Во тьме пляска мертвых похожа на карнавал. Отец меня лично
сегодня
короновал.
Боль оставляет следы на лицах людей, делая их похожими друг на друга. Оставляет следы. Оставляет? Делает ли похожими? Где-то лет в двадцать Роуз услышала эту фразу, наверное, ее сказал кто-то, кого нарекли очень мудрым. Она посмеялась и забыла: что за чушь, какая глупость, не бывает такого, время всё стирает, латает трещины, равняет небо с землёй, а уж следы какие-то там — тем более. Это время меняет всё: взгляды, мысли, внешность; это время оставляет следы на лицах — морщины и шрамы, подвисающие щеки и поплывшие уголки глаз. Вот так просто, по-человечески, никаких философских глупостей: люди разные, боль проходит, время лечит. Ни влево, ни вправо. Скольких людей Роуз знала, пока росла в бесконечном круговороте «быть лучше, чем вчера» — школа с нагрузкой до четырех дня, бизнес-лагерь, репетитор по музыке, репетитор по фитнесу, выходные в офисе рядом с отцом — никогда она не замечала, что окружающих что-то гложет. Папочка твердил Роуз с самого ее детства: все печали, говорил, которые нельзя потрогать руками, шевелил пальцами, надуманные. В ее семнадцатый день рождения отзвенел последний год, когда Эр ему верила. Слепая вера закончилась быстро, потухла в один миг, так, словно ее и не было никогда, а Норман Джет — просто высокая тень в ее комнате. Неодушевленная. Что-то, что Роуз придумала. В семнадцать Эр заканчивала старшую школу, разумеется, готовилась к поступлению, как и все, получала рекомендации и играла лучше всех в волейбол; она до последнего не знала, чем ей хочется заниматься, но совершенно точно была уверена в двух вещах. Папа, плакала Эр, я не хочу в Йель, мне не нужно всё это, мне неинтересно, не нравится. Папа, срывалась она, я не буду работать в твоём «БМВ» никогда, я не хочу быть, как ты. Но папа никогда не слышал ее. Сколько она себя помнила, ни разу у них не случалось ни разговора теплого, ни прогулок совместных в парке, ни даже «я люблю тебя, дочь» в день рождения, так что, когда он вдруг сказал ей эти три слова после окончания торжества, Роуз не обрадовалась, а напряглась. В тот вечер, правда, ничего больше странного не случилось. Он просто после этого замолчал. Даже стерпел, когда Эр импульсивно заявила, что пойдет в армию вместо Йеля. Ну а что, чем черт не шутит? Два года блестящего обучения в приближенном к военной базе кампусе — по факту это считалось академией, но мало кто называл это академией, когда можно было выпендриться, говоря армия; престижное место, форма, внушающая трепет, пафосное я служу своей стране, да все ж девчонки с ума от такого сходят. И Роуз, видимо, тоже сошла совсем. Честь, смелость и героизм — в семнадцать это казалось красивой сказочкой. Приключением. Роуз загорелась ниоткуда взявшейся мыслью так сильно, что оставшийся год в школе посвятила упорным тренировкам и дисциплине, забросила вечеринки, перестала любить всех девушек подряд, подключила ещё нескольких репетиторов, чтобы быть совсем идеальной. Роуз, конечно, узнавала: отменная физподготовка, психическое здоровье, никаких вредных привычек, пройти тестирование, сдать экзамены. Во время обучения, предупреждали, легко можешь вылететь, никто не станет терпеть твои выходки — будто бы Роуз не понимала сама. Пожалуй, она чувствовала себя звездой тогда: мало того, что наденет форму и получит звание, так ещё и отцу наперекор, назло, дескать, смотри, я такая взрослая и крутая. Смотри, я и без тебя всё могу. Он нехотя кивнул. Вяло согласился, казалось, принял ее решение. Когда ее официально зачисляли, впервые громко назвав «курсант», у Роуз спросили: «У вас какой контракт будет?» Коммерческий, как вариант, без обязанности служить после обучения, или на основе военной повинности — два года на военной базе с возможностью либо разорвать контракт после службы, либо продолжить его. Во время несения службы контракт разорвать нельзя, конечно, если вам не оторвало ногу. Откажетесь выполнять приказы — тюрьма. Напугало ли это Роуз? О, нет. Она даже не задумывалась, что значат все эти слова. Она выбрала второй вариант, чтобы насолить отцу окончательно. Она не собиралась умолять его оплачивать ей обучение, ведь тогда это означало бы настоящий провал окрыленной гордости, а Роуз не выносила провалов. Частично из-за этого она и окончила академию с отличием. Из «курсантки» в «офицеры» — сейчас это казалось не серьезнее, чем цирковое представление мартышек в розовых платьях, — но в двадцать Эр просто продолжала сходить с ума, видя в мнимом героизме несуществующий смысл. Перед тем, как отправиться на свою первую базу в Германии, Киль, Роуз получила от папы приглашение на мероприятие, посвященное чему-то там, связанному с его бизнесом, и каково же было удивление Эр, когда она вдруг встретила там генерала Эммингса… Он — сколько ему тогда было, лет сорок пять? — узнал ее раньше, чем Роуз увидела собственного отца. Это показалось ей ужасно странным сразу же; отвратительным, тошнотворным клубком свернулось между ребер. Она сталкивалась с генералом за время академии от силы раз десять, и, учитывая, что остальных курсанток там было немало, то узнать её «просто потому что» не представлялось возможным. Папа специально позвал его на мероприятие, а значит, был с ним знаком. По тому, как фамильярно они общались в тот вечер, прояснилось и ещё кое-что: отец знал Эммингса давно. Забавный оказался отпуск. Роуз все ещё, по прошествии почти двадцати лет, поражалась тем двоим. Ладно, генерал, он имел право не знать ее, но отец?.. Папа. Папа, спросивший ее тем вечером: Роуз, может, ты передумаешь? Зачем тебе эта служба, давай, откажись, Эминнгс всё устроит, займись делом, построй семью, иди в Йель. Роуз бежала из красивого зала с едким разочарованием, почти в тот момент окончательным. Впервые за три года, что она бросила, очень хотелось курить. Это она точно помнила; тот сумасшедший зуд в лёгких трудно было забыть. На выходе из сияющей «Плазы» генерал перехватил ее, сжал талию железной хваткой, пьяно задышал в шею. Ну что, спрашивал, папочка тебя посвятил в наши планы, поедем в отель, не будем с этим тянуть, бормотал, до первой брачной? Роуз как льдом окатило, как в кипяток окунули после; она была меньше Эминнгса раза в три, но вырвалась кое-как, сохранив лицо своему званию, не ударила его даже. Сохранила честь. Честь. На базе Киля Роуз познакомилась с лучшей женщиной в мире. Али тоже было двадцать, тоже академия при армии, только вашингтонская — ее отец был полковником ВВС. И после этой встречи в Эр что-то переменилось. Щелкнуло, как рычажок. Они с Али часто по вечерам после ужина сидели у штаба и разговаривали до отбоя; Али делилась, смущенно заправляя выбившиеся светлые пряди за ухо, своими мечтами: хочу преподавать физподготовку в королевской академии, учить девушек постоять за себя, девушки должны быть сильными, они должны быть уверены в этом. Ты же согласна, Эр: мы сильнее мужчин? Выносливее в тысячу раз. Есть столько девушек, которые сомневаются. Роуз слушала ее, эту мудрую и прекрасную нимфу со светящейся улыбкой, смотрела на ее родинку под нижней губой, грела ей руки особенно холодными вечерами — и лёд в глазах Эр неизбежно таял, оборона стекала к ногам переплавленной медью, броня трескалась и осыпалась. С каждым днём службы рядом с Али Роуз все больше убеждалась в том, что на самом деле мечтает совсем не об этом. Зачем ей чертова казарма, пафосная форма, что-то доказывать папе? Зачем ей всё это — чужая страна, спартанские условия, невозможность прикоснуться к любимой женщине? Выходные-увольнительные раз в пять недель? Какао для Джо не сваришь, и даже семью, если построишь в каком-то отпуске, то видеть совсем не будешь. Плюс: выйдешь на пенсию в сорок два. А плюс ли это вообще? Али служила потому, что хотела преподавать в академии, а Роуз… Ну, так сложилось уже. Ошибка юности, папе характер показывала, перед друзьями формой козыряла. Глупенькая девочка свернула не туда. Чем ближе к двадцати двум, к официальному окончанию контракта, тем отчетливее Эр осознавала, что не станет его продлевать. Она, правда, не жалела. Времени ещё полно, ей всего двадцать два, а два года отслужить на забитой базе, карауля ночью периметр, даже романтично, что ли. Такие ночи Роуз всегда проводила глазами на мушке, руками на автомате, а мыслями — полностью в Али. Она безбожно влюбилась и, кажется, поняла это для себя окончательно как раз в одну из ночей на периметре. Во взводе окрестили их «огненной парочкой», хотя, узнав, что они вместе, долго не могли угомониться: ты, Джет, понятно, у тебя на лбу всё написано, но, Норгаард, ты что, серьезно втюхалась в женщину? Али смеялась, одергивая китель: безумно, отвечала. Роуз вернулась в ЛА как на крыльях. Свободная, влюбленная, дико соскучившаяся по Джо; она совершенно выбросила из головы последнюю встречу с отцом, забыла Эммингса, Йель, «БМВ» — все это уже не имело над ней ни власти, ни значения для ее будущего. Роуз повзрослела, предложила Али пожениться, решительно настроилась заняться музыкой. Она не обижалась на папу, не девочка ведь уже. Эр, разумеется, давно не верила в его болтовню, но ведь в то, что он любит ее по-своему — как можно было не верить?.. Небо обрушилось Роуз на голову в один момент, а если точнее, то день. Это было начало мая. Первым делом, явившись в Лос-Анджелес, она поехала домой, чтобы увидеться с Джо — они тогда провели вместе все время с утра и до часов трёх дня. Они болтали о том о сем, Джо делилась своими подростковыми мыслями ярой максималистки, и ещё они здорово прокатились на всех аттракционах в «Лэндонс Стеф» — в парке, который когда-то был недалеко от «Сити Холла», а теперь вместо него там высотка. После обеда Джо убежала на занятия, Эр — поехала к отцу в «БМВ». Прекрасное настроение и предвкушение будущего, мысль о том, что она наконец поняла, чего хочет от жизни, полностью перекрывали осадок с их последней встречи. За два года службы в Киле Роуз проводила свои отпуска с Али и виделась с Джо несколько раз, когда ее бойкая сестренка вытаскивала отцу мозг своим настойчивым требованием лететь к Эр в Германию — он отпускал ее, но сам ни разу так и не явился. Эр не говорила с ним два года. Казалось, она даже соскучилась. Глупая дурочка. В кабинете отца, какого-то черта даже в его кресле восседал генерал Эминнгс собственной персоной — выглаженная форма, пивной живот ещё больше, заплывшие, болотного цвета глаза и гадкий прищур, такая же усмешка, словно он наблюдает за ней всегда. Рядом с креслом, обернувшись к ней задницей, стоял папа, и загадочно, видимо, глядел вдаль бурного Даунтауна за стеклом. Мы тебя как раз ждали, дочь, глухо озвучил папочка. Да, офицер, нам надо серьезно кое-что обсудить, проскрежетал Эммингс. Роуз сразу поняла: что-то неладно. Не к добру. Сердце начало отбивать канкан, и каждое слово, что озвучивал генерал своим мерзким вкрадчивым тоном, наполняло ее внутренности битым стеклом. Он положил перед ней копию контракта на продление службы ещё на два года. Роуз почти задохнулась, когда увидела в конце свою подпись, которую не ставила. У них с отцом ведь был одинаковый почерк, один в один. В школьные годы Эр специально его оттачивала под отцовские угловатые J. Он — идеально отточил ее R. У Роуз тогда была совсем простая подпись. Идиотически лёгкая — всего две печатные буквы и никаких витиеваток — RJ. Эти RJ — первое, от чего ей стало по-настоящему дурно в тот день. Острые углы букв стали костьми в ее горле, перекрыв кислород. Взгляд вцепился в две буквы, как пальцы в копию нового контракта, и все мышцы в теле потеряли способность двигаться. Роуз, усмехаясь, вспоминала, что ей даже на секунду показалось, будто бы она спит, а все происходящее просто сон, сыгранный на ее страхе перед будущим, никак больше не связанным с тем, что она знала в совершенстве. Тогда они с Али ещё решали, что им делать дальше; Эр почти уговорила ее остаться в Штатах и пойти преподавать в ВМА. Они бы поженились, забрали бы сюда Софи, купили бы дом рядом с океаном. Роуз позвонила бы бывшей преподавательнице в студию, как и собиралась, в тот же день. В самолёте из Германии в Штаты Роуз все время улыбалась, пока Али спала на ее плече, и ее весь полёт грели картинки: вот они играют в мяч на пляже с маленькой Софи, вот Эр готовит кофе для Али утром, вот Али вешает над камином их семейное фото, где они ставят цветные отпечатки на белые футболки, и где целуют улыбающуюся малышку в обе щеки, каждая со своей стороны. В кабинете ее отца, ещё даже не услышав, что эти двое от нее хотели, у Роуз треснуло сердце. Оно треснуло почти со звуком. Как яичная скорлупа. Эммингс закурил, откинувшись в кресле ее отца, словно «БМВ» — его детище, и озвучил ей варианты. Эту бумажку никто ещё не видел, офицер, и не увидит, если захотите, все зависит только от вас. Мы формируем дивизии в Кайен, Иран, и вас сразу же направят туда, вы же хотели воевать, служить людям, защищать их — а Ирану, знаете ли, их женщинам и детишкам нужна наша защита, как никогда. Талибанским выродкам не живётся в своем болоте, сказал он. Там будет страшно, офицер, это вам не чаи в Киле гонять, подумайте хорошенько, стоит ли оно того, добавил. И когда Роуз, найдя в себе силы спросить, выдавила: того — это чего, генерал? Эминнгс пожал плечами: вашей радужной жизни, офицер. Выбор очевиден, дочь, подал голос папочка. Для Роуз он действительно был очевиден. Она коротко кивнула, сгребла со стола контракт и заставила себя улыбнуться самодовольному ублюдку за столом, ощущая, как внутри все рушится и горит. Иран, так Иран. Слушаюсь, генерал. Эммингс догнал ее уже на улице. Роуз шла, как по вате, почти бежала из офиса; слезы выжигали глаза вулканическим пеплом, прорывая борозды на щеках, и она просто давила их, совершенно не представляя, что теперь скажет Али. Что теперь сказать Али?.. Роуз помнила: осколки в лёгких, осколки в венах, осколки в кулаках, сжатых до режущей боли, перечёркивающей ее жизнь. Иран или тюрьма. Иран, или чужая, выворачивающая наизнанку реальность — без Али, Софи и себя самой. Лучше кошмарный конец, чем кошмар без конца? Ад за спиной шел за ней по следам и, в конце концов, догнал ее. От него несло, как от канализационной крысы и профессиональной твари – меркантильностью, похотью и нарциссизмом. Тебе вовсе необязательно ехать туда, говорил Эммингс, хватая за руки, мы порвём эту бумажку, сожжем ее. Будь моей женой, шептал, возьми БМВ в свои руки, все будет отлично, родишь мне детей, будем жить лучше всех, никакой больше службы. Роуз, вырываясь, впечатала кулак ему в нос. Не сохранила честь. Предложила рожать ему детей с ее папочкой. Всё, что было дальше, слилось в одно большое размытое пятно: истошные рыдания Али, то, как она звонила отцу и умоляла его что-то сделать, но он не мог — он всего лишь полковник ВВС, а полковники ВВС не лезут к армейским генералам, они лишь на собраниях пересекаются, пехота и воздушка, земля и небо. Али металась туда-сюда, пытаясь соображать, но кто в таком состоянии может соображать?.. У них не было столько денег, чтобы им хватило вести судебные тяжбы с высшим чином, не было столько связей; они балансировали на грани, и в итоге все равно сталкивались одним углом. Али даже предложила Роуз принять условия Эминнгса, а потом, сдавленно шептала, мы что-нибудь обязательно придумаем, главное, что ты точно будешь жива. Так все сломается, Али, качала головой Эр, и я тоже сломаюсь. Я не буду прятаться, говорила она. Женщины ведь сильнее мужчин, выносливее, ты помнишь?.. Роуз вернулась в особняк в Беверли-Хиллз последний раз через день, чтобы попрощаться с Джо. Роуз, конечно, не собиралась ничего говорить ей, она соврала сестре так искусно, как только могла, накачавшись ксанексом: я лечу в Данию, Джо, я не могу остаться здесь, мне так жаль, я буду скучать, я тебя так сильно люблю. У Джо в пятнадцать были длинные волосы, большие наивные глаза, которые она всегда густо красила тушью и подводила черным карандашом; она носила короткие рваные шорты и цветные браслеты. В тот вечер вся ее косметика потекла вместе со слезами, запачкала ее браслеты, волосы, шорты и белый топ. Она плакала так сильно, что у Роуз сводило живот. Не уезжай снова, Эр. Пожалуйста, не бросай меня. Пожалуйста, я не хочу. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Джо разбила колени, рухнув на плитку в коридоре. Она кричала отцу на весь дом, и, Роуз была уверена, он услышал каждое слово. Я тебя ненавижу, Все из-за тебя, Позволь ей здесь быть, Ты же можешь, Она же твоя дочь, Ты совсем не скучаешь? Ты не любишь ее? Почему ты не любишь ее? Роуз чувствовала себя так, словно оставляла ее умирать. Ее вселенная ращепилась на атомы и молекулы. На месте пылающего радостью сердца осталась тлеющая горечь — и именно она запершела в горле, когда, всходя по трапу военного самолёта, Эр прочитала отцовское сообщение: «Ты не должна была соглашаться на контракт, я думал, ты будешь благоразумнее». И всё. Его последнее сообщение все ещё числилось непрочитанным в ее мессенджере, все эти долгие-долгие годы. Роуз бросила сообщение в архив. Решила, что удалит его, как только поймет, что простила, но тогда все лишь начиналось. Она была просто двадцатидвухлетней девочкой, верящей в лучшее, и не представляла, что ее ожидало вместо красивой картинки дома у океана и семейной фотографии над камином. Не представляла, что к войне нельзя быть готовой, как бы метко ты не стреляла и как бы крепко не держала автомат в своих пальцах. Не представляла, что война — это не всегда открытый фронт. Не представляла, что то сообщение так никогда и не исчезнет из ее архива, и что в тридцать девять Роуз давно уже бросит попытки освободиться от необходимости когда-нибудь его удалить. Никто не говорил ей, что за красивой формой, словом «честь», уважением и визжащими девочками всегда крылось одно – гниль. Большой блестящий фантик, разворачиваешь — а там ошмётки кишок офицера, с которым вы вместе сдавали экзамен по дальней стрельбе. В Кайене сержант постоянно советовал Роуз отключаться, и она, выполняя приказ, отключалась. Палить в ту сторону, где прикажут, стрелять в ублюдков, прикрывающихся женщинами в хиджабах и плачущими детьми. Если ты попадешь не в ублюдка, а мимо — должна тут же об этом забыть, потому что иначе никак не вывезти. Роуз была роботом: сделала, забыла, сделала, забыла. Она не знала, скольких убила. Ублюдки прятались по ночам, врывались в дома, школы и магазины; в основном батальон уничтожал их на границе, но талибы, как мыши, они как-то проникали в Кайен по трое-четверо, нашпигованные оружием под завязку. Первые разы, осматривая дома после их тихих ночных вторжений, Роуз блевала: целые семьи — в Иране большие семьи — изрубленными трупами валялись на залитом кровью полу. На их коже вырезали цитаты на арабском… Знающие сослуживцы говорили, что эти свиньи так цитировали Коран. Они обмазывали кровью убитых двери, чтобы отметиться. Один раз Эр не выдержала и вылетела из очередного такого места, как укушенная, и ещё долго не могла заставить себя успокоиться. Между собой — рядовыми и старшими офицерами — они делили такие дома на обычные, жуткие и отвратительные: обычный — просто застрелены, жуткий — изуродованы, а отвратительный — то, что нужно накрывать сразу, не рассматривая. Роуз не рассматривала. Никогда, но в одном из них она как-то задержала взгляд больше положенного, зашла са́мой первой — и бал сатаны отпечатался на внутренней стороне ее век. Жженая метка, говорила она. Это были две обнаженные женщины. Совсем молодые — Роуз поняла это по рукам, потому что вместо лиц у их трупов была кровавая каша: рты от уха до уха, вместо носа — дыра, вместо глаз тоже. На лбу на ломаном английском начертили по два слова на каждой: грязная шлюха и ебаная сука. Тела были изрезаны от и до. Их ноги были связаны на коленном сгибе. На животах — по кровавому комку с белой полоской рядом… вырезкой из Корана, конечно. Роуз вся превратилась в вату, когда обошла кровать и опустила взгляд ниже, хотя ее напарник просил не делать этого, но она уже не могла... Из влагалищ этих, боже, женщин торчало по огромной стеклянной бутылке. Те комки на животе оказались отрезанными половыми губами. Роуз не вынесла зрелища. Она разрыдалась, выбежав из камеры пыток, ее бы вырвало, если бы было чем. Она судорожно повторяла себе, сползая по перекошенному бетону, как мантру: они умерли ещё до. Руки невольно сжимались в кулаки и сейчас. К горлу подкатывала тошнота, и Эр вспоминала, что ещё года два после этого ее периодически одолевало дикое желание вырезать себе глаза, чтобы навсегда стереть ту картину из памяти, запустить пальцы в глазницы, достать до мозга — и так по кусочку, по капле просто доставать пазлы того мерзкого утра. Доставать и бросать в костер. Роуз все ещё убеждена: тот несостоявшийся костер пах бы также, как пахло в отвратительном доме с двумя замученными женщинами. Для нее операция по устранению талибанских животных превратилась в личную войну после этого. Эр начала получать удовольствие, почти кайф, когда удавалось пристрелить хотя бы одного или лучше нескольких прямо в упор. Она всегда смотрела в их бесстыжие, замыленные глаза, и даже пыталась увидеть там человека, но у нее так ничего и не вышло. На пятый месяц Роуз дали звание капрала, она распоряжалась отрядом в черте Кайена; ублюдкам не удавалось прорвать оборону и вторгнуться в город толпой, но где-то у обороны имелась слепая зона, дырка, или просто долбаная крыса, потому что ублюдки всё лезли и лезли, и появлялись хрен пойми откуда, терроризируя гражданских. Штаты содействовали эвакуации людей вглубь Ирана, но среди повернутых религиозных фанатиков нашлось немало тех, кто решил остаться и «принять уготованную им участь». Власти города и вообще страны залезли, видимо, в жопу, и туда же засунули свои языки с армией — потери США регулярно восполняли новым пушечным мясом, пока президент тихонечко отсиживался, не ведя переговоры ни с другими странами, ни с самим Афганистаном. Все просто молчали. Роуз не знала, что она забыла в том дерьме. Там было не выжить иллюзиями: ни героизмом, ни защитой собственной страны, ни честью, ни красотой, ни чистеньким кителем; в Иране стояла адская жара, сплошной песок, везде несло кровью, смертью и злом. Роуз безразлично считала дни. Ей разрешалось звонить Али раз в месяц, иногда — раз в три недели. Конечно, она не имела права рассказывать о происходящем, поэтому она просто слушала ее голос. Просила рассказать что-нибудь. Сжимала ладонью лезвие, чтобы не отрубиться после двух суток без сна, и слушала. Слушала. Слушала. Только в те недлинные телефонные разговоры, вдумываясь в монологи любимого голоса, Роуз вспоминала, что жива. Мы тебя любим, воодушевленно повторяла Али, и Эр была так безмерно благодарна ей за эту искрящуюся воодушевленность!.. Она была напускной, скорее всего, Али плакала перед каждым вызовом, но у Роуз просто не нашлось бы сил успокаивать ее каждый такой звонок. Она хотела надеяться на лучшее. В худшие моменты — вспоминать, что ее любят. Я тебя жду, слышишь?.. И ждут. Прошло около двух недель после такого ее звонка, как из единственной в городе школы раздался с ума сводящий визг, переходящий в хрип, из хрипа — снова в визг, будто бы кто-то там заживо резал свинью, просто чтобы заставить ее визжать. Роуз погнала туда своих ребят, они немедленно окружили здание; и ровно в тот момент талибы полезли оттуда, как бурлящий поток смолы. Все как на подбор — в грязных рубашках, с черной бородой и почему-то много у кого отсутствовали передние зубы. Из ее отряда тогда сразу погибло восемь человек, потому что они стояли первыми и не дали вовремя огонька; всех высунувшихся талибов перестреляли на месте, и пятна их крови немедленно оросили жёлтый песок. Как только Роуз дала команду проверить здание, с крыши — там было этажа четыре — высунулась такая же мерзкая морда с белым флажком. Роуз посоветовала ему засунуть этот флажок в жопу, но Уинберг — один из самых приближенных к ней рядовых — мягко положил руку ей на плечо. Они должны были выслушать его, если по правилам, но Эр так давно не соблюдала никаких правил в отношении этих тварей, что не сразу сообразила, чего от нее хотят. Сообразив, она отошла подальше от школы: как капралу, участь «выслушивать» доставалась ей, а ублюдок стоял на крыше. Стоило Роуз дать отмашку, чтобы животное раскрыло рот, или потыкало своими белыми бумажками на ломаном английском, как школа взлетела на воздух. Буквально, Эр показалось, что здание подлетело от огня вверх, и только потом – в разные стороны, по кирпичикам… Взрывной волной ее отбросило на несколько футов. Роуз так и не узнала точно, выжил ли кто из ее ребят, но скорее всего нет. Она потеряла сознание, а когда очнулась и с пронизывающей болью в пульсирующих висках огляделась, то их быстрая смерть — последнее, о чем она могла думать. Бетонные стены, занавешенное какой-то грязной серой тряпкой окно, из которого пыталось пробиться дикое иранское солнце. Роуз попробовала пошевелить руками. Звякнули ее же собственные наручники, и мысль, как липкое облако облившего ее страха, нависла над головой. Она подумала: лучше бы я умерла с остальными. Она лежала на тонком оранжевом матрасе и не слышала ничего. Роуз словно оказалась в мелкой бетонной будке посреди палящей пустыни. Ногу над коленом жгло — она поранила ее чем-то, когда отлетела вместе с волной горячего воздуха черт знает куда, и теперь она тоже была черт знает где. Черт знает, да, потому что талибанские свиньи и есть самые настоящие черти. Есть. Они до сих пор есть. Где-то там, очень далеко от Роуз, которой тридцать девять, но от Роуз, которой двадцать два, они были очень, очень близко. До тех пор, пока они не явились в ее первый день в той помойной яме и не вылили на нее кувшин ледяной воды, Роуз очень боялась. Она прикидывала, как сможет выбраться, а потом, осознав, что никак — ее окружали один лишь кривой бетон, пыль и жара, — сразу же начала думать, как ей убить себя. Думала, что теперь никогда не позвонит Али, и что если ее изувеченный труп найдут здесь, то как дать сослуживцам понять, что ее надо просто сжечь, но ни в коем случае не присылать жене?.. Они с Али поженились перед Ираном. Роуз цеплялась за ее образ днями напролет. Ее улыбка в голове — чуть ассиметричная, лисья, с родинкой под нижней губой — помогала Эр делать очередной вдох. Даже когда, казалось, ее тело превращается в один сплошной серый шум. Когда ее ребра хрустнули, когда лезвия неспешно гуляли по коже, когда окурки с тихим шипением тушились о ключицы и грудь. Когда, казалось, солнце гаснет. И когда она слышала мерзкий смех краем затуманенного сознания: скоро выродки поставили в той прибитой, покосившейся коробке стол и притащили пластиковые стулья. Их всегда было много: четверо, пятеро, семь или даже восемь. Они что-то обсуждали на своем, и, как Роуз поняла, то место считалось чем-то вроде комнаты для досуга. Очередной бал сатаны. Лежбище выродков. Они не были людьми. Они делали больно потому, что им это нравилось. Потому что за это не надо будет нести ответственности. Потому что они просто могли это делать. Считали себя посланниками бога на земле, который на самом деле дьявол, и готовы были сдохнуть за это. Правда, они были готовы — и подыхали, взрывали себя, бросались в пламя и под летящие пули, все как один, будто бы это безумие пачками штамповали на каком-то адском заводе. Ничего не боялись. Ни смерти, ни боли, ни Бога. Джо как-то спросила, убивала ли Роуз людей и, может, она не была серьёзна, но Роуз задумалась: настоящий Бог прощает всех, но, любопытно, считал ли он людьми тех, кого Эр сотнями укладывала под землю? Она всегда, приходя в церковь, вымаливала у Бога прощения за гражданских, которые погибли от ее пуль, направленных не на них, но она никогда в жизни не просила прощения ни за одного талиба, даже разъебанного в упор, безоружного и сдавшегося. Она никогда не брала их в плен. Там, среди бетона и мерзкого смеха, с пылающим болью телом и блевотным запахом, Роуз убедилась: она поступала правильно. Только ее это не спасло. Всё, что они делали с ней в том месте, Роуз по сей день мечтала выковырять из своей памяти перочинным ножом, выкорчевать раз и навсегда, чтобы больше никогда, никогда не вспоминать, как провела вечность среди чертей. Забавно ведь так — сколько бы лет ни прошло, а Кайен все равно сидел внутри зубастой притаившейся тварью. Петлей перетягивал шею, если решиться и снова заглянуть в прошлое, напомнить себе подробности, надавить на шрамы, когда-то бывшие ранами. Полгода в Кайене были той самой вывернутой падалью в ее биографии. Гнилой тушей. Крысой, забирающейся в горло. Шерсть на языке, лапки в гортани, хвост по подбородку. Всей этой внутрянкой героизма, пиксельных кителей, блестящих стволов автоматов. То, что Эр выжила, не было героизмом. Ей всего лишь повезло: один из уродов как-то притащил с собой женщину, скорее всего, жену. Роуз видела ее огромные испуганные глаза, черные, как блюдца, она стояла рядом с ним в своем этом жутком балахоне, и все время кивала, пока он громко орал на арабском. Он показывал пальцем на Роуз — она смутно видела это одним своим глазом, потому что второй растащило от удара, — и, видимо, так воспитывал жену. Скорее всего, угрожал, что с ней будет то же самое, если не будет послушной. Потом он впепил ей пощечину, усадил на стул и просто… ушел. Роуз словно дали под дых в тот момент. Он действительно просто ушел. Оставил непокорную жену глядеть на нее в качестве наказания. Урока, может быть. Дал ей время рассмотреть каждый синяк, порез и рану, запекшуюся кровь, сперму и грязь. Роуз видела себя в зеркало, когда доползла до посольства в тот день — она вся была лилово-красного цвета, как белое полотно, на которое ляпали красками, пока, перегруженные количеством, они не начали стекать вниз. Роуз ни на что не надеялась. Она считала себя уже мертвой и, может, будь у нее возможность, она бы давно выстрелила себе в голову, но почему-то Эр сделала эту попытку тогда, последнюю, совсем отчаянную; женщина никак не могла понимать ее язык, но еле слышные мольбы о помощи, хриплые, слабые попытки поднять голову не могли бы трактоваться как что-то другое. Не о погоде же Роуз с ней говорила бы. На то, что эта женщина сделает что-то наперекор мужу, Эр тоже не надеялась. Но она ошиблась. Слава богу, она ошиблась. Женщина нервно оглядывалась прежде, чем подойти к Роуз, зазвенеть до этого лежащими на столе ключами и — ей тогда показалось, что она умирает и получает освобождение — вызволить ее запястья. Эр плакала, пока пыталась поднять себя на ноги, это тоже было похоже на сон. Тело ее подводило, не слушалось, она спотыкалась и при этом дышала совсем поверхностно, потому что по-другому её просто раскалывало надвое; за прошедшие дни ей снимали наручники тоже, но делали они это только тогда, когда Роуз не могла даже открыть единственный свой видящий глаз, барахтаясь между тем миром и этим. В углу за столбом, о который цепляли наручники, валялась ее рваная форма. Роуз полезла за ней с мыслью, что под тряпками найдется и ее барсетка. Она нашлась. Идиоты просто выбросили ее, уверенные в том, что Эр до неё не добраться. Там не было оружия, к сожалению, но во внутреннем кармане лежала пара спасительных ампул, защищённых плотным чехлом. Настоящее спасение, помогающее если не выжить, то выиграть время: морфин и амфетамин. Роуз немедленно нажала на кнопку, высвобождающую иглу, и пустила в локтевую вену и то, и другое. Роуз тогда точно истерически засмеялась, ощущая себя главной героиней чертового хоррора, например, «успей или умри». Руки тряслись и почти не слушались. Несколько судорожных, панических вдохов, от которых слезы валили из глаз — и она смогла встать. Роуз обернулась к своей спасительнице. Женщина протягивала ей пистолет. Оглядывалась, дрожа, точно уверенная, что творит непростительное. Но тем не менее — она это делала. Та женщина накинула на нее свой хиджаб. Помогла скрыть опухшее лицо за этой тряпкой, оставив видными лишь глаза. В крови у Эр скоро начал вскипать адреналин, боль притупилась почти совсем. Роуз благодарно сжала руку женщины в своей. Предложила уйти вместе — махнула рукой к выходу, потянула ее немножко, но женщина вырвала свою ладонь, положила ее на сердце и кротко опустила глаза. У нее были потрясающие глаза. Жест, что она показала ей, означал то же, что и у тех безумцев, которые отказывались эвакуироваться из Кайена в безопасное место. Когда-то сержант объяснил, что это значит для них «судьба» — кадар и када. Роуз оставила женщину там. Она не могла тащить ее с собой насильно... Эр была более чем уверена, что ее спасительница перестала дышать в тот же день. Может, через пару часов. Кадар и када. Для Роуз это означало не судьбу и не предопределенность — это все долбаная сектантская хрень. Роуз вспоминала эти слова, когда думала о сломленных женщинах. Вот они — кадар и када. Она могла спастись. Снять наручники с себя также, как помогла их снять Роуз, но не стала этого делать; свято верила, что ее судьба — быть забитой до смерти собственным мужем, давно растерявшим все человеческое. Иногда Эр видела ее бездонные глаза в своих снах. Такие же напуганные. Сияющие в кромешной тьме. Она действительно в кромешной тьме сейчас? Или, может, в вечном свету? Эта женщина подарила ей шанс выжить. Свою дорогу до джипа с американскими номерами Роуз помнила смутно. В Кайене было тихо, когда она с гулко стучащим в висках сердцем выбралась на солнце и оказалась криво бегущей по пустым улицам. Под хиджабом Роуз сжимала пистолет и выглядывала офицеров в знакомой форме; она полагала, что они должны были где-то там быть, по-прежнему патрулируя город. По дороге Эр застрелила двоих талибов. Когда она добралась до места, где раньше стоял их штаб… Да, как оказалось, она провела свою жуткую вечность в месте, которое находилось совсем недалеко. Ее никто не искал. Ну, разумеется, как она могла надеяться на это? На войне было чем заняться, кроме поиска пропавшего мяса. В этом Эр убедилась быстро. Аргумент сам ее нашел, ну, или она его. Их автомобиль стоял аккурат у границы. Штаб — очевидно — расформировали. Сержант Пайн стоял у двери авто и что-то преспокойно тыкал в своем телефоне. Встрепенулся, когда увидел ее, и Эр тут же стащила хиджаб с лица, сказала, что это она, она — капрал Джет. В ответ он скривился то ли от ужаса, что увидел вместо ее лица, то ли от того, что он оказался слишком брезгливым и нежным мальчиком, но быстро взял себя в руки. Наших отослали домой пять дней назад, настороженно сказал он, продолжая пялиться на нее, как на призрак, генерал объявил конец спецоперации. Иран договорился с Талибаном, сказал, о господи, Роуз, мы все эти две недели считали, что ты мертва. Две недели, значит. Всего неделю не продержалась до конца; хотя, может, к лучшему, иначе бы ее отправили к хренам в другую горячую точку — куда? В Сирию, в Пакистан, может быть, в Африку? Роуз подумала, что если она недостаточно покалечена для того, чтобы ее оставили в покое, то она покалечит себя сама — только бы добраться туда, где не пахнет смертью, свиньями и порохом. И она знала, где это место. Она воевала с адом не для того, чтобы вернуться в Штаты опять. Сержант предложил ей аптечку и сказал, что уведомит командира, а Роуз перебила его, одержимо потребовала: вези меня в датское посольство, Пайн, сейчас же, я знаю, у них здесь дипломатическая миссия, Али говорила мне месяц назад. Он оголтело выдал, выпучив глаза: нет, ты с ума сошла, это предательство родины, так нельзя, ты должна то, ты обязана сё. Роуз пустила пулю ему в голову. Пайн был просто люминесцентным пятном. Все они были. Эр не испытывала жалости. Жалость есть только в самом начале, ко всем подряд, нужная и ненужная; со временем она исчезает. Честь из нее вытравили. За те две недели — какая там честь, разве она могла остаться, хоть капля? Смешно. Какая, господи, честь. Из посольства ее вертолетом доставили в Копенгаген. Временным послом Дании в этой непроглядной тьме поставили маму Али — она сама напросилась на перевод из столицы, из-за, собственно, Роуз; и Роуз, неуклюже вертя пикапом, молилась, чтобы Астрид все ещё была там. Эр успела. Госпожа удача в тот день решила принять ее сторону. Астрид уже ждал вертолёт. Каких-то несколько минут в очередной раз все решили. Али примчалась в больницу после звонка Астрид так быстро, что Роуз показалось, будто она успела лишь повернуть голову ко входу за это время. Больничные стены все смазывали. Наркотики в ее крови истощались. Роуз, по-прежнему грязную и изуродованную лилово-красным, стрелой пробило давно забытое я люблю; это произошло так резко, стоило лишь увидеть ее — растрёпанную, рыдающую, в юбке и блузке с бантом, самую красивую и родную. Али задыхалась от слёз. Мне сказали тебя больше нет, рыдала она, эти сволочи сказали, что ты погибла. Боже, Эр, что они с тобой сделали, что они сделали, бесконечно повторяла. Я люблю тебя, срывалась, позовите-мать-вашу-врачей!.. Скоро Эр уже тащили на каталке разбираться с ее ребрами в операционной, снимок показал раздробление, жёлтые лампы шли над ней вспышками, мир кружился, становясь то черным, то ослепительно белым; и все это уже не было трагедией для нее, потому что над головой, наконец, погасло дикое иранское солнце. Потому что тогда, кроме боли, до того, как все лампы перестали светить, ее скручивало не от страха. Переломанная нежность рвала вены, шевелилась в горле солёным комом; Роуз вела отсчёт перед наркозом и улыбалась так, что сводило лиловые щеки. Вот тогда, Эр считала, закончилась первая фаза их с Али кошмара. Именно тогда, в тот момент. Кошмарный конец закончился улыбкой, и она была не о победе — об освобождении. О том, что раны затянутся. Что всё заживёт. Али повторяла ей это днями напролет, постоянно, пока сидела рядом на больничной койке часами, жила там с ней; у Роуз вместо лица была сплошная отекшая гематома, она долго не могла открыть правый глаз, синяки на щеках стали ещё темнее, потом — пожелтели. Так выглядела война — отпечаток боли на ее лице. И на теле. Ей вставили импланты вместо двух раздробленных ребер. Зашили глубокие раны. Обработали маленькие и круглые — те, что от окурков, их было больше, чем остальных. Роуз не могла сидеть без морфина. Она долго не могла есть без болей в желудке. Первое время у нее не получалось даже сходить в туалет, потому что внутри будто ножи ерзали. Али видела ее в таком состоянии, что Эр не представляла, как она не сбежала тогда… Как терпела почти пять месяцев в больнице. Помогала ей вставать и садиться, как больной раком тётушке. Развлекала ее. Обнимала и целовала. Меняла повязки. Успокаивала ночами, когда Роуз с криком просыпалась от жутких снов — ей снилось, что она снова в Иране и ее снова насилует стадо бородатых беззубых свиней. Фантомная боль пришла на замену настоящей: Роуз вскакивала с постели и пыталась сбросить с себя шипящие окурки. Чувствовала запах жженой кожи и выла Али в плечо. Панические атаки сводили с ума, пока ей не назначили купирующие их препараты. Роуз старалась. Она точно помнила, что больше всего на свете ей хотелось тогда просто жить, спать по ночам, не приносить любимой женщине столько хлопот. Она очень хотела видеть Софи, но, конечно, понимала, что пока не заживёт лицо, им будут доступны только телефонные разговоры. Четырехлетняя Софи была с няней, Али — с Роуз. Через пять месяцев ей сняли корсет. Лицо зажило. Тело, до этого уже покрытое многочисленными татуировками, Роуз забила ещё сильнее, когда бросила сидеть на чертовом морфине — ещё три месяца после выписки из госпиталя она провела в наркологической клинике. Сколько времени прошло прежде, чем Роуз начала строить их с Али жизнь, а не просто восстанавливать оставшиеся руины? Боже, да они дошли до самого дна. Роуз очнулась окончательно только после наркологички, наконец, нашла себе работу... Штаты полностью покрыли ее счета за лечение и прислали целое электронное письмо от армии с благодарностью за службу и сожалениями, что она больше не пригодна для них. Мясо сгнило и перестало быть нужным — и это Роуз по-настоящему обрадовало. Со сталью в ребрах она никому больше не была должна. Что с нее было взять? Как хорошо, когда нечего. Восемь лет Эр понадобилось, чтобы ее психотерапевтка удовлетворённо вздохнула: думаю, ваш основной путь к ментальному здоровью можно считать успешно оконченным. Три года понадобилось Али. Они через всё прошли. Сейчас Роуз считала затянутыми все свои раны, и была более чем уверена, что Бог существует, потому что он подарил ей самую прекрасную женщину на Земле. Никаких отпечатков боли на своем лице, которые делали бы ее похожей на других, она все ещё не замечала. Шрамы под тату, рубцы под краской; ничего из этого не делало ее хуже. В свой первый сеанс с психотерапевткой Роуз сказала то, что потом крупным шрифтом легло у нее между грудями, на самый ее обширный рубец. — Мне не нужно сохранять в себе человека, — прошептала. — Я — человек. Поверьте, доктор, я видела нелюдей, и я твердо уверена в том, что я — человек. HUMAN на ней написали. А внизу мелко: RJ.* * *
Интересно, думала Роуз, а если руками можно потрогать эти самые шрамы — значит ли это, что они не просто надуманная печаль? Она усмехнулась уголком губ и сделала глоток зелёного чая. Папочка офигел бы от такого вопроса. Хотя, возможно, за годы в своей индийской секте, где он грехи замаливал, у него развилось что-то вроде раскаяния. А может, и нет. Кто его знает? Приятное тепло расползлось по груди предрассветным океанским приливом. Она оперлась локтями о ступени веранды и сделала глубокий вдох. Сегодня у них с Али состоялась сделка с агентом недвижимости; кроме дома рядом с Джо, они исполнили свою большую мечту — внесли задаток за коттедж на берегу Тихого в Пасифик Палисейдс, — и там совершенно точно будет камин и их семейные фотографии над. Али хотела постелить в гостиной белый пушистый ковер. На улице недавно стемнело. На веранде автоматически зажглись жёлтые фонарики, среагировав на движение на заднем дворе. Чай остыл, изумрудный газон побледнел в тусклом свете; Роуз глубоко дышала и чувствовала себя по-настоящему хорошо. До этого она провела примерно час, соображая, как будет ведать свой большой секрет маленькой (уже нет) сестре, и так ничего и не решила. Все будет зависеть от Джо, от того, как она среагирует на начало. Роуз, впрочем, была почти на сто процентов уверена в том, что Джо захочет выслушать ее до конца, но в том, сможет ли сама Роуз сказать что-то конкретнее, чем расплывчатые формулировки, она сомневалась. О своем прошлом Эр не распространялась. В конце концов, это были всего лишь полтора самых трудных года из ее тридцати девяти, до начала работы в клубе и до рождения Оливера — а это не так уж много, чтобы их было как-то проблематично скрывать. Может, если бы ее папочка не решил заявиться в ЛА, Роуз и не рассказывала бы Джо ничего. Она не заслуживала с этим жить, но ей придётся учиться. Из плюсов… ну, она станет чемпионкой по количеству пережитых ножей в спину. Эр закусила губу, прикрывая глаза. Такая себе награда. — Пуф! Страшно? Роуз вздрогнула от неожиданности, когда веселый голос Али ворвался в тихое стрекотание сверчков этого вечера. Она уселась к Эр на колени лицом к ней и чмокнула ее в нос. — Очень, — засмеялась Роуз. Она мягко опустила ладонь Али на бедро; на ней был ее короткий шелковый халат и больше, кажется, ничего… Эр улыбнулась, отвечая на игривую усмешку жены, и заправила прядь длинных светлых волос ей за ухо. — От двойняшек научилась? — Ага, я уже скоро с ума с ними сойду… Знаешь, Эр, я вот думаю, — промурлыкала она, — может, как только мы наладим всё окончательно, выберемся куда-нибудь во Флориду? Вдвоём. Снимем фермерский домик, представим, что ты бармейд, а я домохозяйка, можем даже помидоры посадить. Заберём их с собой. Будем сидеть по вечерам у костра и смотреть на небо. Хочешь? — И покоцанный пикапчик! Али со смеющейся усмешкой накрыла ее губы своими. От горячей кожи пахло травяным гелем для душа. Озорство сияло в чуть раскосых глазах Али, как маленький хвойный лес. И в этом лесу Роуз было всегда тепло.* * *
— …Да что с тобой, Джой? Ты как манекен. Представь, что ты просто едешь за рулём, как обычно, и… Джой раздражённо выдохнула, откинувшись на мягкую спинку водительского. Снимать видео для нее оказалось чем-то невыносимым сегодня. Последний раз Джет присутствовала в презентации «БМВ» 2144го, и тогда в ее голове царил абсолютный порядок, а сегодня Джой словно разучилась водить, дышать и просто естественно себя вести — всё вместе, складывающееся в итоге в один огромный факап. — Дай мне минутку, — сказала видеографу Джет, потерев переносицу, и выползла из авто. Она чувствовала себя такой вымотанной, будто бы прожила сто лет и все эти сто не спала. Уитни накрасила ее как на светский раут, Кевин притащил новый брючный костюм — мягкий, приятный беж, идеально оттеняющий черный глянц новенькой и пока непорочной А8. Джой любовно погладила крышу хэтчбека и подумала, что эффект феназепама был бы для нее сейчас очень кстати, но она ведь обещала Роуз замучить себя синдромом отмены. Роуз как знала — явилась с утра в «БМВ» и донимала ее своими фривольными шуточками. Джет выставила вперёд ладонь, призывая подошедшего видеографа ничего не говорить, и бросила взгляд на лестницу, ведущую к окольцовывающей зал террасе. Чуть приглушенный свет прожекторов на нулевом освещал синий подиум с А8, просторный зал блестел и переливался, отражаясь в черном цвете авто. Из колонок доносилась какая-то тихая лёгкая музыка, и атмосфера для съёмки презентационного ролика витала лучше не придумаешь… Но, боже, как же ей хотелось просто свалить отсюда поскорее. Сделать пару глубоких затяжек и забыться на вечер в горячей ванной. По коже Джой побежали мурашки, предвкушая это удовольствие; призрачный аромат пышной цветочной пены ударил в нос. Вчера вечером она сидела у ванны Рей и слушала, как девчонка щебечет обо всем подряд, о том, что Джой совершенно не интересовало, но покой, который она испытывала там, стоил ее скрученных в трубочку ушей. Не так важно, что Рей говорила. Главное — она просто была рядом. А убийственная тишина с призраками — нет. И их секс — это отнюдь не к радости — тоже нет. Вчера Джой так долго разглядывала Рей в ванной, что, казалось, возбуждения накопилось достаточно, чтобы взять ее прямо там, но вместо этого она словно приклеилась к полу. Вдоль груди заело ржавый рычаг. Джет столбенела. Никак не могла заставить себя даже дотронуться до ее груди, просто протянуть руку, казалось бы, и всё… Особенно после яхты. Джой ужасно себя повела. Она снова едва ли помнила, что за подобие секса у них получилось, но под наркотой в принципе не могло получиться что-то по-настоящему хорошее. Джет скучала по этому; сублимация или нет, но когда-то она умела получать удовольствие и доставлять его, и потом просыпаться наполненной и счастливой, с тягой касаться, любить и долго-долго целовать… Она чувствовала, что ей необходимо было просто переступить через себя, всего разок для начала, пересилить это сопротивление, но оно все ещё брало над ней верх. Выигрывало у Джет, мать его. Она села обратно в машину. Злость ошпарила ее лёгкие, как секундная вспышка, и Джой покрепче стиснула руль, выдыхая. Руки девять-три. Она невольно улыбнулась уголком губ, вспомнив, как Рейна везла ее в больницу. Забавная девчонка. Она ведь совершенно не умеет нормально водить. Надо будет отправить ее в автошколу. — О, так хорошо! — послышался бодрый голос видеографа. — Заводи сейчас! Держи лицо! Да! Супер! Поймать настрой. Это главное: просто поймать настрой.* * *
Длинный рабочий день неумолимо двигался к завершению, как и последние штрихи кропотливого труда над А8. В четыре пополудни Джой торжественно отправила видеографа в студию монтажа, с которой «БМВ» сотрудничали пятый год, и с чувством сброшенного с плеч груза поднялась в свой кабинет. Роуз как раз вернулась в офис. Джет махнула ей рукой, приглашая войти. — О боже, наконец-то, — блаженно выдохнула Джой и рухнула на широкий светлый диван, — не быть мне моделью. Лютая профессия. — Я привезла нам поздний обед, — объявила Роуз и поставила бумажные пакеты из «Провиденса» на журнальный столик. — Даже не из Макдональдса, представляешь? — Вау, — усмехнулась Джой, вытаскивая из пиджака неизменный «Джи Сэм», — кто ты такая и куда дела мою сестру? Джет не завтракала ничего, кроме кофе, перехватила часов в двенадцать яблоко, завалявшееся в ящике стола, пропустила обед из-за съёмок; но сейчас курить ей хотелось больше, чем есть. Почти одержимое желание сделать пару затяжек едкой гвоздики сжимало лёгкие. Она вставила в зубы сигарету. Никак не могла нащупать зажигалку. — Тот же вопрос, вообще-то, — засмеялась Эр, — ты какая-то сегодня непривычно счастливая. Была вчера с Рей? — спросила она, выкладывая из пакета лотки с едой. — Вижу, вторая бровь цела у тебя, значит, все окей? Джой закинула ногу на ногу и подожгла кончик «Джи Сэма». Оранжевая точка мгновенно затлела, и Джет, мысленно обругав себя за курение в кабинете, впустила дым в лёгкие. Она недолго помолчала, прикидывая, стоит ли рассказывать о настолько личных вещах, но решила, что Роуз можно. — На самом деле не совсем. Эр вскинула брови; в ее выражение читалось неподдельное удивление. — А что такое? — Я не могу… Ну, знаешь… Спать с ней, — сдавленно призналась Джет, кривя губы; чувство неполноценности, такое, будто бы от нее оторвали кусок чего-то важного, неприятно зашевелилось во рту. Джой потянулась к пепельнице, не глядя на Роуз. — Знаю, это дико звучит, но у нас ещё не было такого, как это обычно случается, типа, по-нормальному… Когда обе раздеваетесь и не думаете ни о чем стороннем. Разве что под таблетками. Но, — выдохнула вместе с дымом Джет, — это тоже не то. — А ещё абстрактнее можешь? — скривилась Роуз, шуточно обрисовав в воздухе непонятный узор. — Без абракадабры. Меня ничего не смущает. Ты что, не кончаешь? Или вообще не хочешь её? Как это — по-нормальному? — Боже, ты такая бесцеремонная! — воскликнула Джой. — Да-да, — смеясь, подтвердила Эр и открыла салат, — открывай все свои грязные секретики. — Хорошо, — она вдавила окурок в пепельницу, — за все время я только… Брала ее под таблетками пару раз. Раздевала ее, но не раздевалась сама. Без таблеток я не могу заставить себя даже потрогать ее за грудь, хотя мне хочется… Правда, она прекрасная, и я реагирую на нее, как и раньше на всех девок подряд, но как только все начинается, меня как будто переклинивает. Один раз такой паничкой накрыло, что я напугала ее до смерти, закрылась в ванной и, конечно, ничего снова не произошло. У меня словно… — она нахмурилась, подбирая слова; бровь болезненно заныла, но Джой уже могла это игнорировать. — Тело и мозг по отдельности существуют. Господи, Эр, — устало вздохнула Джой, — это похоже на импотенцию. Никогда не думала, что секс станет проблемой для меня. Это отвратительно. Я как будто инвалид какой-то. — А… — начала Роуз, подняв вилку, но Джой ее перебила: — Только не смей советовать мне сходить к сексологу, — предупредила она. — Я не буду обсуждать это хрен пойми с кем. Это ещё хуже, чем психотерапевты. — Джо, — покачала головой Эр, — ну дело же не в них. И не в том, что они плохие, потому что задают личные вопросы. Они делают свою работу. Почему ты так остро это воспринимаешь? Если ты хочешь решать проблему, ты должна ее признавать, вне зависимости от того, приятно тебе это или нет, и говорить обо всем, что причиняет тебе дискомфорт. Вообще обо всем, понимаешь? По-другому не получится. — Да понимаю я, — нехотя ответила Джой, — но все эти мозгоправы для меня крайний случай. Я думала, может… Ты что-нибудь посоветуешь. Или у вас с Али всегда всё было идеально? — Ну, разумеется, нет, — хмыкнула Роуз. — Идеально не может быть. Но нам всегда помогает, — она хохотнула, — язык. Тем, что мы им шевелим, когда разговариваем друг с другом. — Очень остроумно, — закатила глаза Джет и забрала у этой шутницы вилку. — Мне бы что-нибудь без этого. Я не хочу разговаривать, я хочу заниматься сексом. — Есть ещё кое-что, — уже серьезнее сказала Эр. — Почти беспроигрышный вариант. — И какой же? — Атмосфера, — выдала она, и Джой почти закатила глаза опять. Очередная просветлённая мысль от Эр. Она, конечно, всегда говорила умные, здравомыслящие вещи, и с ней нельзя было не согласиться, но все эти ее готовые решения были слишком муторными, длинными, сложными для Джо — все равно что резко взобраться на Эверест, когда всю жизнь только то и делаешь, что ездишь на лифте. Джет не представляла, как ей это удавалось, но Эр пополняла ту немногочисленную группу людей, которые демонстрировали собой результаты своих воплощённых советов. В ее жизни не было бардака — и это просто какой-то чёртов талант. Джой даже не сравнивала себя с Роуз; ей до кристального благоразумия сестры было также далеко, как хромой кошке до церковных куполов… СМИ писали про успешный успех Джой Джет наперебой, но Джет давно уже не придавала своей работе какого-то чересчур большого значения. Джет он делал счастливой лишь процентов на двадцать. Бизнес — то, чем нужно гореть; но если горишь только им, то очень быстро превращаешься в пепел. — Попробуй настроить себя на близость так, как будто это твой первый раз, — продолжала Роуз. — Я имею в виду, подготовиться к свиданию, знаешь, как… — она задумчиво повела рукой. — К чему-то очень-очень особенному. Грандиозному. Типа как ты готовишься к презентации новой тачки, только в контексте свидания: красивое белье, макияж, ароматизированные свечи, музыка. То, что расслабляет тебя. Может быть, совместная ванна или массаж. Это называется «неспешные шаги к неизбежному», — глубокомысленно изрекла она. — Ага, — обречённо вздохнула Джой. — К тому, чтобы шепнуть ей, что я нецелованная целка, и сбежать. — Это уже не прокатит. — Поверить не могу, что обсуждаю это, — сказала Джет, глядя на абсолютно невозмутимую Роуз. Странно, но она даже не ощущала сильной неловкости… Джой не то чтобы считала эту тему запретной, однако всегда говорила о сексе лишь с теми, с кем непосредственно оказывалась в кровати — слишком личное для других. Но Эр есть Эр. С ней легко было обсуждать что угодно, и Джет пора бы перестать думать шаблонами. Она улыбнулась сестре. — А что такого? — дожевывая свой салат, спросила Роуз. — Можно подумать, мы безупречные и святые. Все люди трахаются и у всех есть что обсудить, а кто говорит, что это не так, тот просто безбожно пиз… Ну ты поняла, в общем. — Да, — засмеялась Джой и отодвинула от себя лоток с недоеденной рыбой. Снова захотелось курить, но она решила, что пока хватит. Джет упёрлась локтем о низкую спинку дивана. — Слушай, Эр… Завтра у отца самолёт. — Роуз замерла. — Он будет тут уже послезавтра, так что, может, ты расскажешь мне… То, что обещала рассказать? Я все время думаю, что же это может быть, но ничего не приходит в голову. Я хотела бы поговорить с ним насчёт этого. Спросить кое-что и поставить, наконец, точки. Так что было бы хорошо, если бы ты сказала мне сейчас. До него. Роуз перевела на Джо рассеянный взгляд. Она будто бы потерялась, но всего на секунду; весь застывший лёд растаял на выдохе. — Да, — кивнула Эр. — Ты права. Я затянула с этим. Только это будет не простой разговор и не короткий, так что я сейчас на полчаса съезжу по делам, а потом мы… поговорим. Ладно? — Договорились! — бодро согласилась Джой. — Буду ждать тебя здесь, бесцеремонная ты женщина. — Помочь вам выбрать плейлист? — весело подмигнула Роуз. Внезапно громкий раскат грома заставил встрепенуться обеих. Джет готова была поклясться, что прогноз погоды, который она читала с утра, этого не предсказывал. Через минуту дождь, как из ведра, хлынул по стёклам; за бешеными потоками, выглянула Джой, не разглядеть было города.