Бисерные браслеты на руках бродячих детей

Дети, которые словно бродяги, всю жизнь принадлежавшие себе, липли друг другу как кружка к столешнице после пролитого карамельного чая и жвачка под партой. Этот город их не любил, но они любили его каждой стрункой своего сердца. Каждой разбитой коленкой и каплей дождя. Каждой потерянной слезой от смеха. Закопанным секретом под первым попавшимся деревом, о котором они и сами не помнят. Треснутым скейтбордом и разлезшимся кроссовком, потому что его в шутку затащили друзья в воду и слишком долго держали. Каждым устюком, который впивался в кожу и пронзал плоть до самой души, но доставать не хотелось, потому что все исчезнет, а через боль виден этот мир настоящим. Взрослые в этом городе тоже не любили детей, как и они их. Потому что знали, что старшим нет никакого дела до них, да и к лучшему оно. Они все равно не дадут им жизни, а без них есть сладкая и пленящая свобода. Приторно ванильная и блестяще ослепляющая, как заточенное стеклышко водой. Они любили город, который зимой превращался в поле битвы и арену выживания, где либо ты кого-то, либо тебя. Где обострялись все животные инстинкты и были лишь волки, но не люди. А даже если и были, то походили на йети. Страшные, большие и голодные. Они хотели впиться зубами в чью-то глотку, вытянуть оттуда всю кровь, а когтями распустить нити жизни, которые скрепляли мясную оболочку. Они любили город, который был построен на костях их друзей детства, но все молчали об этом и не говорили точное количество жертв. Оно могло спугнуть до ужаса. То ли боялись, а может просто не хотели говорить и делали вид, что так и надо. Ведь без жертвоприношений не может быть мирной жизни. Но в этом городе, сколько бы жертв ты не принес, мира никогда не будет. Останется лишь холодная война с багровыми пятнами, что разливаются на его истории и громкими заголовками статей о смерти очередного подростка. Они все равно любят этот город. Потому что только его бродячие дети, маленькие зверьки, могут называть своим домом. Домом, где их будут гнать камнями и палками, где им будет больно и от того так хорошо, прям почти сказочно, но он их, а они его. Ведь рано или поздно их сердца тоже станут чьим-то жертвоприношением. Дело времени. — Так значит ты только переехал? А друзей уже нашел? В какой школе будешь учиться? А ты вообще школьник? — Джисон крутился вокруг незнакомца, который досербывал бульон рамёна. Этой весной в нем появился новый бродячий зверек, на которого откроется охота. Не такая суровая, как это могло бы произойти зимой, но более жестокая, чем летом. Голодные глаза кровожадин будут изучать его повадки и характер, чтобы в один момент беспощадно сожрать его, а кости выбросить куда-то в лес, где их обглодают не менее голодные дикие звери. Или же люди? Между ними нет никаких отличий. Все равно сожрут и не важно кто. — Как тебя зовут? — Чан остановил бесконечный беличий энтузиазм Джисона. — Хёнджин, — капелька острой жидкости из-под лапши капнула ему на подбородок. Словно что-то смахнуло пером, но нет это был палец Феликса. — Вкусненько, — язык ловко слизал эту капельку, а на клюквенных губах улыбка. Феликс никогда не стеснялся людей. Он был жемчужной феей, лесным духом, домашним хранителем фантиков и блестящих камушков, что содрал с чьей-то кофты, потому что они слишком сильно ему понравились. Он пахнет ягодным мороженым и сладкой ватой. Вишневыми листьями и жжеными тостами, прям как его волосы. Старыми мамиными духами и медовой акварелью. Он все светлое, что можно найти в этой кромешной тьме. — Ага, — снова раскрасневшийся Хёнджин, но теперь как вишня. Белые волосы отливали серебром и самые короткие пряди выбивались на глаза, неприятно путаясь в ресницах. Жмурится как от солнечных зайчиков и фыркает как выдра. новый знакомый вызывал у всех улыбки и только Минхо молча смотрел, сидя в углу перебирая съедобный браслет Джисона как четки. Монотонно, не спеша и успокаивающе. — Ты ведь пойдешь в мою школу, да? — он подал голос. Стальной, пронизывающий, выворачивающий наизнанку.- Я видел твое дело на столе директора. Замки у него никудышние, а взволнованные учителя, которые пытаются перекрыть кровавые трупные пятна в истории показали своим поведением, что будет скоро свежая кровь. — Да, в твоей. Не знал, что еще до начала учебы заведу знакомства, — в очередной серебристые нити были откинуты с лица и возращены к остальным волосам. Хёнджин выглядел мертвенно белым. Может он и вовсе был неживым, тут никому верить нельзя. Его изучали заинтересованные глаза, дикие, буйные горящие, неспокойные, но миролюбивые. Тут ему было комфортно, даже с пронизывающим, режущим и колющим огненноволосым взглядом Минхо. — Согласен, знакомство со мной очень полезное. Старайся далеко не отходить, если хочешь дожить до лета. Когда сможешь, то перестанешь бояться. — С чего мне бояться? — кажется Хёнджин задал глупый вопрос, когда увидел тяжелый взор Сынмина на себе. Тот умиротворенно читал книгу, но все равно слышал все происходящее. Его концентрация до чертиков всех пугала. Он бы мог в ней посоревноваться с Бан Чаном, но даже у того терпение могло сгореть как фитиль динамита. Хотя этого никто не видел кроме Чанбина. Эти двое знакомы дольше всех и однажды Со стал свидетелем этого. Никто так и не решался спросить, что случилось да и знали, что это осиное гнездо лучше не ворошить. Эта тайна закопана с остальными под каким-нибудь деревом, закидана ветками и привалена тяжеленным камнем, что давно оброс мхом и грибами. Сынмин же был шелково спокойным. — Понял, увижу узнаю, — на свой же вопрос ответил новый гость.- Чем вы обычно занимаетесь? — Сегодня у меня выходной, а так я подрабатываю на кухне в местном ресторанчике. Однажды я и сам открою свой ресторан, — мечтательный Чан в такие моменты был и сам ребенком, хоть давно перестал считать себя таким. Ему пришлось взрослеть слишком рано. Младшие две сестры, которым он заменял отца и эти дети, для которых он тоже был как отец. Мать если не работала, так любила выпить, а отец где-то покоится на дне озера, а может его растягали водные духи, неизвестно. Для остальных нет, кроме самого Чана, его матери и сестер. Эта семья хранит слишком много тайн. Они в них как в паутинном коконе. Плотно обвиты, липкие и клейкие, неприятно тянущиеся по коже, режущие глаза и разрезающие сердце. — Можно покурить? — Чанбин уже открыл окно, а в зубах была зажата сигарета. Во руке снова чупа-чупс со вкусом васаби, а вторая чиркала зажигалкой. Его карманы были бездонны. В них были карамельки, леденцы, чупа-чупсы, зажигалки, разные упаковки из-под сигарет, но все пустые и только портсигар был всегда полон. Но в нем никогда не было повторяющейся сигареты. Загадка, где он каждый раз находил новые, но опять-таки никто не спрашивал. Никто не задавал вопросы, потому что не хотели слышать ответ. Он мог ударить пощечиной, сломать голень или свернуть шею. Спросить, означало убить себя, а никто не хотел прощаться с жизнью, хоть и ненавидел ее. Лишнее движение и слово запускали эффект бабочки. — Ты уже. — Можно к тебе? — Хёнджин достал сигареты с вишневым вкусом и пододвинул Чанбина. Тот бесцеремонно достал из пачки одну и вернул ее на пустующее место в портсигаре. Хёнджин так же самоубийственно перевесился через окно, как и Феликс раньше и понял почему. Ветер немного трепыхал серебристые нити и связывал их сигаретным дымом. Кажется, что были лепестки вишни, а может это чьи-то души полетели. Здесь ничему верить нельзя. Подоконник резал живот до самого позвоночника, но Хёнджин не отстранялся. Он начинал пропитываться аурой этих детей. Он мариновался в их мировосприятии. Вдыхал из странности и чувствовал запах каждого. Он становился одним из них. Нашел ту семью, которой у него никогда не было. — Ты не обращай внимания на Минхо, но и не пропускай его слова мимо ушей. У него кошачье чутье и он заражен лисьей натурой Чонина. Он знает то, о чем мы и не догадываемся. — Это я уже понял. Его чутье и правда хорошее. Минхо никогда не ошибался. Он чуял опасность за три версты, но не говорил об этом раньше времени. Ему нужны основания и грунт как для цветка. Когда его опасения пустят корни, то он скажет остальным и они искоренят, сожгут дотла и закатают в бетон эту опасность, чтобы идти на поиски следующей и разобраться с ней более беспощадно. Хёнджин был для него опасностью. Он читал его дело и знал, что осталось в прошлой жизни. Знал почему его волосы были не такие серебряные, как их видели другие, а цвета костей. — А давайте сходим к беседке? — Чонин громко стукнул чашкой по столу от волнения. Новые знакомства для него всегда трудные. Когда его Минхо привел к Бан Чану, то он еще месяц ничего не говорил кроме «да», «нет» и «спасибо». Но сейчас Чонин проявил интерес к новому знакомому и никто не посмел возразить этому, а лишь одновременно покачали головой. Джисон вытянул с верхней полки ящика кухонного шкафа упаковку печенья, которую сам туда и положил пару месяцев или лет назад на случай особо важных событий, и побежал первым обуваться. Кажется именно этот момент и настал. Старые желтые кеды, на которых остались следы травы прошлого лета и многих предыдущих, капельки засохшей крови, но не помнит чьей, уже были туго затянуты на ногах. Шнурки разные, видимо у кого-то стащил когда-то, но у кого не скажет. Следом оставшиеся пары обуви были на своих хозяевах и топот ног заполнил подъезд. Феликс взял Хёнджина за руку без разрешения, но ему оно и не надо было. Новый их знакомый был совершенно не против того, чтобы его кто-то взял за руку, толкнул в воду в озере, случайно пролил сок, лимонад или чего покрепче, выдохнули дым сигарет в лицо, а в волосы заплели цветы. Он смог спокойно им довериться, нутро подсказывало, что это будет правильно. Они неслись по дорогам как потерпевшие, громко смеялись и расталкивали прохожих. Им все равно на их возмущения, какие-либо запреты им все равно на этот мир так же, как и ему на них. Вытоптанная дорожка детьми за несколько лет вела к той самой беседке. Вот только беседка не была той же. В ней появилась новая особенная деталь, холодная, бледная и мертвая. Кто-то эту зиму пережил, но до лета дотерпеть не смог. Кто-то, кото они видели впервые в своей жизни. — Мышка? — Хёнджин встал как вкопанный и смотрел на тело, что безжизненно болталось на петле. Розовая прядь волос выбивалась из остальной копны темно-каштановых. Колготки в сетку с несколькими большими дырками, футболка AC/DC и желтая клетчатая юбка на ней не смотрелись уже так красиво, как должны были. Все повернулись на парня, который сорвался с места и побежал к девушке. Крики «Мышка!» резали слух каждого, а новый друг поднимал девушку в попытке вытащить из петли. Печенье рассыпалось по только пробивающейся зеленой траве. Бан Чан взобрался наверх и вытянул из кармана куртки нож, аккуратно перерезая веревку. Чанбин проверил пульс и разочарованно покачал головой. Все понимали, что Хёнджин знает ее, но боялись спросить, кто именно она. Минхо же внимательно оглядывал место и нашел скомканный клочок бумаги, на котором красивым, почти что каллиграфичным почерком было написано «Голова может ошибаться, но кровь — никогда. Накаджима Ацуши» известный японский писатель. — Что это? — Джсион подошел к Минхо и прочитал надпись на листочке. В углу была аккуратно нарисован цветок Ликориса*- Красивый цветок. Если не ошибаюсь, то на языке цветов значит «Мы никогда не встретимся вновь.» Удивленные глаза обернулись на Джисона, но он лишь удивленно посмотрел в ответ. — А вы думали, что я совсем ничего не знаю? У моей бабушки был свой сад, она любила язык цветов, так что кое-что я знаю. — Это моя сестра. Мы близнецы, — Хенджин поднял залитые кровью от злости глаза.- Мышка в жизни бы не убила себя, из нас двоих это быстрее бы сделал я, чем она. Йеджи самая жизнерадостная из всех людей в мире. Её точно убили. Вызывайте полицию, нам нужно расследовать это убийство. Кажется эта весна окрасилась в кроваво-красный цвет, а дети окончательно перестали быть детьми.