Pacta sunt servanda

В сущности, происходило ужасное. Избегать Предвестника становилось все сложнее. Не то, чтобы Чжун Ли испытывал хоть малую неловкость, встречаясь взглядом с беспокойным и беспорядочным в своей деятельности Тартальей, но мешала своя, казалось, отмершая давно совесть. Подобно тому, как под слоем снега скрываются до поры интейваты, она то ли спала, то ли отмалчивалась последние тысячи лет, а сейчас гордо подняла голову. Совесть говорила не давать ложных надежд. Совесть говорила: послушай, делай что хочешь, но будь честен. Не смотри на него, жадного, открытого, всем своим видом, своим естеством просящего тебя о ласке, а если смотришь — потом не вреди. Чжун Ли не смотреть не мог — молодой, энергичный Тарталья в ожесточенной битве с собственным влечением был чудо как красив. Когда вламывался к нему в личные комнаты, лез под руку, мешал работать, очаровательно рычал на Сяо и когда пропадал, — во всем доме наступала кладбищенская тишина, — и когда сидел у себя, превращая все отведенное ему крыло с двумя комнатами в бесконечный хаотический калейдоскоп. Чжун Ли зашел туда однажды. Неделю назад. Чайльд бросил ему торопливое «Входи, я щас!», скрылся где-то за ширмой и очень громко затарахтел там чем-то металлическим. Чжун Ли ради своего спокойствия не стал интересоваться, чем. Вместо этого он глянул (имел неосторожность) внутрь комнаты, а там его взгляд привлек стол и зрелище это было, если не предназначенное для слабонервных, то определённо вызвавшее бы конвульсивный припадок у человека, любящего чистоту и порядок. — Гунджу, — изо всех сил тая улыбку позвал Чжун Ли, — Вы как будто на стол хорька-барахольщика пустили. Искали что-то? — А? — Чайльд выныривает из недр комнат и непонимающе смотрит на него, потом на стол, а потом снова на него, — Да нет. А что здесь, стол как стол. Ну, смотри: пустая кружка, бумажный пакет с орехами (без орехов), монетка, таблетка. О, из смешного, — он просиял, — когда у меня на утро после вина голова раскалывалась, я хотел выпить ивовых таблеток, но мне стало так плохо, что я так их бросил на столе, и теперь они выглядят как очень подозрительный фатуйский порошок. — Я должен беспокоиться? — осведомился Чжун Ли — Не, — Чайльд отмахнулся, — но на всякий случай, не пускай сюда Миллелитов. — Хорошо. А что здесь еще? — Две лампы, зеркало, ключи, разбросанные сережки, тарелка из-под еды, пустой кувшин и кувшин с водой, — он прищурился: — Дальше… рюкзак, свитки с письмами домой, — надо отправить! — чехол для маски без маски, маска, чековая книжка, чеки, чеки, чеки, кольца, обертка от мятного желе, мазь от синяков, ножницы, часы, пряжка от пояса, лампа, холщовая сумка, сумка, мешочек с ивовыми таблетками, карандаш, стопка пустых свитков. И это я сегодня убирался! Чжун Ли, наверное, бросил очень выразительный взгляд. — Что? — возмутился Чайльд, — Вчера там пять тарелок было, я уже запах еды чувствовать начал. Без еды! Ужинали они в тот вечер у Моракса, а к Тарталье в комнаты он больше не заходил. Не потому что не любил беспорядок, — тут уж на что плевать, на то плевать, — но в сравнении с его почти безжизненными спальнями гостиная Тартальи выглядела до безумия обитаемой и живой. Настоящей. Каждый кусочек отдавал настроением хозяина, каждый свиток — его летящим неразборчивым почерком. Тарталья, в своей неисправимой разрушительной манере, распространял свою ауру хаоса по его дому, как маленькая, но упорная спора гриба-Замарана. Чжун Ли не заходил в его крыло из осознания своей легкой душевной слабости перед его напором. Отходил на безопасное расстояние. Наблюдал. Ждал. Не то, чтобы это помогало: Тарталья вваливался к нему сам, притаскивал все подряд: то бутылку вина, запечатанную пробкой и сургучом, то пакет жареных каштанов, то черный-черный, позолоченный вдоль лезвия меч, который он выцыганил у продавца овощей на площади, то старую картину на холсте, но без свитков. Он не был навязчив в своем внимании, но все-таки его было достаточно, чтобы сделаться неизбежным, а значит, для Моракса его было много. Он сначала думал: Чайльд просто мается от безделья, вот и пристает почем зря. Но Чайльд посещал Банк северного королевства, получал какие-то письма, встречался с теми немногими Фатуи, которые остались в регионе, и все равно, исправно, как маятник, сталкивался с Мораксом по вечерам как бы случайно, и оставлял после себя маленький след в памяти и ощущениях. Как будто давал Мораксу привыкнуть, что он рядом. Вместе с тем сократились поначалу, а потом сошли на нет его попытки настроить тактильный контакт. Он уже не трогал за запястье, привлекая внимание, и не клал руку на локоть, когда шли вдоль сада камней во дворе, уж тем более не пытался обнять или прижаться губами и вообще он вел себя удивительно сдержанно для натуры ветреной и взбалмошной, портя таким образом весь свой образ, сформированный и тщательно выверенный в сознании консультанта «Ваншэн». Словом, он был внимательным и выражал активную привязанность. Когда Чжун Ли анализировал поведение Предвестника с этой точки зрения, он каждый раз думал, что это было бы просто… …ужасно. На этих размышлениях обычно и просыпалась совесть, с ее непрошенным советами, слишком правдивыми замечаниями и неутешительными выводами. Чжун Ли, уверенный, что сердца у него отродясь не бывало и нелепое милосердие к зарвавшимся мальцам ему чуждо, с удивлением прислушивался, как распускала внутри него лепестки горечь. Потому что Тарталья, разбрасывая по всему дому письма с схематическим гербом Снежной в уголке, понятия не имел, что все эти письма находят себе место в письменном столе Моракса. И что все их планы, уже реализованные и только-только начатые, известны в Инадзуме если не самой Эи, которой дела нет до мирских забот, то Яэ Мико - точно. В конце-концов, Архонт - это не только стабильность в регионе, а и мирное небо над Тейватом, вопреки желаниям одной конкретной Царицы. И хотя по всему выходило, что поступал Моракс правильно, вскоре все больше времени он стал проводить в бюро. Для него, обычно снисходящего только до самых замысловатых дел, не было подходящей работы и он выбирал мало-мальски сложные папки, скрывался с ними в своем кабинете. Там, едва просмотрев документы, он быстро писал заключение и варианты решения, откладывая завершенное на край стола. Следующие несколько часов он сидел в тишине и одиночестве. Это расслабляло. Можно было закрыть глаза, сделать три глубоких вдоха, три мелких, три глубоких, три мелких, и на очередном выдохе погрузиться в пустоту. Ни одного шелеста, ни стука не проникнет сквозь беззвучное дрожание погруженного в ничто сознания. Вечность, к которой так стремится Эи. Вечность, которой достигла Макото. Тарталья как-то спросил его, почему он так надолго задерживается на работе. — Я ценю одиночество, — честно ответил тогда он, — и тишину. Тарталья сделал обиженное лицо: — Я тебе мешаю? Скажи, если я тебе мешаю, у меня много дел в городе, я уйду, или если хочешь уеду, хочешь я уеду? Мне все равно надо смотаться на Рито на пару дней, то да сё… Вернусь в пятницу, еще пару дней буду отсыпаться, и не услышишь. Или, хочешь, просто не буду приставать, если в этом дело, или давай я перееду, а то загостился? Они шли вдоль лужайки, мягко светило рассветное осеннее солнце, спадала надоевшая за лето тяжёлая жара и где-то негромко заливались птицы. Тарталья болтал без остановки, необычно нервный, скрывающий это за лавиной слов. Моракс видел его открыто и ясно, как на ладони, но как будто бы впервые. — Не стоит, — улыбался он уголками губ, — не волнуйтесь, гунджу. Вы совершенно не создаёте шума, но спустя годы жизни в одиночестве неизбежно становишься чувствительным к присутствию других людей рядом. Это отвлекает. — Даже если я не шумлю? — уточнил Чайльд. — Я слышу, как Вы дышите. На этом диалог можно было считать завершенным. Ужасное творилось. Чайльд не просто жил в свободном крыле его дома и носился по всему Ли Юэ, раздражая своей жизнерадостностью окрестных Миллелитов и Цисин, когда те высовывали нос из своих кабинетов. Чайльд ещё и писал ему письма, уезжая, и делал наброски крошащимся карандашом. Все его записные книжки были стабильно мокрые. Чайльд также пропадал на трое суток, а потом заявлялся на порог с двумя изрядно помятыми бумажными мешочками. — Дикие, — с гордостью признался он, прежде чем отдать пакеты Мораксу, — все говорят, что не приживутся. В пакетах было около двадцати испачканных в земле луковиц. Чайльд дал ему подержать и забрал обратно. Сказал: сам все сделает. Моракс, если бы мог, влюбился бы. Сентябрь вступал в свои права. Чайльд окопался в саду, довел до сердечного приступа терпеливого садовника, пока отрыл ямки ножом, похоронил там все луковицы, досыпал песка, разбросал в процессе по всему саду голубоватые ракушки (для антуража!), и каждый день проходил мимо, нет-нет да поглядывая в сторону саженцев. Чайльду сказали, что лилии любят воду. Следующим утром Моракс заметил его, аккуратно поливающего семена элементальной водой, стекающей с гидро-клинков. Одиннадцатый Предвестник Фатуи физиологически не знал полумер. Кроме того, Чайльд перевернул вверх дном городскую библиотеку, три книжных магазина и один антикварный, после чего все его крыло оказалось доверху завалено книгами. На вопросительный взгляд Моракса он невозмутимо пожимал плечами и говорил, что «…вечно пропускал книги мимо, пора и почитать». Такие изменения, хоть и были во благо, не могли появиться без причины, и причина эта Мораксу была известна, и лучше бы он был в неведении. В довершение Чайльд влез в чайный дом «Хэюй», нашел там молодого господина Син Цю, втерся к нему в доверие (не иначе пообещав научить новым фехтовальным приемам) и выцыганил пять сборников неизданных историографий Ли Юэ. Вечерами он сидел в зале, окопавшись в свитках и сборниках и читал вслух все абзацы, где находил его, Моракса, имя. Моракс сидел напротив, вручную растирал тушь в тушечнице. Перед ним была горка свитков, на которых он собирался писать иероглиф «терпение», и не рассчитывал на каллиграфическую точность с первого раза. Вокруг него, слева и справа, сияли напольные, настольные, настенные и даже неподвижно висящие в воздухе маленькие фонарики, как звезды, и мягкий свет от них стелился по полу. — Путеводитель по Ли Юэ… Очаровательная дамочка по имени Алиса действительно путешествовала с тобой в Заоблачный предел? Потому что она пишет, цитирую, — и он принялся зачитывать отрывок, пропуская слова, фразы, — «…под землёй… располагается огромный резервуар с водой. Интересно, если всю воду оттуда перекачать в море, погрузится ли Заоблачный предел под воду?» Ну, это все ерунда, конечно не погрузится, она просто глупая, но вот тут, дальше, она пишет: «Мой спутник, господин Чжун Ли, обычно предельно серьёзен, но после того как я высказала ему свои мысли, он почему-то не может перестать смеяться.» Мне кажется, очень похоже на тебя. — Мисс Алиса, случайный попутчик, — склонил голову Моракс, — много говорила и еще больше задавала вопросы, но все некстати. Пришлось расстаться с ней на подступе к Яогуан. К тому же, ее методы исследования хиличурлов… Он отставил тушечницу в сторону и принялся выбирать правильную кисть: разложил тканевый чехол с кармашками, вынул одну, повертел, потом взял другую и удовлетворенно хмыкнул. Тарталья в это время снова погрузился в чтение и пугал своим сосредоточенным молчанием. Недолго. — А ты правда убил древнего монстра Чи? Тут написано, что после смерти «его тело превратилось в камень, кровь в воду, чешуя стала полями, а бывшее логово Чи стало горой Цинцэ». А, дальше автор пишет, что это все выдумка. Обидно, идея-то хорошая: убить монстра и сделать из него гору и водоемы… На это Моракс ничего не сказал, справедливо рассудив, что Тарталья, почитав еще немного, найдет ответы на свои вопросы. К тому же, он как раз развернул первый свиток, прижал его ровно обтёсанными камнями по краям и обмакнул кисть в тушечницу. Под голос воодушевленного новой информацией Тартальи, как под ноты изысканной мелодии, он, не торопясь, но и не прерывая движения кистью, вывел первый иероглиф «нож». — Здесь автор дошел до Гуюнь. Похоже, этот путешественник более сдержан и целеустремлен, чем мисс Алиса, которую ты так быстро бросил, — хохотнул Чайльд, и Чжун Ли вздрогнул от громкого звука, растеряв концентрацию, — посмотрим, что он пишет. Пришлось менять свиток, начинать заново. «Нож» — два длинных узких движения, как лезвие, рассекающее туман, без спешки и остановок, не ускоряя рывок и не замедляя шаг, вправо и вниз, с легким изяществом мастера, овладевшим искусством так полно, что может позволить себе вольность и импровизацию. Он написал за один удар сердца. Отстранился, оглядел написанное. Остался доволен. Чайльд читал вслух, его голос был далеко-далеко, за стеной тумана, но с каждым мгновением приближался, пока не стал отчетливо рядом: — «… некогда Гео Архонт выточил из острой скалы копьё и метнул его в эти воды, пронзив демона, что сеял хаос в его владениях.» И вот еще интересно, «…к западу от перевала на горе Тяньхэн, к руинам, названым местными «пруд Цинсю». Руины расположены прямо в скале, возвышающейся в центре неглубокого пруда, и со всех сторон их окружают крутые обрывы. Несколько каменных башен гармонично сливаются в единое целое с дикими скалами, возведенными здесь Гео Архонтом. Блёклый утренний туман …», ну, это уже не важно. Сяншен, признайся, ты правда точил копья из скал и убивал ими демонов, или это такие же сказки, как и легенда Чи? Чжун Ли в этот момент снял перчатки, положил их на стол рядом с собой и уже голыми руками взялся за кисть. Ему предстоял сложный иероглиф «сердце», и если он выйдет нехорошо, придется начисто переписывать все с начала. Благо, Тарталья не вынуждал его отвечать — пожал плечами, да продолжил читать. — «Легенда гласит, что эти руины существовали ещё до того, как Гео Архонт стал править портом Ли Юэ. Во времена Войны Архонтов земли Лиша были полностью погребены под водой. Скалы тогда, словно маленькие островки едва-едва выглядывали из-под толщи воды. После окончания войны вода ушла, и вслед за этим земли Лиша открылись миру, явив древние дворцы, оставленные предками.» Честно, меня уже раздражают эти легенды! Нет бы написать что-то настоящее, то, что произошло на самом деле, а не врать и сказки сочинять. Ну скажи, что я не прав? И что ты там делаешь, Чжун Ли? Он одним слитным движением встал на ноги, в мгновение ока оказался рядом, любопытным носом сунулся едва не в свиток (на самом деле просто обошел сзади, перегнулся через плечо, Моракс как раз дописывал пиктограмму). Конечно, от дыхания Тартальи на своей шее он дрогнул рукой, чернила оставили маркую кляксу. — Ой, — без капли сожаления сокрушился Чайльд, — испортил, некрасиво вышло. Что ты пишешь? Моракс писал на древнем, до-книжном языке Ли Юэ. Вряд ли Тарталья разобрал бы здесь слово. В любом случае, свиток был безнадежно испорчен и он, дождавшись, пока высохнут чернила, свернул его в трубку и убрал на дно корзины справа от стола. — "Терпение", гунджу. Взял новый свиток. Чайльд умостился на подушку напротив, по другую сторону стола, уложил локти на стол, а голову подпер ладонями. Рассматривал, само собой, Моракса, и тот чувствовал изучающий взгляд все кожей. — Расскажешь? — не унимался Предвестник. — "Терпение", — повторил Моракс, имея это ввиду во всех смыслах, но после сжалился, продолжил, — Образное отражение состояния, когда, встречаясь со словесными или же другими нападками, раздражающими душу, человек может сдержать себя и не позволить гневу и негодованию возобладать над своим разумом. Это и есть «жень». — А-а-а-а-а, — протянул Чайльд, но без особого интереса и понимания, — как по мне, скука смертная. Как ты там говоришь, «встречаясь с нападками», так вот, встречаясь с нападками, надо встать и отбить у нападок почки, и отрезать им уши, и сломать им руки, и никакие нападки тебе больше не встретятся! — Так Вам никогда не достичь того, что отображает это слово, — негромко произнес Моракс после паузы, — и большего тоже. Зато чего Тарталье явно было достичь - это самого Моракса, всего-то руку протянуть, или не будь между ними стола, потянуть на себя, и Моракс тотчас же оказался бы у него между ног, или на коленях, или лежащим поверх на груди, а там и движения станут сами собой предсказуемыми, понятными. Просто будет. Естественно. Не надо будет больше держать лицо, выводить ровными мазками кисти странное слово и ждать новостей из Инадзумы. Не надо будет ждать, что их с Тартальей странный хрупкий мир, выстроенный на иллюзии невмешательства, не разрушится в любой следующий день, когда Розалина не сможет получить гнозис Эи и наконец догадается откуда Яэ доподлино известно обо всех шагах Фатуи, и свяжет эту информированность с оставшимся в Ли Юэ Чальдом. В его, Моракса, доме оставшимся. — Как ты его пишешь? Это же одни сплошные волнистые линии, ничего не разобрать. Чжун Ли вздохнул, отложил кисть. Новое, свежевыведенное «жень» было из рук вон плохим, и дорога ему была — в мусорную корзину, но показать на нем Чайльду символы было несложно. — Иероглиф состоит из двух частей: «нож» и «сердце». — он чистой сухой кистью провел над листом, показывая движение руки, — Когда нож вонзается в сердце, и сердце при этом остаётся непоколебимым, это и есть «жень» — «терпение». Древняя мудрость гласит, что настоящий воин это тот, кто может победить, прежде всего, самого себя и держать под контролем свои чувства и страсти. По всем канонам категорически было запрещено садиться писать, не чувствуя духовного единения с заключенной в иероглиф мыслью. Моракс же сегодня был от контроля над своими страстями невыносимо далек. После его слов наступила тишина, прерываемая только звуком их общего дыхания. Наконец, через несколько томительных минут, Чайльд абсолютно неуместно, но без колебания, спросил: — Расскажешь правду про монстра Чи, про Гуюнь и про Архонта Соли? Это и было ужасным, подумал тогда Моракс. Этот рыжий, яркий, талантливый, насквозь испорченный отравляющим дыханием Бездны мальчик будет сидеть рядом и внимательно, как будто ему не все равно, слушать. И мальчику этому никак было не помочь, не подсказать, не напутствовать, а только смотреть, как он погружается дальше и дальше во мрак, а из историй про великие битвы его глаза загораются только на моментах кровопролитий. А еще, конечно, как он на самого Моракса при этом смотрел. Такой юный. — Расскажу. «Ужасное» вступало в свои права вместе с золотой осенью. С деревьев опадали янтарно-оранжевые листья, порывами ветра взметывало их вверх и они кружились в закатных лучах, прежде чем упасть наверняка. В саду, наплевав на обещания садовника загнить, распустились и засияли лилии.