Only Just Like That

     Свершившаяся милостивая ко мне справедливость, воспринятая мною как обернувшееся нежданной победой сражение в заранее проигранной, но продолжающейся войне, в мгновение ока сорвала с себя привлёкший моё наивное сознание плащ, сверкающий спасением, и раскрыла себя, оказавшись вероломной и хитрой изменницей и обнажая истинную сущность: она была не чем иным, как содеянной в порыве отчаяния неприхотливой глупостью, с простодушной жестокостью разворачивающей жало в сторону собственного создателя. Я осознала свою стратегическую ошибку моментально и со сладостно игравшей с моими безропотными чувствами безысходностью: просить Нобучику дать мне свободу невольно означало в почти буквальном смысле сего развязать руки и ему и тем самым обратить моё освобождение в новую пытку, поставив его в очередную выигрышную позицию — во власти Гино теперь покорно пребывала не только я, но многочисленные, новые, ещё не опробованные им в силу некоторого неудобства предыдущего положения варианты измывательств надо мною.      Настойчиво вынуждаемая находить хотя бы остатки самообладания и отвечать на постепенно теряющий успокоительные качества, перерастающий в требовательный, эгоистичный поцелуй с затаённой и сдерживаемой агрессивностью, проявлявшейся в нескрываемо доминирующей манере заполучать желаемое, изнемогая от творившегося во мне неукротимого бунта чувств, в беспомощности прикрыв глаза, будучи не в силах выдерживать столь потемневший, что казавшийся чёрным, изумрудный властвующий надо мной взор, я бездумно и безответственно отдавалась той возмутительно прекрасной безнравственности, что мой личный ненасытный изверг сотворял с моим ртом, и эмоционально разрывалась между насильственностью и категоричностью собственнического поцелуя и нежностью и лаской мягких, любовных поглаживаний моей нагой спины. Раскованные, обладающие вседозволенностью и свободой действий, сильные и тёплые руки Нобучики лениво и медленно скользили вверх и вниз, не спеша упорядочивать хаотичные движения, и, наигравшись, спускались дальше, не обходя взыскательным и придирчивым вниманием ягодицы, плавно и аккуратно переходя на бёдра, ещё отходившие от посягательств лишь пару минут назад — хотя казалось, будто минула вечность — и чутко отреагировавшие на напористые прикосновения. Памятуя о том, что привело к недавнему, чуть не свершившемуся истощению, и со страхом и трепетом думая о его повторной попытке намеренно издевательского вторжения, вовсе не того, что мне было действительно необходимо, но ловя себя на противоречивости желания вкусить это испытание тоже и одновременно боязни исполнения сией неразумной мысли, я затуманенно и дезориентированно, отвлекаясь на истязания моего языка и почти до болезненности припухших губ, подвергаясь мелкой, выдававшей моё состояние дрожи, упрямо пыталась следить за медлительным путешествием жадных, ничего не упускающих рук мужчины и сильней цеплялась за мягкие, послушные, смиренно поддававшиеся мне влажно-прохладные пряди его волос.      Проигнорировав моё отчаянное желание сохранить тесную близость между нашими телами и возмущённые попытки помешать ему, задумавший очередную подлость по отношению к своей изнывающей и млеющей от его ласк покорной собственности, хитрый и находчивый Нобучика постепенно верно и настойчиво, но мягко отстранил меня от себя, не прерывая поцелуй и продолжая вводить меня в беспамятство вожделения своей жадностью и требовательностью, дабы дать себе возможность скользнуть теплотой рук по моему напрягшемуся животу, медленно подбираясь выше к очевидной мне цели, и, наконец, снова коснуться покинутой так ненадолго груди, накрывая её руками и для начала слегка сжимая, вынуждая меня тем самым жалобно, обречённо всхлипнуть, в отместку, пусть и ненамеренно невольно, отпустить неосознанно терзаемые мною беспомощные локоны и затем безжалостно впиться ногтями в плечи мужчины. Не оставлявший без внимания любое моё проявление негодования, всё ещё не потерявший, к моей горькой досаде, самообладание и откладывавший столь нужное мне спасение мужчина незамедлительно в ответ ущипнул одновременно обе отзывчивые к такому собственническому обращению горошины сосков, вызывая у меня несдержанный протяжный стон сквозь поцелуй, и небрежно смял нежную, чувствительную кожу, снисходительно и с лёгкой, распаляющей мою душу ещё более толикой превосходства демонстрируя свою бесспорную, обрекающую меня на сладкие муки и столь любимую нами власть над ситуацией и мною.      Моё разгневанное и негодующее, тяжело и вымотано клокочущее сердце, выбиваясь из последних сил и всё равно самоотверженно поддерживая во мне жизнь, сейчас полную сладостных страданий, с бешеным и бурным ропотом требовало немедленного прекращения пытки надо мной, расплёскивало по венам словно бы воспламенённую и взбудораженную, заражённую почти агрессивным, инстинктивно-животным вожделением кровь, отдаваясь в висках постоянным гулом бесконечных взываний к моему разуму, и эгоистично и мстительно раздразнивало мои потерявшиеся в смертельном вихре блаженства чувства, в свою очередь с почти болезненным удовольствием игравшие с раздражёнными безостановочным истязанием, хлеставшими меня импульсами разъяренности нервами. Будто насмешливый и вероломный лицемер-обманщик, намеренно вводящий в заблуждение и одаривающий иллюзией надёжности, тесный, тяжёлый, горячий воздух предательски и злорадно ускользал от меня, потакая моей беспомощности, не насыщая сполна живительным кислородом, заставляя дышать неровно и судорожно выхватывать целебные глотки, издевательски лишая возможности восстановить хоть сколько-нибудь сил и точно специально мешая выжить в этой странной, хаотичной борьбе за дыхание. Подвергающееся физическим и моральным истязаниям нагое тело пробила вражески выступающая испарина и охватил набегающий усиливающимися мгновение за мгновением огненными волнами алчный жар, язвительно истребляющий мою волю и приносящий в жертву последние клочья разорванного в ничто, преданного во имя утоления похоти и без того покинувшего меня разума… Жар ненасытный и буйный, разразившийся свободолюбивым и амбициозным, в предвкушении подрагивающим пламенем, разожжённым напористыми и ласковыми прикосновениями, настойчивыми, требовательными действиями — а может быть, ещё тем самым первым, когда-то давно случайно брошенным на сдержанную, целеустремлённую и несколько скептически воспринимавшую реальность, но невинную и не ожидавшую такого подвоха первокурсницу, строгим, оценивающим и спокойным, прохладным взором цвета темнейшего, благородного изумруда?.. — и головокружительными поцелуями Нобучики и упрямо, неугасающе полыхавшем в глубине моей такой безвольной, когда речь заходит о зеленоглазом Инспекторе, слабой души. Жар, обнявший меня на секунду и затем немилосердно сжавший, обвивая коварной, обманчиво нежной огненностью, раскаляющийся, становящийся физически ощутимым, эгоистично отбирающий у меня последние капли ещё не пропитанного страстью, чистого воздуха, превращая его в своего раба и помыкая им будто мне назло, избалованно разросшийся в обжигающую лавину и более не собирающийся терпеть якобы тесную ему обитель, словно вырывающийся изнутри и моментально опаляющий кожу своим алчным, обезумевшим и не знающим меры, горячим дыханием, жадно и грубо ласкающим моё тело и дьявольски изощрённо мучавшим ощущения, увеличивая чувствительность в разы и, как умелый кулинар — в фирменное блюдо, добавляя странной, восхитительной болезненности в неуправляемый ураган сгорающих и вновь оживающих, потерявших всякие ориентиры и цели, неугомонных чувств — наверное, так должен был выглядеть настоящий, неподдельный ад, подготовленный персонально для меня.      Подчинённая творившемуся хаосу в ощущениях и мыслях, запутавшаяся в бьющей слабыми разрядами тока сетке эмоционального фона, забываясь в сплетавшемся с отчаянием блаженстве, я таяла в охватившем меня духовном пожаре, перебрасывавшем жадные языки пламени на кожу и словно на самом деле поджигавшем её невидимым хитрым потоком горячности, исходящей из трепетавшей в моральном плене зеленоглазого источника всех моих сладостных горестей, продавшейся за удовольствие и ни о чём не жалеющей души. Этот пробиравший дрожью до кончиков пальцев рук и даже ног, вырисовывавший предательский румянец на моих щеках, закутывавший меня в странное покрывало и словно тем самым бесстыдно обнажавший перед Нобучикой ещё более, вероломный и падкий на чувственные насмешки жар как будто бы намеренно и умело усиливал воздействие каждого прикосновения мужчины, в сговоре с питающейся моим отчаянием фантазией заставлял испытывать невыносимое, зашкаливающее — как стрелка термометра при аномальных показателях — и убийственно прекрасное удовольствие и, злорадно ехидничая, выдумывал новые извращения, точно подкручивая послушный огонь, желая уничтожить меня, проверяя, сколько я смогу выдержать, как быстро сдамся и успею ли обрести вожделенное, и превращая моё тело в один оголённый нерв, чутко, отзывчиво подрагивающий из-за пламенности и бесконечной ласки Гино, как если бы все беспомощные перед обходительным издевательством рецепторы жадно прильнули к самой коже, жалобно утончившейся под насильственным напором снаружи и изнутри.      Безотчётно, как спасительные чётки во время неистовой молитвы, перебирая агатовые, нежно-шёлковые локоны и запутывая в их прохладной и влажной прелести слабые пальцы, я потерянно и обречённо, полностью забывшись в мужчине и в собственном жаре, охваченная почти лихорадочным огнём, млела от мягких и осторожных, на мгновение иногда становившихся напористыми и слишком решительными, отнимавших все мои силы и даривших тяжкое блаженство касаний Гинозы, настойчиво и нежно поглаживавшего спину или живот — как только его пальцы оказывались чересчур, непозволительно близко к моему женскому естеству, сердце в страхе и трепете ухало вниз и словно срывалось, точно при падении с обрыва — и снова, томительно медля и вынуждая меня безмолвно выпрашивать желаемое, возвращавшегося обратно вверх — ах, это потрясающее, вызывавшее мелкую дрожь по воспаленной от ласки коже, заставлявшее меня порочно прогибаться ему навстречу, приятнейшее, бесстыжее чувство, когда мужские руки накрывают собой упругую грудь и напряжённые соски нахально упираются в тёплые ладони, когда пальцы поглаживают изнеженную, чувствительную кожу и дразняще сжимают её… Храбро вступая с Нобучикой в напускную борьбу за право власти и раскованно целуя его в ответ, стараясь убедить моего Инспектора в своей безрассудной смелости стойко вытерпеть его измывательства, я беспечно упустила момент, когда его правая рука в очередной раз покинула свою игрушку, расставаясь с развлечением, и с ложной небрежностью скользнула по животу, приятной щекоткой задев пальцем пупок и неожиданно с удобством расположившись в самом низу с явным намерением остаться и совершить надо мной показывающее весь контроль и доминирующее положение мужчины, изумительно беспощадное надругательство.      Почувствовав угрожающее мне сладостным насилием, пока ещё мягкое и ласковое прикосновение внизу живота, я испуганно вздрогнула — он непременно должен был это почувствовать — и в отчаянии не сдержала умоляющий не делать этого всхлип, впиваясь сильней в целующие меня губы и крепко обнимая его за шею, привлекая тем самым ближе к себе в бессознательной попытке нарушить стратегию брюнета и помешать ему во что бы то ни стало, но целеустремлённый и не считающийся с моими беспомощным и бесправными требованиями Нобучика бескомпромиссно и невозмутимо дал волю пальцам, тут же обрекая меня на вкушение исполнившегося страха-желания бесстыдным и лёгким надавливанием на не защищённую ничем от посягательства, обнажённую и моментально отозвавшуюся на это вихрем пульсирующих импульсов, нежную плоть. Распахнув глаза и вонзаясь возмущённым взглядом проигравшей в тёмно-изумрудный взор, бережно хранящий и не скрывающий от меня дразнящую, насмешливую улыбку, я в тот же миг отстранилась от искусанных мною, жарких губ Гино, разрывая поцелуй, и страдальчески, вымученно, борясь за свои несуществующие права, опалила всё ещё находящийся в опасной близости рот брюнета тяжким выдохом, едва слышно прошептав:      — Не могу… — не посчитавший нужным отказываться от истязания моих уст и легко, даже слабо вновь коснувшийся их мужчина не удостоил вниманием попытку пленницы высказать сопротивление, награждая меня сильной, мгновенно разлившейся по эмоциональной сетке волной удовольствия из-за аморально изумительных, медленных действий пальцами внизу живота, не спеша исполнять нависшую надо мной угрозу и специально, забавляясь, не давая мне даже шанса, даже секундочки сформулировать мысль. Вальсирующая над пропастью, зияющей тьмой гостеприимного и злорадного истощения, раскаивающаяся во всех грехах и утопающая в блаженстве я испустила тихий стон, сопровождая его шумным, исступленным, импульсивным выдохом, но, спохватившись, подгоняемая страхом быть поверженной и не заполучить самый вожделенный, спасительный приз, упрямо возобновила бесплодные требования, облекая слабые, непослушные слова в конкретику моего противоречивого нежелания, с хитростью побеждённого вспоминая об уже подействовавшей не раз на захватчика мольбой: — Прошу… — но и без того не слышный голос сорвался на очередной стон, почти вскрик, едва палец Нобучики намеренно или случайно задел нежнейшую кожу и мгновенный, молнией зажёгший и распаливший чувства, пронёсшийся током, почти агрессивный и доминантно возглавивший на несколько секунд мои ощущения, бесконтрольный и прекрасный импульс наслаждения затмил во мне всё человеческое, вынуждая схватываться за чёрные кудри что есть силы, впиваться всё крепче в податливые, подарившие мне столько удовольствия губы дерзким, почти вымогающим грубую ласку поцелуем и забываться в налетающей напористым, сумасшедшим вихрем, без предупреждения, словно цунами, накрывающей со всей подвластной ей мощью, бездумной эйфории.      Смирившись со своей излюбленной и бесценной участью, никогда бы не променянной в приступе чистого, словно свежевыплавленное золото, категоричного и капризного эгоизма на любые сокровища мира или что-либо ещё и которую я была готова переживать вновь и вновь, подчинившись с мазохистическим и радостным удовольствием моему мужчине, беспрекословно доверившись его как уносившему меня в даль безграничного блаженства, манящему и требовательному влиянию, так и обольстительным, мастерски вытягивающим последние мои силы и оставляющим сладостное изнеможение, раскованным действиям, я предавалась греховному и, может, оттого лишь более божественно искушающему развлечению, упивалась связавшимися в неразделимый коктейль торжествующим в моём мироощущении наслаждением и подступающей коварной усталостью и исступлённо, суицидно, безрассудно требовала большего. Моя душа, точно ослепшая и оступившаяся невинность, в поисках утешения металась среди развязно и порочно ласкавшей её, такую нежную и доверчивую, совращающей череде безнравственных, забывших о морали, экстатических удовольствий и наивно, искренне, молчаливо взывала к пощаде, умоляя о помиловании и даровании спасения, не представляя, чем воплощение сего желания грозит обернуться для неё, пока утомлённое услаждающими пытками, орошённое ничуть не избавляющей даже от толики губительного жара испариной, подверженное мелкой, довольно часто напоминающей о себе дрожи тело изнывало от творящихся над ним экзекуций, в солидарности с душой желая высвобождения истомившейся, разбуженной и разросшейся, буйной энергии вожделения, и одновременно млело от разбегающихся по паутине нервов импульсов упоительной эйфории. Нарочно и бесстрашно усложняя себе испытание, я не отрывала замутнённого, обещавшего за всё ответить и вместе с тем выпрашивающего амнистию взгляда от темнеющего тайными желаниями и несклоняемой волею сдерживающего их, вызывавшего у меня благоговейный трепет и с лёгкостью подчиняющего себе, сулившего мне скорое, благое отпущение всех грехов, изумрудного и усмехавшегося взора, черпая в нём мгновенно утекавшие, бесценные силы, купаясь в той направленной лишь на меня одну, предназначенной лишь для меня одной любовной, нежной ласке, всегда надёжно сокрытой в глубине его глаз, но демонстрируемой в такие интимные, исключительно наши моменты с той неловкой уверенностью и абсолютной определённостью, что заставляли меня терять разум и обретать смысл своего существования, и упиваясь ликующим, восторженным и ясным пониманием того, что нужна ему так же, как и он мне — не только в это крохотное для могучего времени сейчас, но и постоянно, неизменно, перманентно, несомненно — на всю такую длинную и короткую жизнь.      Намеренно, с какой-то не разгаданной мною целью предоставивший мне власть над поцелуем, ставшим менее довлеющим, поскольку всё наше внимание было сосредоточено на совершенно другом источнике распаляющегося, рвущегося из оков сознания желания, контролировавший меня, словно свою собственность, проигнорировавший моё жалостливое, уже забытое им, пустое требование, уверенный Нобучика медленно переложил свободную руку на мою спину, скользнув напоследок по истерзанной груди и вызывая мурашки по коже от небрежного, мимолётного поглаживания, и затем позволил другой наконец пройти чуть дальше, проникнуть чуть глубже, дабы в итоге свершить ещё не настигавшее меня сегодня, будто специально оставленное на потом, умопомрачительное надругательство… Отвлёкшаяся на одно мгновение, забывшись в неистовом танце разрозненных ощущений, я судорожно ахнула от неожиданности отнюдь не похожего на освободительное, нахального и приносящего сладкую муку порочного толка, решительного вторжения пальца внизу живота и безотчётно, беспомощно и крепко вцепилась в запутанные, мягкие, послушные чёрные локоны, отчаянно сжимая шёлковые пряди, зарываясь в них, чтобы сдержаться и не утерять столь великодушно дарованную мне волю из-за собственных необдуманных, спонтанных действий — внимательно наблюдавший за мной темнеющим, жадным взором мужчина не дал бы своей жертве выпутаться из накрывшей её сетки самого тяжкого и тем не менее наиболее изумительного наказания и помешать его плану. Я и не могла этого сделать: любые, какие бы я ни предприняла, безрассудные попытки привели бы лишь к полному установлению власти зеленоглазого палача надо мной, лишь к большему упрочнению его положения в качестве моего личного стража и меня в качестве его безропотной пленницы; мне оставалось только в очередной раз подчиниться и сдаться, демонстрируя совершенное послушание и смирение отсутствием неразумных действий при мнимой возможности свершения таковых, и в этой моей покорности проскальзывала неуловимая, не сразу различимая, но главная, самая важная нотка — как та, что определяет итоговое звучание парфюма — нашего общего удовольствия и от приведённого в исполнение приговора безапелляционным Инспектором, и от моего восприятия и поведения.      Крепко обхватывая мужчину за плечи слабеющими руками, оставляя и без того постоянно, равнодушно выскальзывавшие влажные кудри, в поисках отчаянной поддержки бессознательно впиваясь ногтями в его полностью подвластные мне плечи, шею, лопатки и затем виновато, хаотично, ласково поглаживая подушечками пальцев возмущённо набухающие на жаркой коже тонкие царапины, я задыхалась от хищно, безжалостно накатывающих, усиливающихся раз от раза, угрожавших скорой расправой, вскипятивших мои чувства, несдержанно бушующих волн наслаждения, амбициозно и решительно обещавших мощным приливом измельчить меня в ничто, и безудержными, резкими и требовательными действиями в запале превращала отданный мне в самоуправление поцелуй в тот самый доминантный и полностью зависящий от меня, но отнюдь не удовлетворявший остро желанное всего ещё несколько мгновений назад ощущение собственного превосходства… Лишь потому, что обречённой вкушать повиновение, безоговорочно подчинённой была исключительно и без всякого сомнения именно я… даже тогда, когда я жадно и почти агрессивно касалась уст Нобучики своими, даже когда контролировала процесс, будучи ведущей в нашей партии поцелуя, даже когда позволяла себе вольно, вызывающе играться с его обманчиво покорившимся мне языком на его же территории и взамен получала словно вопрошающие, как будто бы неуверенные, только раззадоривающие ответы, даже когда от досады и точно стегавшей мои нервы розгами эйфории сильно, грубовато покусывала мужские мягкие, податливые губы, позволяя хриплым, беспардонно срывающимся стонам и шумным, судорожным вздохам предательски выдавать моё состояние. Что бы я ни делала, как бы ни старалась черпать силы в этом теперь моём собственном поцелуе, но воспламенявшим нас не менее — нарочитая покорность и нежность Гино в его ответах мне действовала обескураживающе волшебно — что бы я ни предпринимала и как бы ни пыталась храбро продемонстрировать свою выдержку и давно истаявшую до последней капельки в общем баламуте эмоций способность вытерпеть все до единой, столь любовно и чувственно продуманные пытки моего зеленоглазого повелителя, моё истощённое сознание не могло сопротивляться не отрицаемому, обнажённому, как я, и взыскательному, как он, а также очевидному и нахальному факту, нежно и строго обвязывавшему мою трепещущую душу отчётливо, со страстным шёпотом впивающимися в неё лентами реальности… Несомненному факту того, что вне зависимости от моих действий и иногда даже действий именно Нобучики я полностью и без остатка, без всякого возражения или малейшего отторжения, радостно, добровольно и со всей самоотверженной отдачей принадлежу ему, и это безотчётное, бесконтрольное и безрассудное принадлежание служит пока ещё не осознанным мною источником моего утопического, но всецело и ярко ощущаемого, затапливающего душу будто тёплым, растаявшим мёдом, потрясающего счастья, властно пробирающего благоговейным, нежным трепетом до самого сердца, от неожиданности приятно замирающего, и ласково увлекающего в подвергавшиеся ранее бесчисленным сомнениям, какие-то неведомые мне лишь несколько лет назад, безграничные дали восхитительного духовного и телесного удовольствия.      Смотрящие на свою покорную пленницу сверху вниз, читающие меня насквозь и предугадывающие, наверное, каждую мою беспутную, беспорядочную мысль, одаривающие странным, но приятным, захватывающим моё сознание, будоражащим чувством, вызывавшим мелкую дрожь, вытворявшим с моей душой то же, что и с подконтрольным его рукам телом, тёмно-изумрудные и пристальные, полуприкрытые мраком ресниц глаза с лёгкой, доброй насмешкой выдавали мне по бесценным крупицам смысл моего существования, поддерживая пламя сжигающего дотла, требующего удовлетворения, ненасытного возбуждения и удерживая невероятным, слабо поддающимся пониманию, почти магическим образом от жаждущего победы надо мною беспамятства. Безвольная и порабощённая воздействием одного лишь взгляда Гинозы, не сопротивляясь и даже страстно, безмерно желая этого, я пропадала в его столь притягательном, родном и посвящённом лишь мне одной, жарком и подчиняющем взоре, словно в действительности сумасбродно и опрометчиво бросилась в штурмующий, взрывающийся возбуждением и слиянием с громыхающей ночной грозой, хищный и неделикатный, с садистским удовольствием выполняющий угрозы всецелого поглощения, жадный океан, который в свою очередь алчно обрушивался на наивную, по её глупости заманенную, самонадеянную жертву, смыкал её в своих небрежно грубых, ласкающих и одновременно будто в тисках сминающих объятиях, уносивших меня в пучину мучительного, восхитительного блаженства, обдававших страстным холодом бездны греха и обволакивавших меня всю, касавшихся каждого миллиметра безвольного тела, и торжествующе, сокрушительно возводил в ранг своей собственности, не оставляя живого места и с нескрываемым ликованием вырывая даже душу из её привычного и уютного убежища, лишая малейшего доступа ко всякой иной форме существования.      Отягощённая бурным, огненно дышащим во мне, слепящим и рвущимся наружу, безнравственно выдававшим себя моим тяжёлым и редким дыханием, отчаянно бившимся сумасшедшей пульсацией, расходившейся нарастающими, бесцеремонными и хаотичными сигналами от низа живота, невозможным к сдерживанию возбуждением, с трудом хватаясь за плечи мужчины и стараясь прижаться к нему крепче, я жалостливо всхлипнула, отпуская на волю очередной, но громкий стон и в отместку впиваясь ногтями в основание его шеи, и случайно, ненароком, неосторожно прикусила Нобучике нижнюю губу, отчего моих губ коснулась горячая капелька тут же исчезнувшей на кончике моего языка крови, едва насытившийся своим развлечением и решивший усложнить мне выживание, коварный Гино добавил к уже учинившему немалый беспредел пальцу ещё один, продлевая муку, продолжая медленные, словно бы заранее продуманные движения внутри меня, неторопливо поглаживая чувствительную, почти возгорающуюся от прикосновений кожу, аккуратно и нежно, но настойчиво надавливая на неё, мастерски вызывая обессиливающие меня, потрясающие импульсы блаженства. Его с удобством расположившаяся между моих ног рука не собиралась останавливаться на достигнутом, не прекращая натиск, и привлекала всё моё несчастное, разорванное на клочки внимание, отчего беспомощная перед совращающим всякую, даже стойкую моральность действом, вновь и вновь распадавшаяся на миллионы осколков удовольствия каждую долю секунды, бесправно поддающаяся на каждую физическую издёвку, уставая давать волю голосу, я терялась в бессознательности и практически забывала, что творю, страстно, безудержно целуя Нобучику словно невпопад, перемешивая лёгкость прикосновений губ с неоправданной резкостью и почти грубостью, не отдавая себе отчёта в происходящем, чем он — мой личный и обожаемый изверг — только явно был предоволен… И хоть если бы в мой воспалённый похотью мозг снизошёл план, по совету которого я могла бы прекратить сию пытку или выпросить желаемое, жизненно необходимое поглощение — категоричное и безапелляционное, законно верное и правильное во всех смыслах присвоение — другого толка, я не смогла бы ничего предпринять, утеряв любой шанс на прозорливость и хитрость, утеряв саму себя в жгущем вихре вожделения: что я бы ни предприняла — откинулась бы назад, предоставляя больше свободы для мужчины, или прижала бы сильней собой домогающуюся меня руку к поверхности тумбочки, как будто это как-нибудь помогло бы мне облегчить, а не усилить пытку — окончательный выигрыш снова срывал мой словно просчитавший всё с самого начала, педантичный Инспектор. Всхлипнув как можно жалобней, оставляя во временном покое его покусанные мною губы и прижимаясь своей щекой к его щеке, такой тёплой, гладкой и мягкой, я тоненько и слабо пролепетала волшебное, единственное выжившее в моей предавшей всё святое памяти, самое прекрасное и заставлявшее меня терять голову имя, сопровождая его слабым выдохом и проговаривая по возможности отчётливей каждый слог, смакуя твёрдость и бескомпромиссность, но и между тем явно присутствующую в нём нежность и лёгкость столь много значащего для моего существования слова:      — Нобучика…      Прерывистое и тяжёлое дыхание Гино опалило мою щёку, дерзко и приятно затронув не прикрытое локоном ухо, а в следующее мгновение меня чуть ли не свёл с ума и без того претворяющийся, но усилившийся натиск на моё тело и душу словно в угоду некоторому резкому и издевательскому разрешению свыше, как будто безмолвные действия нашёптывали мне ответ, доказывая что-то или намеренно игнорируя моё отчаяние: губы брюнета рассеянно коснулись моей щеки, незаинтересованно соскальзывая со скулы и бесцельно прокрадываясь дальше, но не спеша спускаться, заставляя меня вздрогнуть от неожиданности тёплого, даже жаркого выдоха, а затем жадный, разборчивый язык обжёг быстрым, мимолётным, влажным и изучающим выпадом ушную раковину — странное, в другой бы ситуации почти нервно-смешное, щекочущее, громковатое движение, расслабившее меня на какую-то сотую долю секунды и после вероломно яростно всколыхнувшее обезумевший пожар в моей душе. Не думавший пощадить нас обоих, вальсировавших на грани под ускоряющийся темп мелодии происходящего, Нобучика не собирался останавливаться на достигнутом и продолжил выдавливать из меня крохи жизни, подвергая незаслуженному блаженству и эгоистично, откровенно наслаждаясь своим преимуществом и победой: он оставил несдержанную метку под ушком и обхватил губами мягкую, беззащитную мочку, посасывая её и изредка прикусывая, опаляя тем самым тяжёлым, жарким дыханием мой не достаточно пострадавший ещё слух, но в почти тот же момент мои ощущения взорвались от по-прежнему никак не высказанных и не изжитых изнеможения и возмущения, когда к казавшемуся бесконечным испытанию бесцеремонными и творившими безнравственность пальцам присоединился его большой палец, вольготно расположившийся с однозначной и бессомненной миссией поверх чуть ранее нежно обласканной чувствительной плоти и осторожно, медлительно приступивший к одариванию меня новой порцией поглаживаний и удовольствий.      Судорожно выдохнув и закрыв в безвольности глаза, потеряв зрительный контакт, служивший мне неисчерпаемым источником хоть каких-либо сил, я слабо вцепилась в поисках спасения в чёрный шёлк волос, случайно и бесцельно касавшихся моей щеки и без особых успехов остужающих жаркий румянец прохладой и влажностью, на краткий миг изредка прилипавших к ней, и капризно, безотчётно хныкнула, выражая своё потерявшееся тут же несогласие с творившимся беспределом. Бездна наслаждения затягивала меня на самое дно головокружительной, сжимающей до боли грудь сладости, не считаясь с моими возможностями, я млела, уже толком не разбираясь, что со мной происходит, и таяла в накрывающей тяжёлым, но таким облегчающим плащом истоме, одурманенная властвованием Нобучики надо мной, доведённая до безумства бесконечными и восхитительными действиями его то нежных и мягких, то решительных и требовательных рук, ненасытившаяся чувственной раскованной магией сотворяющегося, желающая лишь избавления, грозившего мне окончательным и бесповоротным лишением разума и отделением от реальности. Пропадая в охватившем меня полностью, словно какой-то необъятный костёр, разбегающемся волнами, как рябь по воде, воинственном жаре, я не отдавала отчёта себе, прижимая ступни свободных, будто немеющих ног к бёдрам и ягодицам мужчины и иногда бездумно скользя вверх и вниз ими по жёсткой ткани брюк, покалывавших меня от постоянного натирания лёгким током, как если бы это помогло мне избавить Гино от них и нижнего белья или как если бы смогло отвлечь меня и дать хотя бы секундную передышку, но только каким-то странным, непостижимым образом раззадоривало ещё больше.      Я устала: я была вымотана и морально, и физически, я была готова сдаться и погибнуть в этой растерзавшей, изуверски и искусно издевательски истощившей меня схватке, победа в которой, как и я сама, обречена принадлежать Гинозе без малейшего сомнения. Мне хотелось кричать, плакать, умолять Нобучику, исступленно нашёптывать неприкрытые сгоревшим в общем пламени смущением просьбы о помиловании и перемешивать неразборчивые слова с произношением его чудесного, так магически действовавшего на меня всегда и в любой ситуации имени, как с почти самой настоящей молитвой, но у меня не хватало сил на это, их не было, их безжалостно и бесцеремонно сожрал огонь вожделения, захвативший, словно жестокий диктатор, и подмявший под себя все чувства, ощущения, разум… Я сгорала в этом диком, рассвирепевшем пламени и едва ли находилась вблизи от хотя бы возможного спасения, устав верить в снисхождение мужчины ко мне и себе тоже; моё сознание будто попало в плен хаоса, уносимое в никуда бесформенной лавиной, накатившей исподтишка, словно разбуженной не вовремя и бездумно напророченной глупостью, грубой, беспощадной, подхватывавшей непрошеную гостью и сминавшей её без шансов выбраться, ставившей перед жестоким и жёстким, непререкаемым фактом неминуемой гибели. Всё смешалось, превращаясь в единый клубок этим не жалеющим ничего на своём пути бессердечным, хладным и мощно, бескомпромиссно налетевшим снежным цунами, сбросившим меня в поджидавшую давно алчную пропасть отчаяния и безысходности, благоговейно принявшую покорную и более несопротивляющуюся жертву…      Шумно и без всякой надежды вздохнув, я с надрывом, бессознательно всхлипнула, растерянная и не знающая, как и во что облечь свои мольбы, ожидающая скорой, не такой, как мне хотелось, разрядки и отнюдь не предугадавшая взвившего мою истерзанную душу ввысь и наполнившего её быстротечной силой, вопрошающе утешительного и рассеянного, ободряющего, неразборчивого нашёптывания, почти состоящего из одного дыхания и скрывавшегося в нём, из которого в хриплом, напряжённом голосе Гино ошеломлённая я умудрилась расслышать собственное имя, произносимое столь бережно и трепетно, аккуратно и неосознанно смакуемое по каждому слогу, по каждому звуку, нежно и жадно повторяемое в томительной медлительности… Очарованная, заслушавшись звучанием своего же, не вызывавшего в обычной повседневности у меня особых чувств имени из уст мужчины, превращавших его во вдохновлённое и поддерживающее сокровенное почти признание, я узрела во взывании Гино ко мне возможность для себя выпросить снова, заполучить необходимое мне облегчение и воодушевлённо, с доверительным отчаянием и жалобно взмолилась опять:      — Не могу… Больше…      Оставивший в покое моё ушко и прекративший слегка беспорядочное, хаотичное, только заинтересовавшее его исследование шеи, вернувшись к губам и в который раз захватывая их в доминирующем и властном поцелуе, так жадно и несдержанно, словно успел истосковаться, решительно требуя от меня невозможной из-за истощения пылкости в ответ, Нобучика поймал мой тут же приоткрывшийся ему навстречу жалостливый, вопросительный взгляд, радостно и суицидно утопившийся в тёмной, бушующей страстями зелени его взора, и, нарочно продлевая последние секунды этого мучения, будто подобной неспешностью угрожая передумать, медленно и словно нехотя позволил своей истязавшей меня руке покинуть место преступления, временно перекладывая её на бедро, скользнув по коже влажными пальцами, как будто бы демонстрируя мне ещё одно и без того ясное, очевидное доказательство его победы надо мной — моё бессовестное сознание сладко содрогнулось из-за волнительной аморальности такой беззастенчивой, неприличной, бесстыжей мысли.      С искренним, не до конца распознанным ликованием в хаосе эмоций, не веря происходящему и не дожидаясь момента, когда вторая рука Гино обустроится на талии после череды рассеянных и намеренно расслабленных поглаживаний, я торжествующе улыбнулась сквозь поцелуй, вызывающе и с полной самоотдачей отвечая на предъявленные мне его губами требования, добровольно выпустила мягкость послушных прядей из пальцев и отпустила руки в стремительное, дозволенное путешествие вниз по гладкой мужской груди, покрытой капризно, медлительно скатывавшимися или отчего-то задерживавшимися, мелкими капельками вездесущей испарины. Прикосновение к желанной, по-прежнему отрезвляюще холодной пряжки ремня брюк мужчины словно предупреждающим, приятным, слабым током обожгло подушечки пальцев, как будто пытаясь отговорить от безрассудности, но я вольнодумно проигнорировала любезное предостережение прохлады металла, машинально и быстро, как бы ни была рассредоточена, расправляясь с последним, мешавшим нам препятствием и наслаждаясь растекающимся по нервам возбуждающим предвкушением, окутывавшим отбивающее неровный ритм сердце в теплейший трепет и в коварной ласке перехватывавшим безвольное дыхание… сладостным предвкушением долгожданного, заслуженного, головокружительного, умопомрачительного момента…