Розмарин

Доброе утро. От доброго только термос, зажатый под боком с самого вечера из-за простого желания куда-то деть руки. С подостывшим уже чаем, но как плата за отсутствие разговоров и выхода из купе — самое то. Ванина сонливость остаётся высохшими слезинками в уголках глаз от встречи лицом к лицу с ярким экраном телефона и белой собакой на обоях, усталость — несильной болью в шее, утраченная привычка посещения более-менее людных мест за месяц карантина — жвачкой за щекой и полным отсутствием желания выйти в коридор. И тут неплохо. Но есть и хорошее, даже с утренним туманным пейзажем за окном, ничего привлекательного не добавившим в рассматривание мелькающих по пути столбов фонарей: долгожданная встреча, близкий друг на соседней полке и работа. Долгожданная работа, без которой крыша начала поджимать с первой попытки проб в зуме — кто такое только придумал и чем руководствовался в этот момент? Так и варился Янковский в стенах своей квартиры несколько недель в условиях трёх букв Р: ругани, раздражительности и разложения на мелкие частицы самого себя, что в отдельности, что вместе в таких обстоятельствах по ощущениям ни на что не годные. А потом нашлась лазейка, и решение, и без того принятое месяцами назад, наконец получило своё осуществление, хоть пока и с подписью сверху большими буквами, оглавляющей это всё всего лишь первой попыткой. А уж дальше — что выйдет. Да плевать, черновик или пора действовать начисто, руки всё равно только и чешутся, чтоб скорее за что-нибудь взяться. Только бы ещё скорее избавиться от ощущения движения в никуда, словно и вне любого пространства из-за белёсого неба за стеклом. Тихон — просто человеческое воплощение спокойствия. Ване бы такую способность, а не просыпаться от грохота чемоданов в коридоре в районе шести утра, не имея потом из-за постоянных шагов проводницы даже шанса отключиться насовсем на ещё полтора, как минимум, вполне законных часа. Тишины признаки жизни появляются значительно позже: начинаясь протянутыми вверх руками, заканчиваясь скулящим зевком и сонным взглядом в окно, тоже быстро превратившимся из пока не проснувшегося в уже разочарованный. Реальность за окном как белый шум, перебитый грохотом железных колёс под полом — и бодрости от этого мало, как и желания встать. Хотя кто здесь их спрашивал? У Вани ссутуленный профиль, несмотря на стену под спиной, едва заметные, но выделенные светом с улицы усталые мешки под глазами, на экране горизонтально повёрнутого в руках телефона квадратик, прыгающий через препятствия от прикосновений пальца к экрану, а волосы взлохмачены так, словно он их даже рукой не пытался расчесать с того, как проснулся. Или это только от их длины такое ощущение? Всё-таки с прошлого раза Ваня запомнился немного другим, волосы короче, энергии больше, а в новом сценарии карты повёрнуты абсолютно иначе, да и жизнь вне зависимости от них самих сложилась так, что изменения на пальцах одной руки не пересчитать. Разве что шапка снова синяя — небольшой устойчивый островок привычного на физическом уровне. И снова рядом друг с другом первое, что тянет делать — это спать. Как из-за ночной смены после дня на ногах, как из-за дыма, успевшего обволочь лёгкие вместе с мозгом за несколько дублей, так и из-за ночного поезда, который для Тихона оказывается ещё и не первым за сутки: от того, чтобы ехать в другую страну на машине, отказались оба, Жизневский из-за перспективы не разогнуться после такой ночки, Янковский из-за солидарности. На том и решили. — Помочь? — интересуется Тихон, когда кубик у Вани в телефоне снова напарывается на ступеньку, после столкновения с которой моментально погибает и появляется в самом начале уровня. Сколько уже с этим мучился Ваня, известно было одному богу, счётчик попыток, кажется, тоже появлялся на экране с каждым новым началом, но разглядеть его на таком расстоянии уже не получалось. Ваня не глядя мажет пальцем где-то в уголке экрана, игра переходит на паузу, его глаза перескакивают в его сторону. Лицо из сонно напряжённого преображается в расслабленное и даже с намёком на мягкую улыбку: свет, даже облачного дня, болезненный вид вмиг если не исцеляет, то частично сглаживает. — Ну возьми, — Янковский протягивает руку с телефоном над столом к соседней полке. Тихон аж жмурится от удовольствия, вновь потягиваясь и довольно утыкаясь лицом в тонкое поездное одеяло. Ваню снова тянет то ли зевнуть, то ли улыбнуться от увиденного. Домашне-светлого и уютно-тёплого. — Доброе утро.

***

Время тянется как-то совсем однообразно. Ване то ли кислорода не хватает, то ли просто пройтись пешком без давящих с обеих сторон поездных стен — самое отвратительное состояние. И уснуть уже не получится, и сам он всё равно никакой. Очухавшийся Тихон, подобно самому настоящему коту, уже успел облюбовать все три пустые полки, включая верхние, слезал с которых не без Ваниной поддержки — с его-то ростом никакой проблемы, только компоненты сегодняшнего утра — скука да активность не к месту, лишь бы чем-нибудь себя занять. Удобно уместиться на одном месте вдвоём тоже не выходит: Тишина тушка оказывается слишком тяжёлой, Ванины локти слишком твёрдыми, а полка слишком узкой — никакого удовольствия от такого прижимания не ощущается, Жизневский наоборот из-за этой возни приложился головой к столешнице, многострадально попричитал полминуты, добился Ваниного извинительного «У тёти боли, у дяди боли, у Тишки не боли», а в заключение заявил, что идея это бестолковая и смирно уселся рядом, компактно подобрав ноги под себя и уставившись в абсолютно неинтересное до этих же пор окно. — Шило в жопе, — резюмирует Ваня, и, потерев пальцем глаз, снова утыкается в телефон, обновляя ленту из цветастых фотографий. Та тоже не радует: сеть ловит через раз, истории знакомых лиц зависают на первых секундах, а всё оставшееся Янковский уже давно видел. Так названное шило, тем временем, своё прозвище вновь оправдывает: достаточно быстро Ваня почувствовал, как что-то касается его бока — оказывается, брелок на домашних ключах. — Боишься щекотки? — металлический котик в Тишиной руке потирается о Ванину толстовку. Уж Янковский точно не первый день на свете живёт, чтобы не знать, к чему такие вопросы: победителем после такого не выйти. — Даже не смей, — для суммы, выложенной за телефон пару лет назад, на столешницу он бросает его слишком небрежно, при том что аппарат даже без чехла. Взгляд у Тихона хитрый, улыбка в одну сторону сильнее, чем в другую, заговорщическая, голова набок. — Боишься, — на понт берёт, не иначе. — Неправда! Выйти без боя уже очевидно не выйдет, а раз уж драка неизбежна, Ваня и так, и так выйдет побитый, на размышления времени не много. — Боишься! — и через секунду Жизневский и сам бросается в смех, как только Ваня перенимает инициативу на себя и хватает его за мягкие бока с обеих сторон, спешно перебирая пальцами: отступать уже некуда, а собственные потенциальные позиции он сдал слишком быстро. Отбиваться принимается, как мог: отвечает тем же, правой рукой пытается защекотать Янковского в районе горла, Ваня не теряется, сразу же зажимает Тишину руку подбородком и собственной шеей. Смеяться так неудобно, но не проигрывать ведь. Он обеими ногами поднимается на полку, упираясь в неё коленками в спортивных штанах, в позе почти на четвереньках неустойчиво соскальзывающими по простыне, махом наклоняется ещё ближе к Тихону, прижимая его к противоположной стене, и свободной рукой юркает тому под футболку, тут же вызывая новый наплыв хохота. Боец, вопреки ожиданиям Тихона, из Вани совсем не такой сонный и никудышный сейчас, цепляется в самые уязвимые места, ещё и сверху норовит навалиться, чтоб совсем обездвижить. Поддавки поддавками, а играть вполсилы из-за и так ясных привилегий совсем скучно, только Ваня падает сверху, Тихон в сопротивление тут же зажимает его ногами где-то пониже талии, хоть чуть-чуть обездвижить, а тот не сдаётся — запрещённым приёмом ещё щиплет его за нос, а потом сразу же подло отворачивается, чтоб не получить в ответ. Наведённый шум — не такая плохая месть разбудившим Ваню соседям, если закрыть глаза на то, что с поезда те уже несколько остановок уже как сошли. С мыслью, что раз без правил, значит, действительно без правил, утраченные позиции Тихон — всё-таки принимает стратегическое решение — восстанавливать, поддавшись случайной хулиганской мысли дёрнуть Ваню за спутанные прядки на затылке. Несильно, конечно, но эффект неожиданности своё дело делает исправно, Янковский взвизгивает, поддаваясь назад, тем выбираясь из символической мягкой хватки ляжек в мягких штанах. — Сам себя обставил! — Ваня тоже решает не упускать момент, подрывается на ноги, почти сразу, правда, спотыкается об съехавший ковёр на полу. Просто сбежать не позволяет совесть и уже распалённый азарт, хотя ход боя явно намекает на нужду расширения поля, поэтому в ответ Ваня тоже дёргает Тихона за волосы в виде кудрявого облака — только за передние — и, толкнув в сторону тяжёлую купейную дверь, прямо в носках бросается в опустевший из-за близившегося конца маршрута коридор. Гулять так гулять. Вернее, не гулять, а обосновывать новые точки, конечно. Прежнего безразличия теперь и следа нет, с Тихоном в такие моменты буйный подростковый дух возвращался сполна. Примерно как с Лизой в младшей школе лупили друг друга игрушками, примерно как с одноклассниками убегали друг от друга на школьном поле после уроков, с тем же запалом и инициативой теперь в неполные тридцать и здесь, с Жизневским. Где прятаться в поезде так, чтобы спалиться не сразу? Чтобы с интригой, чтоб достойно. Главное — не стоять на месте, одна дверь, другая, третья... четвёртая от их, за собой, кажется, бесшумная. Ваня резко дёргает вбок дверь, которая, к счастью, поддаётся с первого раза — отмечается само собой в голове, что, значит, не заперта — и, есть! и правда никого. То ли так и не было, то ли подсядут уже после того, как они с Тихоном сойдут: купе пустое, даже бельё не расстелено, даже думать не надо — чтоб затаиться, прекрасно подходит. Дверь Ваня решает не баррикадировать лишний раз, просто пристроиться боком ко входу, облокотившись спиной на полки, чтоб не потерять равновесие при нападении, в шаги за стеной он вслушивается внимательно, перед глазами эту картину держит, высчитывает всё вплоть до метра. Тихон к нему сейчас зайдёт, а он сыграет на неожиданности, защекочет его где-нибудь у живота, затащит сюда, а сам выскочит в проход и ринется дальше, может, вернётся на их места, закроет дверь и, может, будет так и держать её, пока не услышит о добровольной сдаче Тихона в плен, а потом возьмёт телефон и запечатлеет на память этот торжественный момент собственной победы... Ванины мысли об идеальном раскладе событий перебивает гулкое «Вжух», с которым распахивается дверь, только... Молодой человек перед ним — мужчина лет тридцати, только совсем уж другой для них с Тишей, весёлых дураков: с дорожной сумкой на плече, серьёзном костюме, хмурый и лысый. Вместо неловкости, вполне моменту присущей, Янковского от его непонимающего вида тянет в истерический защитный хохот. Такой для него несвойственный и непривычный. Ненадёжное получилось убежище, сам себя третьей стороне подставил. А что от него можно ждать? — Извините! — даже это у Вани нормально сказать не получается — испуганно давится от вдруг накатившего смеха запыханным вдохом. И когда сохранность уже действительно переходит на счёт на реакцию, Янковскому просто чудом везёт успеть пригнуться и вынырнуть из купе между сумкой и дверью. Тихон обнаруживается у окна в коридоре напротив их же купе, покрасневший и с лыбой до ушей, которую прячет за кулаком. Если проводницы и будут искать их, как злостных нарушителей общественного порядка, вряд ли назидательные замечания уже так сильно испортят дальнейший день. Даже когда обоим под тридцать.