Розмарин

Когда режиссёр говорит про отблески настоящего огня в глазах, Ваня это, конечно, представляет, но не думает, что физически ощущаться это будет практически буквально. Вернее, это даже не отблески, а будто действительно соприкосновения зрачков с пламенем, на тепло которых раздражённая слизистая начинает реагировать слезами уже через две смены, а сам Янковский на мысли о том, что люди действительно регулярно работают в таких условиях, начинает реагировать избеганием, проще говоря, стараясь об этом не думать вовсе. Тяжело, душно, жарко. Как только проходит несколько съёмочных дней, покраснения на коже и дорожки от слёз на щеках Ване уже и рисовать не надо, только вместо пожарного он больше походит как раз на погорельца, разве что неплохо сохранившегося. Больше всего определённо бесит шапка. Вот спокойствия к ней буквально на два рабочих дня хватило, а потом вместо выносливости начала развиваться раздражительность, злость, ненависть и весь спектр негативных чувств, которые вообще могла сгенерировать человеческая душа. Он в курсе, что злость — тоже отличный двигатель, а ещё очень сильный мотиватор — стремление сделать что-то назло или вопреки, но его — в роли как раз маленького и зелёного — пока этот вихрь негатива сносил в сторону вместо того, чтобы крепче поставить на ноги. Адаптационный период, кажется, затягивался на определённо дольше, чем на пару дней, и пока новую среду старательно отторгало даже тело. Это становится однозначно понятно, когда кроме солёных слёз на языке вдруг чувствуется металлический привкус крови: в перерыве, пока среди подожжённых деревьев петляли остальные члены их сюжетной команды, а Ваня на общих правах просиживал зелёные реквизитные штаны из жёсткой ткани. Отдыхал, копил силы. А накопил на выходе производственных травм, и как ни было интересно смотреть на чужие старания (не страдания ли?), пока ещё не перегревшийся мозг очень оперативно пришёл к выводу, что пока есть возможность, лучше облегчить страдания собственные, а потом уже вновь возвращаться к другим. Ваня вздыхает, проводит внешней стороной ладони по ранке: на коже ожидаемо остаётся смазанный след крови. С характерным хлопком где-то за кадром что-то выключается, огня в деревьях с каждой секундой всё меньше и меньше, хоть и не сказать, что он собирался сдаваться или сопротивляться — просто мирно принимал, что звёздный час подходит к концу — Ване до сих пор непонятно, как они это сделали, чёртово волшебство кинопроизводственной инженерии. Янковский дежурно проводит взгляд по лицам товарищей через монитор камеры оператора, даже особо не всматриваясь в них, а затем встаёт, упёршись ладонями в колени, и устало плетётся в сторону хозяйственных помещений через небольшой коридор — что-то вроде личного пространства, в который раз за эти съёмки поделенное с Тихоном на двоих, представлявшее теперь из себя, называя вещи своими именами, свалку из личных вещей на икеевском диванчике, склад уличной верхней одежды и островок отголоска какой-то цивилизации в углу у двери — с двумя литровыми бутылками воды на табуретке, заменявшей, по-видимому, обеденный стол, где пока ни разу, что, возможно, к счастью, не приходилось обедать. Ваня ещё год назад не подумал бы, что смог бы кого-то впустить в свой творческий бардак, а как появился Жизневский — всё будто произошло само собой, на уровне внутреннего понимания даже без лишних слов. Впервые такое, но Ване нравилось. Тихон такой будто мягкий, простой, но интересный и настоящий. По-человечески не стоило терять бдительность, Ваня сам понимал, но даже если и так, раз сошлись так легко, может, в худшем случае, так же безболезненно разойдутся, растаяв в буднях после окончания последней смены. Но сперва, впрочем, надо дожить. В помещении в конце широкого коридора темно — Ваня, открыв хлипкую дверь на себя, первым делом давит пальцами на выключатель, который с щелчком зажигает жёлтые лампы, а закрывать наоборот не торопится — та и без того держится на честном слове, да и сделана практически из картона. Будь его воля, на самом деле, может и вовсе оставил бы нараспашку, чтобы хоть как-то помочь себе в поисках в горе хлама, и не убить окончательно, по ощущениям, уже от всего, уставшие глаза — казалось, что уже осталось немного. Комнатой назвать язык не повернётся — каморка, рабочий уголок для перерывов. Если со всей романтичностью своей натуры — место, куда хочется возвращаться... чтобы хоть как-то себе помочь. У Ваниной свалки рядом весьма достойная соседка: свалка поменьше, спрятавшаяся в чёрной дыре в виде его рюкзака, пережившего не один фильм, не одну поездку в далёкие города и не одно мысленное обещание обязательно его разобрать. Разберёт обязательно, прямо сейчас бы этим занялся, не будь так занят, честное слово. У честного слова нет ограничений на повторение. Во внешнем кармане Ваню встречают мятые фантики, криво вырванный из чьего-то блокнота листик с каким-то адресом, который когда-то зачем-то был нужен, полупустая упаковка с вишнёвой жвачкой — двадцать рублей по акции, и вкус соответствующий, чтобы забыть её где-то в кармане. Нужно разобрать эту свалку, обязательно нужно разобрать (честное слово!). И спасательным кругом на самом дне встречает крохотная гигиеничка. Ваня плохо помнит, откуда она вообще там взялась: помнит, что Лиза однажды сунула в куртку, а зачем — богу известно, может, вовсе руководствуясь какой-нибудь плохой шуткой, а не человечностью и заботой, и невесть сколько она валялась в куче его вещей, кочуя из куртки в джинсы, из джинсов в рюкзак, но кто ищет, тот всегда найдёт, пригодилось даже такое. Может, будь у него силёнок побольше, смотрел бы сейчас на эту крохотную этикетку с яблоком сияющими глазами, вложив в этот взгляд всю свою надежду на то, что ему полегчает. Собрав всю надежду вместе с благодарностью Лизе в руку, Ваня избавляет упаковку от колпачка. Пахнет от помады чем-то химическим, каким-то мылом или гелем для душа, но с запахом яблока, ещё и такого красивого, как на картинке, это никак не вяжется. Сплошное разочарование. Ваня аккуратно, на пробу проводит ей по пострадавшей губе, постаравшись напрячь руку настолько, насколько могло бы помочь. По сухой потрескавшейся коже помада идёт, мягко говоря, очень не очень, а где след оставался, появляется ощущение неприятной стянутости. С таким же успехом, мелькает в голове, можно было просто облизнуться и продолжить в прежнем режиме, но уж раз начал, попробовать привести себя в божеский вид имеющимися средствами всё равно стоит. Дверная ручка коротко скрипит, когда на неё слегка нажимают и тянут на себя. Ваня даже не оборачивается, краем глаза заметив жёлтую, тоже слившуюся со стенами куртку, как у самого — Тихон. Это тоже уже давно стало понятно, если без стука, значит Тихон, Янковский не возражал и, кажется, перейти на такой уровень предложил сам, и самое главное, что никто не был против. Где-то за спиной брякают струны от удара грифа гитары об какой-то угол, немного поскрипывает пластик полупустой бутылки от того, что её сжимают в пальцах — точно Тихон. Похоже на заслуженный перерыв. — Красоту наводишь? — улыбку даже в голосе слышно. Тёплую такую улыбку, добродушную, исключительно Жизневскую, до тончайших ноток голоса узнаваемую, как больше никто не умел. — Не, — Ваня несильно усмехается, на мгновение покосившись в сторону и во второй раз уже сильнее и посмелее проводя гигиеничкой по нижней губе, — просто губы сухие. Ранка точно перестаёт кровоточить после ещё одного движения слева направо — никаких следов на, на самом деле, светлой, но при таком освещении однообразно жёлтой помаде не было, значит, с оказанием первой помощи самому себе справился, пока хватит. Янковский сжимает губы, пытаясь распределить слой гигиенички по обеим сразу, из интереса немного касаясь края собственной нижней губы кончиком языка. На вкус как-то никак, но жирновато и с привкусом всё той же неясной химии. Никаких яблок. Вздохнув, он возвращает на место гладкий колпачок до щелчка, под тихий звук мягких шагов бездумно прячет саму гигиеничку в карман штанов. Опрометчиво, зная, что достать оттуда он её потом наверняка забудет, но риск того, что она в достаточно скором времени может снова понадобиться, вполне ярко и чётко маячит на горизонте, а убегать каждый раз с площадки, когда самому нужно быть в кадре — идея как минимум абсолютно непутёвая. Сходится сам с собой на том, что лучшее из возможного он уже сделал — помог себе здесь и сейчас. Он поднимает глаза, почувствовав присутствие человека рядом. Даже ближе, чем сам себе представлял, но глянул бы в сторону чуть раньше, сюрпризом бы абсолютно не стало — шаги-то прекрасно слышал. По уставшему лицу Тихона всё и без слов ясно: привычный режим давал о себе знать, ночные смены к нему были беспощадны. Всё равно рядом комфортно, будто изнутри чем-то сгоревает, теплом, с физическими ощущениями ничего общего не имеющим, на другое направленным. Смотрит он внимательно, без претензий, но с интересом, внимательно, но не пристально заглядывая Ване в лицо. Такое уже случалось, обычно немного неловко, а здесь — как в своей тарелке наконец, совершенно иное. У Вани невольно уголок рта наверх тянется, приближаясь к улыбке, слишком понятно по взгляду, что что-то всё-таки висит в воздухе, так и хочется прямо спросить, чтобы интригу уже не тянуть, не просто же на него красивого любоваться. Ну чего? Спросить не успевает. Ваня вообще не то что вникает в случившееся, когда всё происходит за пару секунд, а у Тихона, вдобавок, ещё и уверенности в себе явно больше, когда он приближается к нему ещё на полшага, головами оба друг к другу всё ближе, почти сталкиваются носами и соприкасаются губами с негромким чмокающим звуком буквально на половину мгновения, которых, кажется, недостаточно для того, чтобы вообще обратить внимание на то, что произошло. Или достаточно, чтобы мозг ещё ничего не сообразил, а глаза удивлённо округлились и рот непонимающе приоткрылся: будто током шибануло, а Тихон делает шаг назад и поднимается с колена в полный рост. Как ни в чём не бывало. — Действительно сухие, — несильно кивнув, вполголоса заключает он, немного уводя глаза вбок и утирая теперь свои губы пальцами, стирая чуть-чуть оставшийся немного липкий след бесцветной помады. — Сцена тридцать два, дубль один! — женский голос, кричавший в мегафон на площадке, прекрасно был слышен даже здесь, и Жизневский, тут же, по команде, сменившись в лице на более весёлого и радостного, моментально выскальзывает из комнатки, ухватив гитару через плечо за гриф — через пару секунд Ваня вновь остаётся лишь в компании незакрытой двери, пустоты комнатки и сердцебиения в ушах с приоткрытым от удивления ртом и пустыми от непонимания глазами. Не привиделось же. Он шумно выдыхает через рот, бессильно опуская голову вниз, наконец ощущая что-то вокруг и чувствуя, как в ноги уходит небольшая тревожная дрожь. Руки, оказывается, за этот десяток минут, проведённых вдали от открытого огня, заметно охладели. Ваня это отчётливо чувствует, когда средним и указательным пальцем осторожно прикасается к многострадальной губе, будто чтобы проверить чувствительность. Больше не сухие.