***
Наташе казалось, что быт, который она вела, был неудобен и плох, спать в палатке в апреле было холодно, перевязывать раны в землянке неудобно, мыть голову, согрев воду в котелке - даже отдаленно не напоминало их деревенскую баньку, где и веничком можно попариться, и парку поддать. Но всё это померкло в сравнении с сегодняшним днём. Оказывается, что это смотря ещё с чем сравнивать. Она лежала на земле и смотрела на небо. Там стремительной тенью проносились ласточки-касатки, только недавно прилетевшие откуда-то с юга. Картина мирная и до болезненного привычная. А между тем они потеряли больше десятка человек. Её одежда пропахла потом и гарью, шея чесалась то-ли от грязи, то-ли от того, что колола прошлогодняя травинка. Где-то рядом валялась брошенной её медицинская сумка, давно опустевшая и ненужная. Они вышли. Она толком и не поняла когда закончился бой. Кто-то потянул её за руку и сказал, что надо вставать. Она не знала скольких она перевязала и даже не была уверена, что все, кого она перевязывала, были живы. Она вообще не понимала кто она и что здесь делает. Она пережила свой самый первый бой. – Эй! Наташка, вставай! Командир сказал, что уходим. Она устало приоткрыла глаза. Кто и что от нее хочет? Как ни странно, но это был человек,от кого она меньше всего ожидала: Иннокентий Верещагин, их замполит, приставленный к ним для того, чтобы следить за политическим воспитанием бойцов. Он протянул руку и помог ей подняться. – Давай-давай! А то Михаил Фёдорович мне в жизнь не простит, если случайно забудем тебя здесь. Она стояла, чуть пошатываясь как пьяная, и не совсем понимала, что именно ему от неё надо. Идти... Он сказал надо идти? – Куда? – прозвучало это до крайности безэмоционально, словно ей и разницы не было куда идти и зачем, а спросила больше для приличия. Что, в общем-то, было не далеко от истины. – Ну этого я ещё и сам не знаю. Но идти надо. Немцы нам этой выходки не простят, не наше бы вмешательство так парней бы или прикончили, или в плен взяли. А тут осталась немчина не у дел. Нос-то мы им конечно утёрли, но не простят же нам этого. Если подмога к ним придет, то нос утрут уже нам. В голове немного прояснялось. Ещё не на столько, чтобы четко мыслить, но хоть что-то она уже понимала. И, главное, что она понимала, что идти действительно надо. Даже если ноги отказываются шевелиться, а глаза слезятся Солдаты не разговаривали, отходили молча. Кто-то помогал раненым, кто-то тащил оружие и боеприпасы. Даже те три десятка бойцов, которым они помогли выйти из окружения, шли молча. Они успели попрощаться с жизнью, получить надежду, снова попрощаться с жизнью, и вот сейчас они уходили оттуда, где должны были героически погибнуть. Нет, они не благодарили спасителей, грязные и измученные, они еде передвигали ноги, но тоже шли. И в этой толпе шла Наташа. Сумка на плече натирала, хоть и была пуста. Странно, но когда она шла к месту боя, она не чувствовала этого, так почему это беспокоило её сейчас? А мыслями она была дома. Там, где ее ждала мать, где на кладбище под раскидистой ивой покоился отец, где бегала взбалмошная и суетливая сестрёнка. Наверное, яблони сейчас стояли в цвету. Она любила это время, когда лепестки засыпают землю, а сад стоит, словно покрытый молочно-белой шапкой. Увидит ли она ещё их сад?***
Желание уехать из города, чужого и никак не хотевшего принимать их, стало для Маши всеобъемлющим. С ним она засыпала, с ним просыпалась и с ним же проживала очередной день. Она смотрела на дочь и ещё раз убеждалась, что им тут делать нечего. Иногда подходила к мутному от времени зеркалу и смотрела на себя. Вместо молодой женщины с горящими глазами, на нее смотрела уставшая и изрядно постаревшая крестьянка с иссушеными и тусклыми волосами, покрасневшими и покрывшимися трещинами руками и глазами как у рыбы с рынка - ничего не выражающими и абсолютно мертвыми. Она не хотела быть такой. Она другая и до жути хотела вернуть себя ту. Маша ходила на вокзал, но билетов вечно не было, поезда тут останавливались редко, а те, что останавливались, были переполнены беженцами. Она даже предлагала кассирше деньги, но та только рукой махнула: – Если бы мне давали деньги все, кто хочет уехать, я бы, может быть, тут уже и не работала. Нашла бы квартиру где-нибудь поближе к Москве, да там и жила. Нет билетов! Ни с деньгами, ни без денег. Их просто нет. Для убедительности она даже развела руки, показывая, что и впрямь не может помочь. Уехать отсюда желающие всегда были, но куда бы? Тут хоть войны нет, а уедешь так ещё и попадешь туда, где бои идут. Нет, по личному мнению кассирши тут было жить проще и спокойнее. Только неугомонная молодежь не понимала этого, всё-то они куда-то стремились. Машу такие трудности только лишний раз убеждали, что делать тут нечего. Она даже свои нехитрые вещи собрала в сумку, чтобы в любой момент можно было забрать их и бежать на вокзал. – Мама, а можно я возьму то письмо? Ну которое папа писал... Зоя глядя на мать, тоже собирала свои нехитрые пожитки в мешок. Запасное платье, две пары детских чулочков, тряпичную куклу, красивую белую ракушку, которую нашла тут же на улице. Мелкие и столь важные для ребенка вещи, расставаться с которыми она так не хотела. Кивнув, Маша протянула два письма, которые писал муж, когда ещё был жив. В одном из них была вложена армейская фотокарточка, с которой смотрел улыбающийся молодой мужчина. Когда-то он и ей точно так же улыбался. А теперь? Теперь уже не важно. Девочка взяла два треугольника, осторожно, как самую большую драгоценность в мире, сложила их в свой мешочек. Осмотрелась, вроде бы ничего не забыла. – Мам, я пойду погулять? – Иди, – безучастно ответила женщина. Дочка не имела привычки убегать и обычно сидела где-нибудь во дворе, собирая и перебирая камешки. Иногда бегала с другими детьми, но всё равно не уходила дальше улицы. Во дворе светило солнце и пахло цветами. Ей нравилось наблюдать за деловитым толстыми шмелями, за юркими муравьями. Раньше отец любил сочинять сказки, они были смешные и веселые, сейчас ей уже давно никто не рассказывал сказок. А иногда так хотелось. Конечно Зойка понимала, что она уже большая девочка и через год пойдет в школу, а сказки это для маленьких, но почему ей нельзя было побыть маленькой? Она присела на полусгнившее брёвнышко и принялась рисовать палочкой на песке. Вот солнышко, а тут будет цветочек. Если бы рядом была мама, то она бы рассказала о том, что девочке ее возраста не годиться заниматься такой ерундой. И может быть рассказала бы о каких-то непонятных женщинах, чьи имена были вписаны в историю мира. Зойка честно старалась запомнить, но почему-то ничего не запоминалось. Но мамы тут не было и она могла бы порисовать. Иногда она представляла, что папа не умер, а сидит рядом с ней. Такой же весёлый и добрый как раньше. Тогда девочка принималась тихонько, шепотом, чтобы никто не слышал, рассказывать ему о том как они с мамой живут. Как мама один на работу, как она вчера нашла целый куст с красивыми белыми цветами. Он вкусно-вкусно раз, а вокруг летали пчёлки. Ребята сказали, что это жасмин, Зойка не знала, она никогда не видела таких кустов. – Жасми-и-ин, – нараспев проговорила она. Конечно, папа умер и не мог слышать её, но это ведь такая игра, как будто он жив и сидит тут. А в игре возможно всё. Из дома вышла мама и куда-то пошла. Сегодня мама не работала и, наверное, пошла в магазин. Она махнула рукой девочке и стремительно зашагала по улице. Зоя жалела маму, она бы не хотела, чтобы мама грустила, но что она могла сделать? Иногда она просыпалась ночью и слышала как мама ревёт. Она никогда не спрашивала почему, мама всё равно не ответит, но ей было очень грустно. Если бы только был жив папа... Он всегда умел развеселить маму. Улица была узкой и грязной. Пыль под ногами при каждом шаге взвивалась облачком и осаждалась на голых лодыжках, на поношенных туфлях, давно и основательно утративших свой цвет. Нет, Маша определённо ненавидела тот город, да и он отвечал ей тем же. Здание вокзала представляло из себя зрелище столь же унылое, сколько и удручающее: деревянный покосившвшийся сарай. Большего, видимо, этот город не заслужил. Она поднялась по прогнившим ступенькам и вошла вовнутрь. Тут было душно и пыльно. Люди, ожидавшие поезда, сидели на рассохшихся скамейках, рядом лежали их мешки и сумки. Поезд останавливался тут не часто и любой его приезд был для кого-то ожидаемым событием. – А, это опять ты, – припечатал кассирша, с неодобрением поглядывая в окошко. Маша кивнула, она приходила сюда раз в неделю, а то и чаще. И каждый раз задавала один единственный вопрос: – Есть? Кассир давно перестала спрашивать что именно. И так всё было понятно: эта безумная женщина стремилась как можно скорее уехать отсюда. Обычно она отрицательно мотала годовой, не тратя время на слова. Но сейчас всё было чуть иначе. Она откашлялась и сказала: – Есть билет до Ярославля. Поезд восьмого июня. Ты же в сторону Москвы хотела. Маша даже не сразу отреагировала, некоторое время продолжая молча стоять. Ярославль... Это было вовсе не то, чего она бы хотела, но это было уже хоть что-то. А она в последнее время и вовсе была не способна продолжать жить в этом захолустье. – Так что? – снова спросила кассир. – Беру! Два, один детский. Спустя пять минут она шла обратно, прижимая к груди заветные билеты. Они уезжают. Теперь это уже не мечты, это реальность, они уедут и больше не вспомнят это жуткое место, где ей пришло сообщение о смерти мужа, где она насквозь пропала квашеной капустой, а Зойка видела мать реже чем соседей. Хоть что-то в этой жизни менялось. Пусть пока ещё не так явно, но менялось.