Падальщик-Король

Не каждая кровь похожа на вино. Возможно, только глубиной и цветом молодого. Расплавленные звёзды не шумят. Он закрывал пальцами небо, чтобы оно не резало глаза. Без всяких цацок на теле шествовать легче. Но сейчас замереть. Рассматривать багровые тучи, затянувшие бездонные небеса, что воронкой кружатся. Воронок много. Иногда одна у другой ворует кусок пушистого тела, кусая, пожирая, заглатывая куда-то вглубь. В таких ранах иногда проскакивает золотистое свечение, своими лучами тревожа глаза. Щурится. Пальцы когтями цокнули, когда Архонт их убрал, опустив; подобно и голову. Путь его лежал дальше, где глубина была не холодной, а тёплой, где дорога — чистый путь, на краю которого от движения крови трещали кости. Трещали они и от каждого его тяжёлого шага; трещала костяная брусчатка, острыми краями сломанными готовая ранить. Он шёл медленно и вальяжно, словно свои хоромы обхаживал. Крылья плащом его, а рука с серебряным кубком вытянута. Кубок — опущен чашей вниз. Здесь реки крови тянутся к небу; тяжело текут по полу, по костям, конденсируясь на острых рёбрах, затем падая ввысь. Чистая кровь быстра и мелькает, но тёмные густые капли — медленно по воздуху плывут. Кубок так славно держится над потоком, наполняясь им до края, стекая по внешней резкой оболочке, по ножке, по серым пальцам, меж ними к ладони. Такой кубок открыть небу и подставить губы — и мировой напиток льётся в глотку, под язык. Терпкий. С слёзной солью. Шаг за шагом, хрустом, чьим-то стоном, когда кость пронзает тело. Эхо былых лет, покуда умирает только оболочка, потерявшая всякий разум уже как многие из сотен веков. Здесь память в их костях, в остатках мозга под твёрдою защитой. Всё в повторах, прошедшего и грядущего. Быстротечно, подобно тяжёлым струйкам, бегущим по брусчатке и, встревоженным, ползущим по когтям и пальцам ног, вверх по телу; они сбиваются взмахами крыльев. Цокотом шаги, эхом беспробудным, низким, долгим, утопающим в грязной крови, в омуте, из которого плещутся лапы, силуэты, ползут хвосты и щупальца. Иногда преграждают путь своими телами-кляксами, замирающими на мгновение на острой дороге, затем бегущие за заборы-рёбра. Всё дороги ведут к кристаллам багровым. Зубьями своими они тянутся к изрешечённому небу. По их сколам текут реки крови, в их гранях — отражается злато звёздное. Блеском слепят они в мировой темноте, глубокой и тёплой. Шаг. Мир наполняет бокал, а из него — льётся в горло. Вырастают перед взглядом глаз фиолетовых корни мутные камней проклятых. И шаг начинает затмеваться многосердечным стуком. Сосуды как змеи ленивые — за медленными реками спрятаны. Трепет их отзывается на глади из алых следов. Шипы миров, зубы дёсен над десницей жестокой, воронкой бездонной. Кости сложились давно перед ними, представ лишь дорогами белыми; мрамором, ожившим своими нитями внутри пульсирующими, под тяжестью шага трещащими, дрожащими. Огибали узорами витыми место, уходили вдаль или тупиками становились, похожими на лозы, на колючки, обнявшими же себя. А зубы — корни. Зубы — центр. И чем ближе подходил он, тем больше видел чёрные корни, поднятые над белыми костями-дорогами; чёрные корни, несущие на себе кристаллы-зубы; чёрные корни-сосуды, пульсирующие от трепета мира. Он к ним шёл. Там и другие тени, созданий разных. Избегали друг друга, или вместе плелись, на брусчатке светлой или в корнях тёмных. Их голоса — бурление где-то в глубине их тел; чириканье и вой, застрявшие в глотке. Конечности их острые. Глаза их — свет красный. И этот свет обращался всё больше в сторону серого создания, чьи глаза закрыты, и ресницы его небрежные переплетены — похожие на кусочки костей, и то единственное, что роднило его со здешними. Им было любопытно. Хоть и уходили, но площадь у сияющих зубов всё больше заполнялась теми, кто придя в мир, останавливались, замерев. Они переглядывались, глаза их красный свет. Его — неясен. Архонт лишь наклонял бокал и поднимал ножку его вверх, чтобы капающая в небо кровь густилась в чаше. Ждал. Из корней свечение показалось блеском, мгновенным сиянием. Стрекочущий хитин тёрся о живые колонны, гулом нарастающим, словно изнутри что-то выползало — как улитка из панциря выбиралась — от центра наружу, через лабиринты. Сотни глаз раскрывались на голове вытянутой после того как она стала касаемой золотыми лучами. Тело выбралось. Частично. Длинное — мурена в рифах замеревшая. И жабры покрыты глазами красными, нитями чёрными. Архонт опустил бокал, основанием к земле держа. Сгустки кровавые, свободные, поддались порыву и покинули его, напоследок пачкая крупную серую ладонь. Именно тогда Архонт раскрыл глаза. А на фиолетовый свет донеслись негодующие вопли. Но вопли здешние, стоны тел — лишь время, которое помнит мозг их костей. Силуэты на них нанизанные, рёбра высокие — колья острые. Бескомпромиссное время, которое отражалось в погасших глазах, да и их костями пробили. Зияющая пустота, потерявшая отражение души, отдавала последнее — густую кровь, по векам и надбровным дугам текущую. Медленно, к небу. Оно замирало в кубке, чью чашу наклонили смотреть в землю, пока свободной рукой Архонт медленно сдирал многослойную кожу. Как плоды цитрусов тела ругались, выплёвывая улетающую кровь, а он — расправлял крылья с истерзанной в тряпьё мембраной, дабы не держать в них тяжесть лишнюю. Он впивался зубами в плоть и смотрел вдаль, где все дороги вели куда-то, но терялись за высокими заборами; и атмосфера была светом тёплым, да только нисколько не греющим. До боли привычным.