Pacta sunt servanda

Чайльд в общем-то знал, что до великого ума ему далеко. Да и вообще — до ума, если на то пошло. Но чтоб так это ощущать, прям кожей, когда Чжун Ли весь день со своими книгами чахнет, свитки перебирает и изводит на всякие непотребства тушь — не ощущал никогда. Он ведь и сидел, читал с ним за компанию. Сначала. Спокойно читалось, уютно: потрескивали воском свечи, Моракс шелестел подолом халата и бумагой, скрипели, открываясь от ветра, створки тонких бумажных дверей в сад. Осень мягко ложилась на траву золотыми и красными листьями. Утром он стрелял в пролетающих птиц. Птицы падали мокрые, пробитые насквозь не древком — стрелой из воды, и все умершие мгновенно. Он промахнулся только раз, моргнул на оклик, и рука отпустила тетиву раньше, чем нужно. — Гунджу, — позвали за плечом его снова, — господин просил передать, что Вам пришло письмо. Вот так: ни привет, ни пока. Он обернулся. Худая, бледная, тонкие губы, глаза в пол. Взял у нее из руки конверт и задержался взглядом на высоких скулах. — Эй, послушай, — невежливо начал, ну да кого волнует обращение к слуге, — я как-то не обращал внимание, но ты совсем паршиво выглядишь. Чжун Ли, он что, плохо с тобой обращается? Скажи, я поговорю с ним, или что-то еще придумаем. Как тебя зовут, говоришь? — Му Цинь, господин, — негромко произнесла она и подняла взгляд. Он ее мгновенно узнал: спрашивал ведь уже, дурак, тогда на кухне, когда она собирала в корзинку какие-то семена, лез к ней с глупыми вопросами. Но тогда она выглядела получше. Платье не висело, глаза не тускнели, ну и вообще… не отдавало от нее какой-то замогильной бледностью на всю округу. Чайльд засунул в карман письмо, не глядя. — Му Цинь, — попытался еще разок, — так что? Она поклонилась еще ниже (куда ниже-то?), и так же негромко, слабо ответила: — Ничтожная в порядке, господин. Недомогание пройдет. Прошу, не волнуйтесь. Чайльд несколько долгих секунд потупил, пытаясь разгадать ее слова, а потом его осенило: ну конечно, недомогание! Девчонка просто в этих, девчоночьих, месячных болях или что, а он с чего-то вдруг решил, что она помирать вздумала. — А, — емко ответил он, — а, ну… ладно тогда. Если больно, зайди, я ивовых таблеток дам. У меня много, недавно прислали. — Спасибо, господин. И поспешила в дом. Чайльд собрался было вернуться к стрельбе, но перехотелось, и осеннее солнце встало в зените: греть не греет, но целиться мешают яркие, пронзительные лучи. В небе ни облачка. Чем ближе к зиме, тем тише становилось поместье Чжун Ли. Вечерами загорались множественные фонарики, из глубин дома играла мелодичная, тонкая мелодия: не музыка, а песнь ветра между скалами, капли дождя по крыше… Чайльд, чем бы он не занимался в такие моменты, недолго боролся с соблазном, но потом, как бы сдавшись, бросал свое занятие, выходил из комнат на порог и любовался вечерним садом в мягком, теплом отсвете фонарей. И шел в основное крыло дома, искать в его глубинах Моракса. Там, где играет музыка и слышится шелест свитков бумаги. Потому что работа работой, Предвестники Предвестниками, а что-то подсказывало Чайльду, что эти самые дни, которые он сейчас переживает наяву, станут для него самыми ценными воспоминаниями. Просто ощущение. Так и сегодня: Чайльд с горем пополам промаялся со своими делами до вечера, а вечером, стоило фонарикам зажечься, как бы случайно мимоходом, направился в дом. В доме кто-то вел очень страстную беседу. Точнее: один вел, а второй терпеливо отвечал. Даже не разбирая слов, Тарталья узнал во втором собеседнике Чжун Ли, а первым, когда он подошел к комнатам, оказалась Ху Тао. Обсуждали что-то странное. Тарталья не любил подслушивать, не его это, но остановился, не входя, затаил дыхание: стало интересно, что там у Моракса творится, когда его нет рядом? — Во всём должен быть баланс, но нужно помнить, что судьба изменчива, — непривычно серьезно звучал голос семьдесят седьмой хозяйки ритуального бюро «Ваншэн». — Нельзя предугадать смерть, но она действует по своим правилам. Никто, нигде и никогда не должен насмехаться над смертью. А ты и Бай Чжу… точнее, сначала он, скользкий тип, а потом и ты, непонятно зачем, нарушаете самые простые законы мироздания. Эти люди… их людьми-то уже не назвать. — Ты сама приходишь, — заметил Моракс прохладно, — и жалуешься. — Я никогда не жалуюсь, — кажется, она прозвучала уже веселее, — с чего бы мне жаловаться? Я могу просто случайно задеть ее во время тренировки во дворе и порядок будет восстановлен. — Даже не думай, — ответил Моракс, и добавил, — садись, не скачи. Чай остыл. Чайльд решил: надо уйти. Оставить этих двоих с их странными потусторонними беседами, наведаться к Мораксу потом, когда он будет один. Но Ху Тао, вместо того, чтобы согласиться, отказалась. Она сказала: — Ну нет, нет. И еще: — Луна скоро выйдет. Отдыхай — я пойду прогуляюсь ещё. Чайльд только успел неслышно шагнуть за угол, спрятаться за широкой непрозрачной ширмой. Ху Тао выскочила из комнат Моракса, невыносимо жизнерадостная для человека, работающего с покойниками, и звук ее шагов быстро отдалился в сторону выхода в сад. Из комнаты же через минутную паузу послышалось: — Гунджу, — и потом, — я ждал Вас. И как за таким шпионить? Ничего не поделаешь, пришлось выйти из-за ширмы, раздвинуть створки тонких бумажных дверей, подойти к низкому столику, за которым сидел Чжун Ли, как и каждый вечер в последнее время, со стопкой книг по обе стороны и свитком в руках. Сесть рядом на подушку. — Ждал, говоришь? — придвинулся Чайльд ближе, — зачем? И Моракс смотрит на него с каким-то нечитаемым выражением: то ли ожидания, то ли опасения. Внимательный взгляд золотистых глаз. — Вам пришло письмо утром, — сдержанно повествует, вернувшись к свитку. Он преувеличенно внимательно его изучает, но взгляд не двигается, и напряжение расходится вокруг волнами. Терпкое, тяжелое. У Чайльда чешется нос от такой концентрации серьезности в воздухе. Он фыркает, забирает свиток у Моракса из рук, — тот позволяет ему, — откладывает бумагу в сторону. — Что-то от Скарамуччи, — беспечно отзывается, видя вопросительный взгляд, — потом прочту, два дня погоды не сделают. Да и не должен я сразу все его нахальные записки читать. Пусть своим агентам таким тоном пишет. Надоел. Моракс не то, чтобы расслабляется, но смотрит уже не так, помягче. Наощупь вынимает из стопки какую-то книгу, протягивает Чайльду. — Что это? — «Легенда о поющем клинке», Чжо Сюаня. Завтра ее нужно вернуть, и мне показалось, она может Вас заинтересовать. Чайльд смотрит на потрёпанную обложку, на его тонкие, хрупкие пальцы, на косточку на запястье, на ткань домашнего халата. То, что может Чайльда заинтересовать, сидит на подушке напротив, смотрит прямо в душу своими глазами цвета июньского чая, и ничего в этом мире не понимает. Чайльд берет книгу у него из рук. Перехватывает второй ладонью запястье, не отпускает, и склоняется, трогает губами бледную кожу его пальцев. Чувствует дрожь. — Гунджу, — зовет его Архонт, а Чайльд не слушает, не слышит, не отзывается, — подождите. Он все еще пытается удерживать свою серьезность и собранность, и Чайльд краем глаза видит, как крепко свободной рукой он сжимает ткань халата — костяшки белеют. — Я уезжаю послезавтра, — говорит Чайльд, подняв голову, — пришел попрощаться заранее. Почему-то написали из Снежной, говорят, что-то случилось в Иназуме и нужно срочно вернуться в столицу. Ничерта не разобрать во взгляде Архонта: ни радости, ни злости, ни грусти. Как будто вытесали из белого камня эти скулы, нос, тонкие черты — тронь, холодное. Чайльд тянет руку, трогает. Он трогает так, как будто наверстывает упущенное, и Моракс ему разрешает, и прикрывает глаза. — Не дает Вам покоя моя скромная персона, — как будто жалуется он. — Я просто всегда побеждаю, — говорит Чайльд. Он убеждает и себя, и Чжун Ли, что это — просто поединок, и проиграет тот, кто первый сдастся. Чжун Ли сдается: он поворачивает голову и прижимается прохладными сухими губами к его, Чайльда, руке, и это маленькое короткое касание выбивает почву у Предвестника из-под ног. Он подбирается ближе, осторожно, как к чуткому зверю, развязывает халат. Чжун Ли совсем не похож сейчас ни на самоуверенного консультанта ритуального бюро, ни на властного всесильного бога, ни на улыбающегося в компании Ху Тао товарища — Чжун Ли дышит поверхностно, у него меж бровей складка, он не открывает глаз, и позволяет Чайльду стянуть с его плеч верхний и исподний халаты, а потом и вовсе, толкнув, опустить себя на теплые доски пола, примяв свитки, откинув книги и уронив со стола чернильницу. Таким его Чайльд видит редко, каждый раз — как сокровище. Он осторожничает, ведет ладонями по груди, задевает соски, и гладит уверенно, мягко, плотно, не давая отстраниться. По следам руки склоняется, ведет губами цепочку поцелуев, и когда достигает пупка — Чжун Ли ломается. — Аякс, — стонет глухо, впутывает пальцы ему в волосы, не прижимает и не отталкивает. Как будто он теряется в происходящем. Чайльд смотрит на него со странного ракурса, снизу-вверх, и выглядит Моракс совершенно растерянным, да. — Аякс, зачем ты… — Чайльд возвращает губы на его живот, — а-ах, Аякс. Чайльд пишет по его коже самые потаенные слова, которые он и сказать-то не может. Чжун Ли стонет в голос, хрипло просит его остановиться, но стоит Чайльду поднять голову, сжимает пальцы в его волосах, прижимает к себе, почти грубо, но так же сладко. Подбородком Чайльд упирается в его горячий и твердый член. Халат ниже пояса накрывает Чжун Ли плотной тканью, но Чайльда ж не обманешь — стояк он не перепутает с затерявшимся в кармане свитком. И когда стоны Моракса слегка стихают, он видимо берет себя в руки, Чайльд опускает голову еще ниже и плотно обхватывает губами очертания члена прямо поверх ткани. Сверху, от Чжун Ли, слышится ещё один громкий стон. Он что-то бормочет неразборчиво, а Чайльд в это время уже распахнул полы халата, спустил тонкие домашние брюки, оглядел, не давая себе времени усомниться (испугаться?), широко лизнул влажную головку. Была у него такая привычка — отдаваться делу целиком, растрачиваться полностью. Будь это битва на поле боя или на ложе, Чайльд был средоточием страсти. Вероятно, Мораксу это и так было известно, оттого, — стоило Предвестнику охватить губами навершие его члена, — он даже не попытался остановить его, только тяжело, сбито дышал. Моракс смотрел не на Чайльда, а, невидящим взглядом, на высокие книжные полки. Напрочь была забыта каллиграфия, непрочитанный трактат, какое-то дело, с которым приходила Ху Тао — весь мир сконцентрировался, собрался пульсирующим центром удовольствия там, где скользкие и обжигающие губы скользили по всей длине его члена. Он опустил руку Тарталье на затылок — мягкие, влажные пряди, — и от ощущения ритмичных движений рыжей макушки его захлестнула волна острого удовольствия. Он не выдержал и застонал. Его защита распадалась кусками. За сотни лет одиночества человеческое тело сейчас наверстывало упущенное семимильными шагами — казалось, все его сознание готово заскулить. — Аякс, — протянул он тяжело, — я не смогу долго… Я- Чайльд поднял голову и облизнулся. Облизнулся. — Мм-м? — невразумительно мурлыкнул он. Рукой он придержал член Моракса у основания, губы у него были мокрые, а взгляд шальной. По остывающей от слюны разгоряченной коже малейшее дуновение воздуха отдавалось сладкой дрожью. Собрать связное предложение у Моракса не вышло, он закрыл глаза и стыдно толкнулся бедрами вперед. В кольцо пальцев, так мокро и пошло, как мог бы мальчик с Бисерного парома, никак не Властелин Камня, толкнулся навстречу движению головы Тартальи, который теперь опустился ртом только на головку, дразнясь языком, а рукой двинулся вниз-вверх. Он просто играл, этот мальчишка, наивный и юный, но от его игр у Моракса дрожал, сбивался голос. В упрямой попытке удержать контроль, — и чтобы было что запомнить, когда это закончится, — Чжун Ли сделал глубокий вдох, как если бы опускаясь в морскую глубину, опустил взгляд на Чайльда, запутался пальцами в его волосах и направил рукой его голову. Чайльд понял, что он делает, мгновенно. Он сначала прикрыл глаза, застонал, — волна вибрации прошила Моракса насквозь, − а потом убрал руки от члена, оперся ими о пол, застеленный распахнутым халатом, и расслабил горло, позволяя Чжун Ли направлять член в его рот так, как тому пожелается. То есть своей этой якобы покорностью, якобы подчинением, абсолютно иллюзорной слабостью, давал Мораксу возможность почувствовать себя в своей тарелке хотя бы недолго, ощутить себя хозяином, − властелином, − ситуации, в то время как на самом деле никакой власти над ней у Моракса не было, быть не могло, он- Он не просто опускался на дно, он тонул. Пряди волос Чайльда шелковые, губы мягкие, мокрые, горячие, с каждым толчком головка члена упирается в стенку горла, сережка у Тартальи в ухе двигается в такт, Чжун Ли слегка грубый (он просто не выдерживает этого), но его никто не пытается остановить, он стонет в голос, не может не стонать, от его голоса по полу ползет золотыми волнами гео-резонанс, и удовольствие доходит до пика. Он и так очень близко, очень чувствительно, очень. Много всего: ощущений тактильных, звуков, образа. Но это было бы ничего, он бы и так кончил быстро, но Тарталья делает ужасное — с его членом во рту, Тарталья закрывает глаза, и стонет, насаживаясь глубоко, стонет-стонет-стонет, бесстрашный мальчик, и Мораксу ничего не остается кроме как с нечеловеческим рычанием излиться глубоко в его горло. Потом, конечно, вот это пост-коитальное: когда Моракс, тяжело дышащий, расхристанный, приводит себя в порядок, а Тарталья улыбается просто-таки дьявольски и хриплым, — хриплым! , — голосом заявляет: − Сегодня я сплю у тебя. И еще: − Ну что, нельзя было это сделать до того, как я соберусь уезжать? Столько времени потеряли. И, как будто это очередное приключение, в котором они определяют, кто будет готовить еду, а кто — собирать дрова для костра, добавляет: − Чур, сегодня ты будешь младшим на ложе. Очень уж ты красивый. И у Моракса слова застывают в горле. Ему очень хочется сказать: ты, соблазнитель гуев, открой письмо из Инадзумы, прочти, в чем тебя обвиняют. Там ведь погибла одна из вас, а второй сбежал, и ты попадешь под горячую руку. Прочти, разозлись, вскочи на ноги и обвини меня во всех грехах, прокляни тот день, когда ступил ко мне на порог. Но он молчит. Перспектива оказаться в постели с Тартальей, — возможно, только однажды, — отчего-то жжет его необъяснимым желанием, и он молчит, кивает сдержанно, охрипшим после стонов голосом подтверждает через минуту. − Выходцы из Снежной не слывут особенно искусными на ложе с мужчиной, гунджу, — а Тарталья усмехается, как будто Моракс сказал какую-то шутку, — Но в Вас чувствуется потенциал, приобретенный за время жизни в Ли Юэ. И «гунджу» улыбается во весь рот. У него красивая улыбка, и красивое, наверное, тело, и волосы красивые, и сережка в одном ухе иногда тихо стучит сочленениями камней, и весь он очень уж близкий, но и при этом чужой. Моракс смотрит на него, как на очередной этап, временную радость в долгой жизни, но с потерей гнозиса что-то меняется внутри него, и это «новое» толкает на необдуманные поступки. Не то, чтобы ему были неведомы плотские радости. С тех пор, как решил жить в этом простом человеческом мире, хорошая еда, красивые вещи, светские мероприятия — все это давало некое ощущение насыщения и комфорта, но Тарталья… это другое. К нему уже не получалось относиться как к средству достижения цели. Он был, — наглый упрямый ребенок, — он был гибкой струей воды, огибающей любые преграды, просачивающийся сквозь все заслоны, не видящий перед собой ни щита, ни меча. Ничего ему не было страшно, ничего не отталкивало — ни холодность обращения, ни враждебно настроенные горожане. Он был сам по себе, и в то же время частью Фатуи, но во всех качествах сохранял какую-то удивительную чистоту, несмотря на поверхностную жестокость. Он напоминал Сяо, только в отличие от того, не был сломан. Еще не был, и его можно было уберечь, из него могло выйти что-то хорошее, не обременяй он карму убийствами и разжиганием межгосударственных конфликтов. Из-за этого подсознательного сравнения с Алатусом, из-за призрачного ощущения, что Тарталья, как и Сяо, может однажды покинуть своего Архонта и найти свое призвание в чем-то лучшем, Чжун Ли нарушал все свои принципы и позволял ему быть близко. Соблазнял? Переманивал? Но Чальд не Сяо, его не останавливала табличка «частная собственность», написанная аршинными буквами, он влезал с сапогами, и не вытирал следов там, где Сяо сдержанно извинится и отойдет на полшага. Чайльд был опасен в своей непосредственности, принимал заботу за знаки внимания, дистанцию за флирт, подарок за предложение, приглашение — за разрешение. И все-то у него было просто, все было легко, и вот сейчас: пришел, настойчивый, как осенний дождь, свалился на голову, с уверенными руками, голубыми глазами, очаровательной улыбкой, готовый на все, не думающий дважды. Как такого отталкивать, чем? Зачем? Когда Тарталья уходит, обещая «только забрать кое-что и вернуться в спальню», Моракс тщательно собирается обратно в свое невозмутимое, архонтовское, состояние, берет кисть, размешивает подсохшие чернила… В его голове — образы того, что Тарталья может сделать с ним сегодня ночью, он не может сосредоточиться, и в итоге два иероглифа, составляющие слово юаньфэнь, «совпадение, предначертанное судьбой», получаются неаккуратными, а мазки — рваными. Моракс смотрит на них и видит в неровных линиях Предвестника Фатуи.