Ради тебя, вместо тебя, с тобой...

В моей голове некто стоит в пустыне, Бросив свой караван умирать в песках, И где-то далекий дождь твердит его имя, Затем, что имя его — всегда на устах. В моей голове нищие и калеки, В моей голове ангелы, птичий след, В моей голове атомы и молекулы, В моей голове солнце встает над землей В моей голове где я постоянно с тобой... Аль Квотион

      — Здорово, Шедоу! Не опоздаешь? — вошедший страж скинул плащ и, шумно выдохнув, откинулся в кресле. — Ну и ночка... — устало хрустнул он пальцами.       — Привет, Стронг, — отозвался Шедоу, поправляя перед зеркалом форменную куртку и на ходу накидывая плащ. — Я как раз ухожу.       — Ты теперь в третьем, да? — Стронг вытянул ноги и, не ожидая ответа, прикрыл глаза, зябко передернув плечами. В комнатах стражей всегда было промозгло, топили только ночью небольшую угловую печь, что сейчас, уже после завтрака, за двадцать минут до пересменки, едва теплилась стылыми углями. Стражники жили в небольших комнатах по двое, и вот уже год как Стронг делил казарменный барак с Шедоу — с Арракисом Блеком. Они не дружили — Стронгу оставалось служить меньше года и сближаться смысла особо не было, но ладили. Арракис в быту был приятным соседом, обеспеченным, что немаловажно — в достатке сигарет, вина с материка, книг и даже настоящего мягкого постельного белья, а не этого казенного тряпья, от которого чесалось всё, к чему оно прилегало. Арракис был дружелюбен и не скуп, делился этими простыми, но такими необходимыми здесь вещами, мог поддержать разговор, но в основном был не сильно словоохотлив, о себе рассказывал мало. Стронг решил, что тот какой-то мятежный отпрыск богатеньких родителей, которым назло и вопреки юный Блек решил пойти служить в самое жуткое место в Британии. А может, судя по его повадкам, те сами сослали своего сынка-садиста сюда, чтоб тот мог без последствий и огласки творить бесчинства. Кто его знает? О таком не спрашивают и не рассказывают. Но слава его соседа шла впереди него самого, и Стронг не удивился, когда прослышал о том, что Шедоу, вопреки обычной расстановке, назначили с первого яруса сразу на третий. Это было логично. На первом ярусе было слишком много народа, глаз и ушей, а третий... Почти склеп. Случись что, никто и не вспомнит. Постояльцев третьего яруса не ожидали снова увидеть живыми, здоровыми, вернувшимися. Частенько «убыль» с третьего яруса некому было даже отправить, некому сообщить о кончине узника из этих темниц. Послать именно туда такого, как Шедоу, было разумно. Там всегда заканчивали службу самые лютые из стражников, самые беспощадные. На смену кровопийце Саллену директор назначил Шедоу, и Стронг ухмыльнулся этим новостям, подумав, что и раньше-то не завидовал бедолагам с третьего, а уж теперь...       — Я возьму у тебя немного вискаря? — стягивая сапоги, спросил он, задерживая Шедоу уже в дверях. Тот кивнул не глядя и уже в спину расслышал: — Удачного первого дня.       Да, удача ему сегодня не повредит, потому что Шедоу, он же Арракис Блек — Драко Малфой больше не собирался возвращаться в это проклятое место.       Он шел не спеша, как всегда не суетясь, ведь успевает всюду тот, кто никуда не торопится*. А Малфою сегодня точно нельзя было торопиться. Все было просчитано до минуты, до мельчайшей детали, до миллиметра и нулевой погрешности. План, разработанный им, вот уже несколько лет оттачивался в его голове, шлифовался, кристаллизировался. Оставалось немного. Самое важное! Но как долог и извилист был его путь к этому моменту.       Все началось с письма в академию. Попасть в специальный корпус было несложно — желающих служить в темницах Азкабана оказалось не много, а он был идеальный кандидат. Молодой. Без прошлого. Взявшийся из ниоткуда, словно туман над рекой, далекий родственник, единственный наследник рода Блек. Без семьи, без принципов, без сожалений. Новые чистые документы, подготовленная легенда, кромешная ложь... но никто и не доискивался правды. Никому было не интересно. Главное, что был человек, здоровый и сильный, новобранец, к тому же из состоятельных — так почему не взять, раз сам пришел? Арракис Блек стал идеальным курсантом. За год обучения в спецкорпусе аврората он заслужил себе репутацию почти безупречную. Он не боялся быть узнанным. Кем? Солдатней? Этими отбросами из деревень, что шли на службу в казематы ради звания и пособий. Нет, конечно нет. В главном корпусе еще возможна была встреча с кем-то из прошлого, маловероятна, но возможна. Но на этот случай он перекрасил волосы в вороний черный, изменил цвет глаз и... вуаля! Он совсем не Малфой, а очень даже Блек! И это было почти правдой, ведь узость черт, портретное сходство с предками, свою стать и даже особую манерность речи он получил от матери, а от отца лишь рост и белоснежный приметный цвет волос. Но вот пара простейших манипуляций, и в нем легко можно было разглядеть потомственного Блека. К тому же в главный корпус он никогда не наведывался, предпочитая получать все табели почтой. Заканчивая обучение в академии, уже за пару месяцев до призыва в Азкабан он приступил к следующей части своего плана — сборы и подготовка вспомогательных вещей.       Еще при первых осмотрах комнаты Гарри он нашел в серебряном ларце, что так трепетно рекомендовал ему Кричер, мантию-невидимку, ту самую, о которой так много шептались еще в Хогвартсе, но которую никто из сплетников так ни разу и не видел. Драко и сам бы не поверил, не увидь он ее воочию в этом ларце. Мантия-невидимка — номер один в его плане. И зелье... Часами, долгими бессонными, изнуряющими часами он вымерял, перемешивал, перечитывал, выверял и взвешивал до грана. Нельзя было ошибиться. Сейчас он сдавал главный экзамен по зельеварению в жизни. И спустя полтора месяца идеально чистый, прозрачный как слеза, бесценный, выстраданный Феликс Фелицис — пузырек надежды — согревался в его руке. Шесть месяцев он еще должен был настаиваться. Время было. Мантия, немного удачи и… И деньги! Много денег! Он знал, хорошо понимал куда отправляется, и, собираясь, думал еще и о том, кто будет с ним всё то время, что ему придется провести на острове безнадеги.       Порядки кое-какие он знал не понаслышке, кое-что из устава было понятно на учебе, а систему распределений он выспросил, выведал у старших по званию в академии. Вооружившись этими знаниями и понимая, что те, кто отваживаются идти служить в Азкабан, чаще всего люди, испытывающие финансовые затруднения, а то и нужду, Драко подготовил несколько чеков на разные суммы, пару мешочков с золотом и вшил себе в пояс несколько сапфиров на самый крайний случай. Он предполагал, что всё это может немало помочь ему в выживании в дни службы. По расчетам на момент его прибытия в Азкабан как раз должен был подойти срок смены директора тюрьмы. Это было то, что нужно. Теперь если кто и мог его узнать на территории острова, то только несколько стражей. Вот для них-то и запасался Драко деньгами, надеясь, что если в нем и признают бывшего заключенного, то жадность победит. Это был его единственный шанс, единственный расклад. Пан или пропал! И прибыв в свой час к суровым берегам, ступив в эти серые стены, холодея от страха, он ждал именного этого, подвоха именно со стороны стражей. Он боялся быть рассекреченным, что неминуемо бы повлекло за собой множество вопросов. Сложить одно с другим было бы несложно даже недалекому уму. Но да, он надеялся в случае чего только на человеческую алчность... И не прогадал!       В первую же неделю службы он разглядел, так или иначе разузнал обо всех надзирателях, пребывавших на тот момент в замке, и понял, что угрозу для него представлял лишь один из всех. Тот самый, кто морил его голодом и мучил жаждой, кто скрипел своим голосом в ночи, рассказывая намеренно громко о крысах, что вполне могут обглодать тебе ноги или даже лицо, тот, чья трость гремела по решетке его камеры и по его же ребрам. Драко помнил его очень хорошо, хоть и не видел никогда его лица, но голос и прозвище запомнил на всю жизнь! Саллен. Сухопарый, злой, едкий, как кислота. Тот сразу же выцепил Драко взглядом, еще не узнав, но выделил его из толпы вновь прибывших, топтавшихся на плацу, и после несколько дней приглядывался. Драко чуял его взгляд даже затылком, взгляд человека, взявшего след, почуявшего жертву или наживу. И когда спустя месяц Саллен все же вспомнил этого новичка, этого невесть какого Блека... Драко пошел ва-банк! Не стал он ждать действий, не дал Саллену время на размышления, он сам подошел к нему и предложил денег, много денег, очень-очень много денег! Деньги в обмен на молчание, каждый месяц по золотой монете на весь срок пребывания здесь и… огромный чек, выписанный в случае рекомендации перед директором тюрьмы, когда придет время перерасстановки стражей.       Саллен долго скалился, вглядывался в лицо Драко, в бездвижную маску, под которой на самом деле все взрывалось и кричало от паники и страха, но внешне не дрогнул и мускул. Саллен не стал спрашивать, не стал больше даже пытаться заговорить с Драко. Он просто раз за разом получал свое золото, а когда пришло время, то и свой баснословный чек в обмен на протекцию и немоту. Протекция эта была необходима и потому так дорога. Конечно, Драко и сам дослужился бы до третьего яруса. Это был обычный ход вещей, но так он потерял бы еще год. Год! Год среди этих стен и лишний год для Гарри... И уже заранее зная о кумовстве среди стражей, он дерзнул перешагнуть через привычный распорядок, понадеялся на то, что Саллен выполнит их уговор, и тот не подвел — отработал свое новообретенное состояние до пенни. Теперь оставалось дождаться назначения и первого дня в конвое. Все было рассчитано и тысячу раз прокручено в голове. Первый день в графике, первый день осени — день, отведенный для выгула части арестантов, и именно в этот день, он знал это наверняка, вычислил, высчитал еще полгода назад, именно сегодня был день, когда прогулка полагалась узнику 12418.       Драко скользил по ступеням, поднимаясь наверх, и вся тяжесть его решения и проведенных здесь чудовищных дней тугой печалью стягивала ему вены. Этот год... Этого не забудешь. Не отмахнешься. И плевать, что за окнами поле Аида, весь ад был внутри него самого. Он даже не представлял, что может испытывать столько скорби, столько жалости и безысходности, так беспощадно смотреть на чужие страдания и так страдать из-за них сам.       Безжалостный. Лютый. Зверский. Кровожадный. Садист... Надсмотрщик Блек. Тюремщик Шедоу... Всё ложь. Снова ложь. Спектакль. Отчаянное лицедейство. Скольжение по краю. Но он не мог иначе. С первых же дней, с первых минут, как он, облаченный в шипы и вооруженный карающей тростью и пляшущим стилетом, с первых мгновений он понял, что переоценил себя, свою выдержку, свою отчужденность, неспособность страдать о других. Он знал, что рискует, что из-за этой мягкотелости и малодушия весь его план, всё, к чему он так долго, так упорно шёл, все может пропасть одним махом, одним неосторожным словом, одним мельчайшим подозрением. Но он не мог, просто не смог поступать иначе. И год, целый бесконечный год он играл представление, возможно, лучшее из всех возможных, но и самое опасное.       На первом ярусе, где Драко служил в свой первый год, было много заключенных, отбывавших по местным меркам короткие сроки от трех до пяти лет. И стражей было тоже больше, на смену одновременно заступали сразу четверо надзирателей, и именно это было основной тревогой Шедоу, прозванного так за иссиня-черные волосы и глаза и привычку держаться как можно сильнее в тени.       В первую же свою смену он испытал ужас от осознания того, что ему придется делать, что творить с этими людьми изо дня в день, кем стать для них! Решение пришло внезапно — грубое, яркое, единственно возможное в его положении. И первого же провинившегося арестанта он грубо схватил тогда за робу и зашептал ему в ухо, исторгая деланный гнев, но вызывая лишь оправданное недоумение у узника. Он зашипел: «Кричи. Кричи, как можно громче и злее!» — и тут же с силой и яростью, вкладывая всё отчаянье и боль в замах, ударил тростью по прогнившему, набитому колкой соломой матрацу. «Кричи», — шептал Драко и лупил по нарам что есть мочи, и узник, наконец-то опомнившись, завопил! Заорал глупо и истошно, задергался в его руках, как и было нужно, заскулил, а Драко не переставая шипел и бил чёртов матрас, лишь надеясь, что боги будут милостивы к нему и укроют его дерзкий обман.       Впоследствии он проделывал этот трюк множество раз, он не бил тростью тела, лишь сено, он не резал стилетом кожу, а лишь царапал неглубоко, почти и не касаясь, но узники, зная уже, что от них требуется, кричали исступленно, ревели навзрыд, подчиняясь его игре, страшно забивались в угол при одном его появлении, а после тайком целовали ему руки, когда он поил их из собственной фляги, понемногу, сколько мог пронести за раз, какие-то капли и корки, разделенные на много частей пирожки и булочки, аккуратно скатанные в мягкие мякиши в его карманах. Он кормил их с рук, как зверей, ненавидел себя за то, что не мог сделать больше, кусал себе эти пальцы ночами, а они целовали их. Вцеплялись в его штанины, вопили, кричали от ужаса и одновременно с надеждой и почти братской любовью смотрели в его глаза. Так Шедоу стал одним из самых жестоких надзирателей первого яруса. Так он стал единственным дорогим другом для пятидесяти заключенных Азкабана.       Он не думал о том, что совершили эти люди, насколько оправданы их страдания здесь, как честна была слепая Фемида к этим несчастным? Его это не волновало. Он верил, свято верил, что никто, никогда не должен испытывать такое! Никто! Никогда! Лучше смерть... Лучше смерть...       А еще он чётко понял, что ни при каких обстоятельствах не должен до срока видеть Гарри! Он понял это в первый же месяц своего такого лицедейства. Знал, что стоит ему приблизиться, увидеть, увидеть... Возможность была. Стражи тоже живые люди — они болели, простужались, уезжали в увольнительные, просто могли проспать. Бывало всякое, и получить смену в третий ярус было несложно. На день или на ночь занять место другого не составило бы труда, но... Драко отнекивался каждый раз как от чумы, придумывал что угодно, любую отговорку, лишь бы не заступать на подмену в темницы третьего яруса. Он знал, точно понимал, что стоит ему приблизиться к узнику 12418, и он себя выдаст! Не сможет сдержаться, не стерпит. Рисковать было нельзя. Его сердце и так уже было чёрным от жалости и тоски, почти антрацит из-за чужой человеческой боли, и этот уголек скрошился бы в прах, увидь он свою драгоценную цель. Он не хотел знать, не хотел видеть, не позволял себе даже думать. Он решил, что заберет его во что бы то ни стало! Даже если тот будет безумен, даже если уже не узнает, если будет полуживым и даже если будет мертв, он заберет его, заберет! Он все вытерпит и заберет Гарри с собой. Гарри... Гарри... Только это его и спасало — пять маленьких букв, как молитва, как песнь ангелов, как солнце, что пишет на коже... Гарри... Гарри... Он еле сдержался, когда полгода назад того по графику выводили на прогулку. У Драко тогда был выходной, и он тоже гулял на воздухе в тот час. Стоял ветреный стылый февраль. Лёд гарцевал по волнам, а небо так низко висело над башнями, будто и не небо, а полотно декораций. Холод был беспощадный, такой, что стыла кровь в жилах, и Драко, кутаясь в мех аврорской мантии, думал лишь о том, что там, за скалой, с той стороны острова прямо сейчас в хилой тонкой робе идёт, возможно даже, босой по этим острым камням, как грешник, ищущий искупления, самый светлый, святой человек на земле. Его, его человек! Он был его! И сердце Драко не просто сжималось и рвалось, оно разбилось в тот день, билось как чёртовы льдины о чёртовы скалы. Да провались весь мир в геенну, если ОН... ОН!!! Он там идет, не чувствуя тела от холода, не видя света для себя, не зная, что его так ждут, так... Но Драко запер своё сердце, закрыл его остатки прочно на тысячи замков. Он стоял на ветру, в вихре снежных крупинок и всё, что мог он себе позволить, это злые, скупые слёзы. Просто глаза защипало от порыва ветра, просто острый кусочек впился в зрачок, просто надо терпеть, надо просто ещё подождать, просто ты...       У железной двери в третий ярус Драко замер и прикрыл глаза. «Вначале нет причины для тревоги. Не стоит ли остановиться на пороге?»** Он медленно выдохнул, на всякий случай оглянулся по сторонам, хотя точно знал, что здесь не должно и не может быть никого, кроме него самого. Он достал из кармана заветный пузырек. При лучшем раскладе у него есть восемь часов, если он ошибся хоть немного в пропорции, то только три, но и этого хватит. Ему нужно совсем чуть-чуть, немного высшей поддержки, капля надежды, грамм безупречной удачи, а дальше он сам! Сам! Залпом выпил он весь флакон, вот уже больше года бережно хранимый в самом темном уголке его личных вещей.       Липким жаром, желанной всесильной волною прошелся Феликс Фелицис по его жилам, наполняя их огнем и успехом. Да будет так! Помоги мне, великий чародей!