Голоса

Евгения не сидела на месте. Всё своё свободное время она старалась проводить вне собственной палаты. Сначала всё было не так уж и плохо. Правик и остальные ребята, может, и не выглядели, но чувствовали себя точно хорошо. Весь мир в принципе сузился до одной фразы: «Правик и остальные ребята». Было ли это нечестно по отношению к её же друзьям? Возможно. Чувство вины настигало девушку перед сном, когда абсолютно все чувства обострялись. Почти ночью девушка пробиралась в палату к Коле и, под тусклым лунным светом, еле освещавшим комнату и койку, приползала чуть ли не на коленях к кровати по тёмному досчатому полу и тихо, полушепотом, вымаливала прощение. За всё. За то, что не приходит к нему также часто, как к Вове, за то, что так и не сказала правду про их прискорбное положение, за то, что не может изменить его. Титенок спал и точно её не слышал, и это именно то, что нужно было Жене. Обычно, когда люди хотят выговориться, это значит, что им нужен близкий человек, тот, кто поддержит и поможет. Но не Жене. Она не могла выговорить своё отчаяние, боль и страх тем, кто дорожит ей. Но посторонних не пускали... «Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы... Мама Володи Правика все время просила Бога: "Возьми лучше меня"». Потом стало сложнее. Выходить из помещений не давали: под дверями стоял караул. Но, кажется, и Люду, и Евгению боялись. Смотрели, то ли со страхом, то ли с жалостью, то ли с уважением. Люда – понятно. Графиценко – лежит по тем же причинам, что и те, к кому она бегала. По чуть-чуть разрешали. «Девушка всё-таки» впервые работало на руку. Каждый день, открывая двери в палату, Женя видела абсолютно новых людей. Их тела менялись за ночь так сильно, что бывший диспетчер начинала думать, что сходит с ума, каждое утро просыпается в новом мире, вселенной. Ващук и Титенок чувствовали себя, казалось, лучше, чем остальные. Почти у всех ужасно болела голова, а лёгкие будто бы сжало. Большая часть ребят уже не могла есть. Питательные растворы поступали через, уже обычные, капельницы. Все и Володя. Они все выглядели не так ужасно, да, язвы, да, волдыри и отёки. Но что с этого? Её мнение разве изменится? Её воспоминания? Они с Людой однажды встретились ненадолго, в коридоре. Обе уставшие, психологически выпотрошенные и верящие в это призрачное и ускользающее будущее с хорошим концом. – Меня перестанут скоро пускать. Думаю, что уже на этой неделе. – Женя чувствует, что скоро станет хуже и ей. А ещё она знает, что ещё до этого её безвылазно запрут в палате. Она будет смотреть на дверь и молиться, чтобы ей дали возможность хотя бы навестить их, хотя бы перед концом. Но это не хоспис, а больница, в которой людей хотят попытаться вытащить с того света. – Я... Я не знаю. Наверное, драться буду, если попытаются выгнать. – Несмотря на тонкую и вымученную полуулыбку, Евгения знает, что это далеко не шутка. – Знаешь, это, наверное, глупо. – Графиценко пытается обдумать, как её слова прозвучат сейчас для человека, не знающего всей её истории, но быстро отмечает про себя, что на фоне всего происходящего ужаса ей уже плевать. – Я смотрю на него. Ему, может, и становится хуже, я уже даже не замечаю. Смотрю, а оно такое всё моё, такое всё любимое... Молчание, одно на двоих. Игнатенко будто поняла, что именно эти слова крутятся в голове, каждый день, каждый час и каждый момент, когда она смотрит на Васеньку. Так она его называла... Женя сказала то, что было нужно им обоим. – Мне страшно. – Мне тоже. Они вдвоём будто бы были болезненным милосердием. Их тела и души болели изнутри, пока все крутили у виска. «Да захлебнётся кровью тот, кто усомнится в нашем миролюбии, ибо милосердие наше беспощадно.» «Он стал меняться — каждый день я встречала другого человека... Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках — сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Пленочками белыми... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать». *** Майские проходили быстро. Слишком. Перед девятым мая все всполошились. В конце концов, при каких бы условиях они тут ни были, но такой праздник, да ещё и в самой Москве. Все они уже были не теми людьми. Глупо было это отрицать. Жене и самой становилось хуже. Ожоги повыходили наверх, во рту везде появились маленькие неприятные язвы, слизистая сильно покраснела. Хотелось постоянно лежать, и было непонятно, то ли так сказывался весь стресс за эти дни, то ли это отражались первые симптомы. К девяти часам вечера даже караульным дали если не вольную, то точно ослабили их пост. Это был её шанс, который девушка не намерена была упускать. Дверь в палату скрипнула и без сопротивления впустила бывшего диспетчера внутрь. Прошло совсем немного времени с момента крайнего визита, но один Бог знает, как девушка боялась увидеть, что стало с Правиком. Всё разворачивалось будто бы мгновенно, Евгения просто не успевала анализировать. На койке лежал он. Зрение порядком ухудшилось, но, кажется, его сердце, обречённое на остановку, подсказывало, кто сейчас прошёл в комнату. – Женя? Как же я скучал! Ты как? Как ребя- Мужчина, немного подскочивший на постели, закашлялся, а у Жени всё внутри свернулось калачиком. То ли от страха, то ли от невозможной боли. С каждым этим хлюпающим кашлем у девушки всё горело, причиняя нестерпимую боль. И это пламя, спрятанное за грудиной, словно пожар на торфянниках, медленно превращало в пепел и тлен что-то очень важное внутри. То, что и делало её личностью. – Тише. Тише. С ребятами всё хорошо, тебе привет передавали все. – Девушка присела на край койки, аккуратно взяв Володю за руку. – Ты как, светлячок? Не болеешь? Девушка лишь поднимает в удивлении брови, устремляя взор на молодого человека. Ожоги проявились уже давно, язвочки разрослись. Полностью поменялся цвет кожи. Где-то на руках и ногах кожа начала трескаться, появились волдыри. Он напоминал одну сплошную гематому. Девушка старалась даже не допускать мысли, что Правик, впрочем, как и Тищура с Кибенком, был на грани. «Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Пленочками белыми... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить...» – Ну какой ещё светлячок? – Девушка встала и спешно подошла к окну, приоткрыть шторы и скрыть набежавшие слёзы. А после, чуть повернувшись спиной, дошла до выключателя. – Ты, кто же ещё? – Перед тем, как предупредить и выключить свет, Графиценко заметила. Он улыбается. – Маленький, хрупкий и сияющий во тьме. Вымученный елейный голос трогает и без того больное сердце. Девушка не может скрывать слёзы, да и, наверное, не хочет. Бывший диспетчер снова садится на постель. – Не плачь, сегодня же такой праздник. – Правик пытается поддержать девушку хоть как-то, тут же проявляя самостоятельность, в попытках встать. Вестибулярный аппарат страдал даже у Жени. Им вкалывали какой-то наркотик, чтобы боли не чувствовали и спали больше. – Каждый раз, когда у меня есть возможность придти сюда, для меня праздник. – Спины девушки коснулась рука, тёплая, даже горячая. – А теперь смотри! Салют. Яркие вспышки виднелись со стороны центра. Их можно было наблюдать просто так, прямо из окна палаты, сидя напротив. Графиценко решила опустить голову на плечо. Медленно-медленно. Бережливо. Она не хотела причинять дополнительную боль. Женя почувствовала, как напряглись и немного дёрнулись еле живые мышцы плеча, но парень, повернув голову и кивнув, негласно позволил разместиться окончательно. Это было... Весьма пугающе. Он уже не такой, его кожа, тело. С одной стороны, ей было жутко: он — живой труп. Она приговорена к тому же диагнозу — смерти, а после — к общественной казни где-то на небесах. Но она хотела быть рядом. Сейчас она будет счастлива чувствовать его тепло до тех пор, пока его тело не окоченеет где-то под землёй. Сейчас, приобнимая Правика и наблюдая за праздничными огнями, она не до конца понимала, любовь это или нет. Однако всем сердцем и душой чувствовала одно: дольше всего на свете ей хочется вечно прятаться в его объятиях, в полном покое и безопасности. – Знаешь, я всегда боялась услышать «нет». Сейчас же я была бы счастлива услышать любой ответ... – Я бы ответил «да». Спустя некоторое время, отведя взгляд от фейерверков и звёздного неба, Графиценко с беспокойством заметила, насколько был измотан Володя. – Тебе плохо? – Девушка спросила это на автомате, за что, мысленно, уже дала себе подзатыльник. Конечно же, ему было плохо. – Нет... я просто устал. – Эта пауза разбивала сердце. Слышался его хрип при вдохе. Реальность плыла, как что-то неестественное, даже на воду не похожее. Абстрагироваться полностью не выходило. Реальность тянула свои когтистые пальцы прямо к забившемуся в угол сердцу. – А хочешь, – бывший диспетчер протянула руки, помогая мужчине, сквозь боль, обратно лечь на койку, – я тебе колыбельную спою? – На глаза снова навернулись предательские слёзы. – Про медведей? – В голосе чувствовалась привычная для одного него усмешка. Самая добрая из возможных на белом свете. – Про медведей. – Прямо сейчас, искренне улыбаясь, Графиценко не скрывала слёзы. Она могла довериться. Она может показать свои опасения, боль и ужас. Женя знала, что ему от этого легче не станет. Станет лучше ей. Она слишком слаба, чтобы стараться. Взяв в свои тонкие, казалось бы ещё больше исхудавшие, руки мужскую, повреждённую ладонь. По ощущениям можно было сказать со стопроцентной уверенностью, что он что-то писал. Наде и дочке, пусть ещё совсем маленькой и не умеющей читать. Боль и чувство стыда из реальности молниеносно охватили разум. Он всегда писал, даже когда караул поставили, когда матушка его приехала. Писал, старался ходить, встречал Женю, как обычный больной. А сейчас? Он умирает и заживо разлагается на руках подруги. А она, так же заживо, хоронит свою любовь. Прочистив горло и ощутив в полной мере всю прелесть отёков и раздражения, девушка наконец собралась к чему-то, что вне данной злодейкой-судьбой ситуации, было таким обыденным. – Ложкой снег мешая, Ночь идет большая, Что же ты, глупышка, не спишь? Спят твои соседи - Белые медведи, Спи скорей и ты, малыш... Тишина и размеренное полудыхание-полухрип. В этом общем и уже привычном шуме хотелось уснуть. Нельзя. Минимум эту ситуацию нужно будет объяснять его матери. Им же всем сказали, что между собой нельзя контактировать больным. А как максимум Графиценко сама понимала, какой скандал она получит от медиков. «Помню пожилую санитарку, которая меня учила: "Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки".» *** Всё становилось хуже. Время было невозможно установить. Прошло уже точно несколько дней. Но сутки растягивались, как расплавленный битум. Обычная капельница, занимающая от силы час, теперь, казалось, занимала половину дня. Сознание всё чаще плыло, постоянно клонило в сон. Головная боль почти не прекращалась, а триггером для неё становилось абсолютно что угодно. Выходить не давали категорически. На днях дверь вообще закрыли снаружи и открывали только для медработников. Недавно приезжал врач. Доктор Гейл из Америки. О нём говорили все. Костный мозг пересаживал. Дозвонились семье, сказали, мол, дочь в Москве лежит, в Припяти что-то случилось. Лежит не одна, с пожарными, с сотрудниками станции. Они сорвались с отдыха, но не успели. Поздно приехали, пустили посетить. Евгения всё время думала: «Зря пустили». Расстроили всех, сестру напугали. Мать плакала, на коленях извинялась, а отец вышел. Тоже плакал, за дверью. Олесю хорошо, что не пустили. Рано ещё такое видеть, да и опасно. А Женя что? Мир исчез за границами больницы. Ей только дайте сил и возможностей дойти до Вовы, а потом и до Коли. Сил на большее уже не хватит. Ей становилось всё хуже и она это прекрасно понимала. Время стало чем-то ценным и одновременно чем-то относительным. Застыло и тянулось. Стало чем-то средним между льдом и каучуком. Ни к кому не пускали, а потом... Убрали пост, сказали готовиться, что переведут скоро в камеру, мол, пора, там надзор лучше будет, освободилась. Барокамера. Теперь выхода из это всего просто нет. Вот она, точка невозврата. Но ещё больше девушку напрягло одно единственное слово, сказанное, она была уверена, совершенно случайно. «Освободилась», не «свободна», не «подготовлена». Моментально все мышцы, давно поражённые смертельными дозами радиации, напряглись, как никогда раньше, а сердце, постоянно сбивающееся с ритма, резко и сильно застучало, отдаваясь в ушах и висках. Жар, опять прильнул к лицу, несмотря на то что кровь отлила от лица, начала пульсировать. Лицо, руки, ноги, всё тело будто бы содрогалось, переворачивалось. Живот прихватило, в Женю будто окатило ледяной волной. Так было недавно, тогда, когда всё стало хуже. К обеду пришли менять раствор. Медсестра спешно вошла, снова начала что-то крутить и звенеть стеклянными склянками, разрезая тишину. Жене стало дурно, тонус мышц отдавал нестерпимой, но отрезвляющей болью. – Какое сегодня число? – Вот так, просто. Не вопрос «Какого чёрта?», не «Могу ли я выйти?», даже не «Что случилось?» – Тринадцатое мая... – Такая протяжная пауза. Молоденькая медсестричка будто хотела что-то сказать ещё. Такая хрупкая, запуганная. Дрожит, может, от холода, а, может, от страха. Волосы под шапочкой, короткие, светлые. А глаза карие, два янтаря, на белой коже, такой невероятный контраст. Женя думала о том, насколько у неё необычная внешность Только для неё она что ли была такой? Может, Графиценко уже разучилась видеть людей? Такая хрупкая, свитая из добродетели и света, с тревоги слитая. – А вы, мне сказали, что переведут в барокамеру? – Да. – Снова молчание, такое нещадно пугающее. – Многие врачи отказываются ходить к вам. Приедут военнослужащие. Простите. – Ей стыдно. За других. Те уже перестали их считать за людей, скорее за открытый реактор. – Вы тоже боитесь? – Нет. Нет...– медработница так искренне улыбнулась, что, кажется, просияла вся комната. – Я не боюсь. Волнуюсь за вас всех. – Мне сказали, что камера «освободилась», что-то случилось? – Дыхание схватило после этих слов и голос предательски дрогнул. – Нам нельзя никому рассказывать. Мы подписывали документы.– Голос медсестры резко стал отстраненным. Она резко ускорилась. Ответ был слишком сухим для такого искреннего признания до этого. – Кто-то умер, да? – Женя не может сдерживать слёзы, которые горячими струйками хлынули из глаз. Рукой, свободной от медицинского оборудования, девушка пытается прикрыть рот, то ли для того, чтобы приглушить вырывающиеся рыдания, то ли для того, чтобы хоть как-то попытаться успокоится. – Меня поэтому закрывали здесь, да?! – Нам нельзя никому рассказывать, мы- – Мне плевать! – Графиценко успела пожалеть о своих словах. Слишком жестоко для этой девушки. – Почему?! Почему вы не можете говорить правду? Мы для вас не люди? – Евгению захлестнула ярость. Слёзы вовсе не давали облегчения, а лишь сильней обжигали лицо. – Мне жаль, слышите!? – Глаза медика и кончик носа покраснели, а от резких движений, пара прядей выпала из под головного убора, нарушая этот идеальный образ. – Мы не можем, простите! Прикрыв лицо, тыльной стороной ладони, девушка выбежала из палаты, оставив дверь открытой, даже не хлопнув ей. «Кто-то умер». Безумная мысль прочно обосновалась в голове. Сидеть было невозможно, адреналин просился куда-то выплеснуться. Сил не было. Мышцы болели. От урагана догадок Графиценко вырвал звук шагов. Дверь. Точно, дверь! Она ведь открыта. Евгения может просто выйти и... И что? Сходить и как можно быстрее пройти по всем? Девушка всё ещё думала, что именно стоит сделать при такой удачной возможности, когда наконец-то как-то неосознанно вышла за дверь и, неожиданно для себя, увидела знакомый, измотанный женский силуэт. – Люда? – Человек медленно плетущийся по коридору, поднял полный боли и усталости взгляд. Как у неживой, настолько безжизненный, что можно описать просто «мёртвый». – Людаша, боже! – Все силы были положены на объятия. Но девушка молчала. – Люда... Люсь? – Держась за плечи подруги, девушка не смогла поймать её взгляд. Яркие искры в глазах, от такой долгожданной встречи, постепенно стали угасать, зрачки бегали из стороны в сторону, пытаясь найти причину, хоть малейший намёк на то, что могло произойти с ней. Улыбка медленно соскальзывала с её лица. – Я подумала, что что-то случилось. Мне... Мне неспокойно и я хотела спросить... – Правик Умер. – Только сейчас, так жестоко перебив и отчеканив, Игнатенко смогла поднять полный слёз взгляд на Женю. Встречный, умоляющий взгляд застыл. Она чувствовала, что Женя сломалась. – Мы сегодня на похоронах были... Какие-то слова о Тищуре и Кибенке дошли до слуха уже в вакууме. Мыслей не осталось совсем. Тишина и стук сердца. Волна множественного отрицания накрыла Евгению так неожиданно, что заставила задыхаться. Света стало так много, что девушке пришлось зажмуриться и только после этого Женя осознала, что не может видеть не может из-за слёз. Из обеспокоенных слов Люды донеслось: «одиннадцатого числа». Спустя двое суток, после той ночи. То, что казалось вечностью, закончилось позавчера. Внутренний, до этого помалкивающий, голос бережливо констатировал «Женя, он мёртв». Бывший диспетчер потеряла равновесие и еле-еле ухватилась за подоконник. Люда схватила знакомую и, убедившись, что та стоит на своих ногах без чужой помощи, позвала подмогу. – Нет, зачем! – На каком-то бешенном адреналине Евгения вырвалась из женских, слабых рук и наугад побежала в сторону, где ранее были палаты друзей. Она слышала голоса за спиной, но именно в этот момент девушка наткнулась на нужную дверь, открыв которую Графиценко тут же наткнулась на её обитателя. Не сдерживая своих чувств, окончательно впадая в безумие, девушка, чувствуя чужие руки на плечах, смогла издать почти нечленораздельный вопль: – Вова, он. Его похоронили сегодня! Он умер!