Ветвь ольхи, венец из дуба

Лию нельзя упрекнуть в навязчивых мыслях. В конце концов, все это делают: кролики, тетерева, лоси… Лия уже не девочка, пусть и перепрыгнула несколько лет, но из мужчин — эльфийских, человеческих, хоть сколько разумных — вокруг один Церулан. У Лии нет выбора, верно? Жаль, что сам Церулан предпочитает лосих. Лия глазам не верит, когда застаёт его так — в животной форме и с животной партнёршей. Брезгливость мешается в сердце с обидой, и Лия не понимает, как реагировать. — Не боишься ставить силки и бить дичь? — при следующей встрече она не жалеет яда. — Сколько в этом лесу бегает твоих детей? А вдруг они пострадают? — Все мои дети мертвы. А от таких союзов потомства — не бывает. Церулан говорит со всегдашней невозмутимостью, но что-то в его речах проступает такое, что Лия пугается — пугается не того, что обидела, а… за себя. Впервые здесь — за себя. Она старается как-то жить со своей безысходной симпатией. Иногда — получается, а иногда — не очень. Лию ни шрамы, ни дурной нрав, ни извращения не отпугивают. Но что толку? Эти широкие плечи, эти глаза, тёмные, как лесные озёра, и царственный лоб — не для неё… Ни для кого, если честно — лосихи видят его иначе. Лия сама — почти готова согласиться… да хоть бы на лося тоже! Через семь месяцев она застаёт Церулана с женской заколкой в руках, — золото и цветная эмаль, совершенно неуместное посреди леса изящество… — и на её вопрос он неожиданно отвечает: — Это моей дочери. Твои родители собрали для меня — её и другие вещи. — Твоих детей? Что с ними стало? — Кого-то я сам убил, кого-то — убили, чтобы мне навредить. Церулан пожимает плечами и убирает заколку в мешочек на поясе. В каждом его движении, в каждом жесте проступает то, что Лия сейчас произносит вслух: — Ты был правителем. — Не самым популярным. За дело. Они молчат. Лия — не знает, что думать. Как он вообще стал друидом — с таким-то прошлым? Церулан отвечает, словно подслушав её непроизнесённый вопрос: — Ты здесь, чтобы найти себя. Я — чтобы себя потерять. И Лия впервые — чувствует разницу.