что всё это было ошибкой, что они не должны, что он любит его, но не так.
А как?
Анатолий распахивает глаза, бездумно смотрит на пейзаж сада за окнами. Сад его пугал, было в нем что-то страшное и таинственное, поэтому он туда не ходил, но сейчас появилось желание пройтись по этому саду, подышать воздухом, собрать мысли в кучу, понять…
Что понять? Толя его любит и Сережу любит, но между этими видами любви, ведь есть различия? Или нет? Он не понимает. Паша разрушил его привычный мир, внес в него искажение, а Толя не знает, как все склеить назад.
Он встает с пола, выходит с мастерской. Сережа сидит в гостиной с Олегом, оттуда раздаются звуки выстрелов и чьи-то голоса, наверное, смотрят какой-нибудь боевик. Его брат в последнее время пристрастился к подобным фильмам, говорит, что они работают как триггер для его воспоминаний, помогают собрать целую картинку из обрывков.
Толя берет пальто с вешалки, накидывает на плечи и выходит во двор. На улице прохладно и пасмурно, но это не отталкивает. Он неспешно идет по выложенной камнями дорожке. Мысли в голове тяжелеют. Он бездумно идет вперед, кидает взгляд на кусты, выходя на дорожку к саду и тут же вздрагивает, отшатываясь в сторону. На него пялится каменная уродливая свинья с огромными клыками и горящими желтым глазами. Художник тяжело сглатывает, медленно выдыхает и берет себя в руки. Всего лишь уродливая свинка.
Всё в порядке.
Он заходит за ограду из кустов и расслабляется.
Этот сад ему правда не по душе, будто огромная красивая мышеловка, так и сквозит опасностью, но Толя спихивает это на свою паранойю, а ещё на уродливые статуи. Решено: он придет домой и возьмется за глину. Он то, точно способен сделать что-то достойнее этого места. Что-нибудь красивое и крылатое, да, именно крылатое. Какую-нибудь красивую птичку, ворону, к примеру.
Кусты роз уже медленно отцветали, жухлые лепестки под колючими стеблями смешались с обычными листьями. Видно, что садом никто не занимался уже долгое время, не стриг кустарники, не убирал листья, не чистил землю от сорняков, даже скульптуры никто не мыл, а ведь они самое любимое прибежище птиц.
Толя наклоняется, цепляет пальцами лист березы, крутит в руке, рассматривая черные крапинки на желтом. Он думает, стоит ли собрать гербарий? Поставить на подоконник вазу с кучей листьев, а ещё можно сплести осенний венок, чтобы скрасить это мрачное утро.
Художник внутри так и просится наружу. Дайте ему мольберт и краски. Мелькает предательская мысль, заскочить в дом за всем необходимым и устроиться здесь рисовать, вот только небо затянуло тучами и дождь мог полить в любой момент, а у Толи всё ещё слабое здоровье. Он быстро свалится с температурой и будет болеть целый месяц. Ужасная особенность организма.
Он тихо хмыкает и выходит к затянувшемуся тиной пруду, там за ним, через мост у второй тропинки виднеется павильон, который зарос лианами. Белые круглое здание, сплошь украшенное резными мраморными колонами, с круглой крышей-куполом, синеватой черепицей, что отливает голубым от редких солнечных лучей. Вся конструкция подсвечена фонарями и смотрится это довольно красиво, только не совсем ухоженно. Там из-за кустов тоже виднеется что-то рогатое. Видимо, ещё один кусок страхолюдного искусства.
Толя ненадолго останавливается у пруда, опускает глаза к мутной, зеленоватой воде. Тиной затянуло почти всю поверхность, но у каменного выступа всё же проросли камыши. Анатолию хочется присесть на скамейку, окунуть руку в зеленоватую воду, представить себя в какой-нибудь сказке или в фэнтези-мире. Он думает спустится и пройти к павильону. Как парень уже понял, весь сад представляет собой огромный лабиринт, стенами которого служат кусты.
Толя обходит пруд, выходя на другую тропу. Здесь тоже цветут розы, дорожка только уже не каменная, но камни присутствуют по бокам, как бы отмечая, что это тропинка. Земля тут заросла травой, она мокрая от ночного дождя и пахнет сыростью. Художник отвлекается на мысли о том, что хорошо было бы заняться этим местом. Может этот сад пугает его от того, что выглядит таким безжизненным?
Толя спотыкается и падает, широко распахивая глаза. В каком-то жалком миллиметре от собственного лица перед ним пролетает лезвие топора. Что-то щелкает и уже перед голубыми глазами, в которых отражается животный страх уже летают с бешеной для его физического развития скоростью заостренные топоры. Они в два раза больше обычного среднего, шире и острее. Толя кидает растерянный взгляд на камень, об который споткнулся и с ужасом понимает, что это человеческий череп. Далеко не муляж, самый настоящий оригинал, без половины зубов и с некрасивым рубцом на пол черепной коробки. С пустой глазницы выползает червяк.
Толя не сдерживает рвотные спазмы. Из него выходит чай с успокоительными и слюни. Блевать то, по сути, больше нечем. Руки привычно трясутся, крик застревает в глотке, он чувствует себя кроликом в охотничьей ловушке, так и остается на месте, не понимая куда бежать, да и нужно ли вообще. Страшно. Стук сердца оглушает, бьет по барабанным перепонкам. Этот чистый звук разбавляется взмахами лезвия и карканьем ворон, что начали слетаться, почуяв добычу.
Толю трясет. Топоры перед глазами превращаются в черные точки, что свистят, рассекая воздух. Он все ещё в саду, но пространство вокруг будто сужается, становится меньше, чертовы кусты ближе. Взгляд невольно снова цепляется за череп, червяк из него выползает к целым зубам. Толя зажимает рот грязной ладонью, тихонько скулит. На глазах навернулись слезы. Он попытался отползти назад, но ногу неожиданно прострелило болью. Кажется, он её подвернул.
Страшно.
Мысли в голове путаются. Слезы стекают по щекам, оставляют влажные дорожки и грязные следы, на губах ощущается вкус земли от запачканной ладони, перед глазами темнеет.
Страшно.
Дрожь бьет по всему телу, нога неистово болит и ноет, его тошнит, желудок скручивает и сердце начинает сдавливать грудную клетку.
Воздух кончается. Пространство сужается до черных точек, рассекающих воздух.
Страшно.
Тело слабеет и перестает слушаться. Тьма окончательно смыкается в глазах, и он задыхается. Рука со рта сползает на шею, сдавливает гортань, ногти впиваются в кожу. Надо вдохнуть. Надо сделать вдох.
Он окончательно валится на землю. Последняя мысль о вдохе ускользает из сознания.