***
Арсений ну честно старается не отвлекаться на всё подряд, но мысли вечно грызут его острыми, как секционный нож в руках и окровавленных перчатках, зубами, проедая всю плешь. Нежданно и негаданно его уровень дофамина определяется просмотром внешнеполитических новостей в девять вечера и сдержанным: «Италия, Рим, корреспондент Первого канала Антон Шастун», — которое постоянно напоминает о таком глупом и безнадёжном слове как «шанс». Антона так волнует, есть ли у него шанс? А Арсений и отвечает: — Есть у тебя грёбаный шанс, — вилкой чересчур кровожадно терзает яичницу с помидорами, — получить от меня пиздюлей, сломать все четыре конечности и язык, чтобы больше не молоть чепухи! — раздражённое сёрбание виноградного сока (в соке четырнадцать процентов спирта) из Поповки слышно аж у полуразвалившегося Колизея. Серьёзный Антон на экране телика в синем полосатом костюме с синей бабочкой что-то сосредоточенно вещает, но Арсений понимает лишь отрывочные фразы «двадцатка», «канцлер Германии», «президент США» и «заседание», но смысл утекает мимо ушей, словно песок сквозь пальцы. — А может, у тебя есть шанс и… — мощный глоток, приканчивающий второй бокал сухого (как его бедная, бедная душа) вина, придаёт смелости озвучить то, чему Арсений так противится: — просто на меня. Унылый ужин без верхнего света. Только грязная тарелка, полупустая (или полуполная? оптимизм — это важно) бутылка «Квинт Совиньон» и Антон в телевизоре. Лучше бы он, естественно, был тут, под боком. В общем, Арсений углубляется в философствования, пока вино вперемешку с яичницей углубляются в его желудок, и всё размышляет, как докатился до жизни такой. Ощущение, что он по ошибке сел в поезд на Проспекте Мира — и так по кольцевой со скоростью сто двадцать три километра в час катается. Вам на справку: Арсения легко укачивает. Сейчас тоже. Хочется уже вытошнить из себя все переживания, вымыть рот от откровений и пойти в новый день без ноши «невзаимки». С одной стороны — на хуй людей и любовь, это слишком уж выматывающе и энергозатратно. Зачем вон из кожи лезть, пытаясь кого-то ублажить, кому-то жопу полизать (хоть насчёт последнего Арсений и не против)? А с другой стороны — Антон. Все эти гейские шутки и «шансы». И как тут выбрать, блядь? — Никак! — внезапно громко заявляет Маттарелла в телевизоре. Арсений в знаки судьбы не особо верит да и в совпадения тоже, поэтому подпрыгивает на стуле и икает. Складывая вымытую после одинокого неромантического ужина посуду, Арсений роняет нож. Знаки и совпадения это, конечно, хуйня, но вот приметы — дело правдивое. Какой же мужчина может к нему так мчаться?***
Ответ всплывает на следующий же день в новостях в 18:00. В новостях с кадрами горящего самолёта, чудом посаженного в Домодедово. — Происшествие случилось в небе, на посадке. Пилоты… — тараторит быстро подъехавший корреспондент Первого. Вот бы то был Антон, только… Только он где-то там, в глубине обугленного самолёта, про него ни слова, и Арсению приходится самому выглядывать знакомое лицо с идеальной родинкой на носу в толпе выбегающих пассажиров маршрута «Рим — Ад». — Пока известно мало данных: только то, что изначально российских граждан на боинге было сто сорок шесть, а также четверо граждан Италии. Когда появятся известия о пострадавших, мы обязательно сообщим! Парниша чуть ли не заикается, едва успевая назвать своё имя, как эфир тут же перескакивает в студию. У Арсения сердце тоже перескакивает — в пятки. Кружка в ледяных руках дрожит, и приходится поставить этот почти тазик с ромашковым чаем (что-то он ни хера не успокаивает) на шатающийся стол. — Твою мать… — выдыхает Арсений, хватаясь за столешницу. Дима рядом тоже обескураженно хлопает глазами, но с сердцем у него вроде всё нормально. Когда Арсений говорил, какой же Антон особенный, он не имел в виду то, что этот ебучий «особенный» попадёт в одно из двадцати по статистике в год крушений самолёта. Совсем не имел в виду. И даже не надеялся. Теперь Арсений надеется только на то, что Антон живой. Похуй на сломанные кости и растянутые мышцы, знаете, лишь бы живой, как сраный Козловский в сраном «Экипаже». Ещё Арсений надеется, что Антон — по предсказанию ножа — в данный момент мчится не к нему, патологоанатому, а к Диме, травматологу. Как-то позитивнее получается, не так ли? — Ё-моё, — тоже присвистывает Дима, потирая лысину. — Хорошо, что посадили хоть, а то вообще неизвестно… Договорить Дима не успевает — обращает внимание на панически звонящего кому-то Арсения. Арсению же, если честно, похуй, что там Дима говорить собирался. Пытаясь дозвониться контакту «Журналюга Чурчхелевич», Арсений слышит порядка тридцати гудков и пяти «оставьте сообщение…» и пиздец как нервничает. Даже психует, можно сказать. И никакая красавица-умница Алёна Лапшина ситуацию не спасает своими культурными тезисами. Кадр наконец возвращается на место происшествия, ведущий уже в здании аэропорта, вокруг снуют врачи скорой помощи, обследуют завёрнутых в одеяла пассажиров пострадавшего самолёта, а бегущая строка слегка запоздало повторяет слова испуганного парниши. Ведущий блеет: — Сейчас изв-вестно, что раненных около пятидес-с-сяти человек, — глубокий вздох, — и один погибший. Арсений скрещивает пальцы не только на руках, но и на ногах, про себя читая отрывки Отче наш, которые запомнил из какого-то военно-религиозного фильма, который смотрел ещё в студенчестве. — Имя погибш… — связь предательски тормозит, — его… Антон… — сердце из пяток возвращаться не хочет, так и засело там намертво. — Ша… Связь — ебучая, блядская, припизднутая, отвратительная, хуёвая — обрывается совершенно. Алёна Лапшина пытается дозваться того ведущего, но чёрный экран так и висит. — Наверное, — подаёт голос Дима, видимо, не заботящийся о своём постоянном пациенте, — взрыв задел провода. Арсений, у которого глаз дёргается, а дыхания нет уже минут семь, оборачивается и накидывается на него: — Провода? Серьёзно, блядь? Там Шастун погиб, а ты о проводах! — Арсений хватается за голову, стараясь мыслить рационально (не получается), дышать (не получается) и успокоиться (угадайте что). — С чего ты уверен, что именно он? — Дима миролюбив и уравновешен круче удава; кажется, даже Будда никогда не погружался в такую нирвану. Для Арсения сейчас нирвана только «в коробочке в форме сердца, в которой он заперт уже неделю»: если не восстановится связь или Антон не ответит — он повторит судьбу Курта Кобейна. — Я не знаю!.. — ноет Арсений. — Просто чувство такое странное! — ноет Арсений. — Будто… люблю… и отпускать не хочу, — ноет Арсений. Всё напряжение за последние пять дней выплёскивается из него одной-единственной слезой. Скупой слезой, которая даже не течёт, как в мелодрамах, а только застывает в уголке глаза и высыхает на слизистой. Арсений в жутком нервяке грызёт губы, сжимает и разжимает кулаки, поглядывает замыленным зрением на телефон, надеясь, что тот зазвонит, но единственный источник звука в обеденной комнатке — телевизор со сводкой новостей о съезде «большой двадцатки» (что и опять, и снова напоминает об Антоне). Перерыв, кстати говоря, закончен. Пора работать. Арсений на негнущихся ногах поднимается из-за шаткого стола, ополаскивает кружку-тазик и плетётся в кабинет. Корреспондент на связь так и не выходит, поэтому мысли буквально сжирают Арсения, обгладывая его косточки. Он надеется, что, завалив себя бланками и отчётами по работе, отвлечётся от всякой херни, преследующей уже неделю. В кабинете угнетающая тишина. Арсений всё косится на другой стол, для вскрытий, и прикидывает, поместится ли там Антон полностью. И выпадет ли ему возможность вскрывать его бездыханное и безжизненное (все положительные прилагательные с приставкой «без») тело? Или повезут в другой морг? Бланки ревностно пялятся на Арсения, мол, чё на стол зыришь, нас заполняй, но сегодня явно не их день — звонит телефон. Леди Гага возвещает о том, что «Журналюга Чурчхелевич» соизволил ответить. Арсений остервенело хватает трубку. — Антон? — чуть ли не кричит он. — Я, — устало соглашаются по ту сторону. И Арсений расплывается в безумной улыбке человека, кто только что пережил самый ужасающий ужас в своей жизни. Он ласково шепчет: — Головка от хуя. Живой! — они оба прерывисто дышат в трубки и наслаждаются моментом. Арсений аккуратно спрашивает: — А погиб тогда кто? — Шагалович какой-то, жалко его, конечно… — Да, жалко. Никогда ещё Арсений не жалел умершего человека с улыбкой и счастьем. Вы не подумайте, он не жестокий. Он рад не потому, что человек умер, а потому, что умер не Антон. Он вообще готов целую диссертацию накатать на тему своей невинности, но беспокойство за Антона берёт за душу куда больше. — Я тут это… — Антон, который, вероятно, и догадывается, что за него ебать как беспокоятся, мямлит, — шею сломал походу. — Как, твою мать? — Арсений аж ручку отбрасывает и вскакивает. Он наворачивает круги и наконец не представляет Антона, распластавшегося на столе. — Ну, я там пацану помогал, у него паничка случилась, судя по всему. Родителей в суматохе потерял и… Блядь, да где ебучая хонда? Арсений обращает внимание на шумы на фоне, слышит скрип колёс, гул аэропорта и пятислойную матершину Антона, неудачно повернувшего шею. — Короче, я не вижу своё такси, поговорим в больнице, — кратко бросает Антон и уже хочет скинуть вызов, как добавляет: — Не волнуйся, Арсень. И Арсеня — вот чудо — перестаёт волноваться.***
Приезжает Антон через два часа со сломанной шеей, разряженным телефоном и гримасой мученика. Он гундит о том, что целый час простоял в пробке, что музыка в такси отстойная и что теперь с гипсом некрасивый будет. Арсений (про себя, конечно) яро не согласен с последним тезисом. — Покой, покой и ещё раз покой, навозник, — вздыхает Дима и тут же начинает собираться домой. Ну, правильно, и так на полтора часа задержался — в большей степени ради Арсения, вбежавшего к нему в кабинет с воплями о выжившем Антоне. — Спасибо, Димас, реально выручил! — Антон резво тянется пожать ему руку, но болезненно ойкает. Арсений, стоящий рядом уже в обычной майке и джинсах вместо халата, хихикает и треплет Антона по лохматой голове. — Не за что… — Дима вроде брюзжит, а по лицу всё равно видно, что доволен. Ему за это время надбавку дадут, да и само человеческое чувство радуется, что он человеку помог. — А теперь отваливайте, мне кабинет запирать. У Антона на лице усталая улыбка, у Арсения на душе — спокойствие. Они переговариваются вполголоса о всяких пустяках, пока спускаются, а выйдя на улицу, не знают — что дальше. Вот так просто разъехаться? — Тебе такси заказать? — учтиво, но скорее неловко спрашивает Антон и разворачивается туловищем в сторону Арсения. Тот пожимает плечами: — Мне далеко, я на метро и электричке быстрее доберусь. И смущённая тишина разбавляется шумом машин, птиц, и людской июньской вознёй. Москва в сумерках — произведение искусства, особенно, когда в воздухе витает вечерний летний запах, тёплый, но не душный. Антон (даже с загипсованной шеей) идеально вписывается в картину зелени и ярких цветов. Они смотрят друг другу в глаза. Не пялятся — всматриваются. Арсений никак не может оторвать ноги от асфальта и пойти в сторону Лефортово, а Антон никак не может опустить взгляд в телефон, заряженный в больнице на четыре процента, чтобы снова вызвать такси. Что-то должно случиться прямо сейчас. Должно же? Чувствуя, как живот скручивается как ёж, Арсений невольно ворочает мысли о признании. И что сказать? «Ты мне нравишься», «ты классный», «я волновался», «больше так не делай»? Антон, к его счастливому разочарованию, решает всё за двоих. Хитро улыбается и, не опуская глаз, выключает телефон, так и не вызывая такси: — Я тебе попозже скину адрес студии, где снимать будем, и текст. Там не особо много, да и импровизация приветствуется. Ты сто пудов справишься. Арсений сначала не въезжает, а потом в голове всплывает дата — двадцать первое июня. Их спор закончился три дня назад, а Антон победил. — Ах ты!.. — Арсений чуть ли не рычит от разочарования и поражения. — Чуть-чуть пораньше не мог попасть в катастрофу? Смеясь и едва заметно притопывая, Антон тыкает Арсения в нос, будто кнопку в лифте нажимает на этаж «безгранично влюбиться», и гордо заявляет: — Шестьдесят восемь — сорок пять! — Улыбка не сходит с его лица, и Арсений готов прийти хоть на сто шоу, лишь бы видеть её чаще. — Да ладно, классно будет; с Журавлём тебя познакомлю, прикольный мужик. — Вместо знакомства с родителями — знакомство с Журавлём? — Арсений хмыкает и смущённо отводит взгляд. — Типа того, — тоже хмыкнув, Антон кивает. Всё же отвлекается на телефон, заказывает такси и насупливается: — Опять сраная хонда. Других машин нет?.. Он ещё что-то бормочет, но Арсений вслушивается лишь в его голос, а не слова. Арсений явственно ощущает уют и тепло — не от лета, а от Антона. Тот, вероятно, ничего и не подозревает, а всё равно создаёт вокруг себя ауру — некий пузырь радости и комфорта. Искренне не хочется никуда уходить, но «блядская хонда» (простите, владельцы хонд) подъезжает, а ветерок постепенно охладевает. Арсений в неловкости тянет руку для рукопожатия на прощание, а Антон… — Давай, пока, Арсень, — а Антон тянет его за руку на себя и заключает в объятия. Стоят так они недолго, всего пару мгновений, которые и близко не длятся много, что подобны вечности — их слишком мало, зато эти объятия согревающие и многообещающие. Обещающие, как минимум, следующую встречу. И Арсению этого хватает — знать, что встретит Антона вновь.