***
Баня это то, о чём ещё недавно Наташа даже и мечтать не могла. А сейчас вот она баня, горячая, с клубящийся паром, и пахнущая берёзовым листом. Она мылась неторопливо, наслаждаясь ощущением горячей воды, чистого тела и какого-то особенного покоя, какого не ощущала уже очень и очень давно. Вместо тазика тут было большое корыто, выточенные из огромного куска древесного ствола и вычищеное до гладкости. Наверное, когда-то оно было светлым, но сейчас, потемневшие от времени и влаги, выглядело так, что возникали мысли, а не расколоть ли его на щепки да не пустить ли на растопку. Но всё же корыто до сих пор служило, выполняя свою задачу. Наташа кинула в него только что выстираную тут же в бане форму и с трудом вытащила его в предбанник. Вытерла волосы и остатки влаги с тела куском чистой тряпки, надела платье, туфли, одёрнула подол. Такой маленький кусочек жизни, но такой драгоценный. Она уже почти что начала забывать о том, что такое выйти летом на улицу в платье, когда ветер колышет подол, треплет волосы и ласкает кожу. – Помылась? Вот и умничка, хоть на человека походить стала. А то приехала грязная, в глине, копоти, а глазёнки у самой огромные, испуганные, – причитала хозяйка бани тётка Люба. Наташа кивнула и улыбнулась. Тётка Люба ей нравилась, добродушная и улыбчивая, она чем-то походила на материну сестру тётку Галю, к которой в детстве часто бегала босоногая Наташа. – Мне бы развесить где, – Наташа кивнула в сторону корыта, в котором лежала мокрая и тёмная от влаги форма. – Так сейчас, солнышко, развесим, – всплеснула руками Люба и потащила Наташу за руку к верёвкам, натянутым между двух стоек. Над ухом деловито прожужжал толстенький шмель, покружил над головой и полетел куда-то прочь. Его не интересовали проблемы этого мира и разборки суетливых людей, никак не способных жить мирно, тоже не занимали. Наташа проводила летуна долгим взглядом. Вот бы и ей эту беспечность. Пусть бы она с утра до вечера работала, работать с детства привычная, иначе в деревне и не бывает. Но только не эта изматывающая тревога. Она встряхнула гимнастёрка, аккуратно развешивая её на верёвке, рядом повесила армейские галифе и куртку. Верёвка прогнулась и на землю закапала вода, оставляя после себя тёмное и влажное пятно. Натеаше вдруг стало не по себе. Она передёрнула плечами и повернулась к бабе Любе. – А вы-то что не уехали? Знаете ведь, что фронт близко. Та ответила не сразу, сначала помолчала, размышляя о чём-то, возможно, чрезвычайно важном для неё. – Так ведь всё ждали, что станет лучше. Всё не верили. Война-то она не одинаковая, когда и орудия вроде почти затихают, мы с бабоньками так между собой и шепчемся, может, уж и закончится, проклятая. А в другой день опять громыхать начнёт. Да и дом тут, жалко ведь. – А если немцы? Женщина печально улыбнулась. – Так кто же знает? Могёт быть и придут. Ты, Наташенька, не думай, детей-то младших я с сестрой отправила. Она сидеть не стала, страшно, говорит, тут оставаться. Вот с ней дочки и уехали. В Новгород их отправили, письмо даже прислала. Младшую-то у меня как тебя, Наташей кличут, она в школе в шестом классе, совсем уж большая. А старшую Аней звать. Анютка-то совсем взрослая, девятнадцать годков, парнишка у неё в армии... Переживает. – Так и ехали бы с ними, – настаивала Наташа. – Не могу. Много раз думала, а не могу. Тут дом, тут каждая чашечка, каждая тряпочка своя, а там? Нет, я решила, что уж если помру то здесь. Больше спрашивать Наташа не стала, может, и вправду так было лучше? Да и чем она сама лучше? Не так же разве рискует своей жизнью каждый день? Видимо, у каждого своя судьба и кому суждено умереть на родной земле, того она не обойдёт.***
Маша сидела на скамейке на вокзале и смотрела перед собой. – Сука! Какая же ты сука! – сквозь зубы прошептала она сама себе. Люди сторонились странную женщину, выглядевшую уставшей и излишне возбуждённой. Кажется, она ненавидела сама себя, она перебирала в памяти всё, что было связано с дочерью. Вспоминала, как улыбался муж, глядя на её уже изрядно округлившимися живот. Как она вязала носочки, готовясь к рождению малыша. Как впервые увидела свою дочь, после многих часов тяжёлых и мучительных родов. Как они впервые вынесли на улицу замотанную в одеяло девочку. А сейчас она сидела одна. В Ярославле. К ней подошла женщина, молоденькая совсем, вряд ли старше самой Маши. Погладила по голове и спросила: – Случилось что? Маша удивлённо посмотрела на неё. Почему она так добра? Разве она не знает? Она. Не. Знает. – Дочка у меня умерла. Маленькая ещё была, – прошептала Маша. Молодая женщина аж вскрикнула. Ей было жалко Машу, хотелось обнять и успокоить. Но разве это могло бы помочь несчастной, потерявшей ребёнка? – Ты где живёшь? Маша опять не поняла вопроса. – Далеко. – Ты только что приехала? – вдруг догадалась женщина. Маша кивнула: – Да, в эвакуацию...***
В дверь осторожно постучали. Михаил Фёдорович встал, подошёл к окошку и выглянул. У порога стояла Наташа. Вздохнул и открыл дверь. Девушка потопталась, не решаясь войти. – Заходи, – махнул он рукой, приглашая её вовнутрь. Наташа зашла и осмотрелась. В отличии от неё, командира поселили в маленькой пустующей хатке, говорят, старик, живший здесь, умер ещё зимой, а родных у него не было. Домишко был косенький и нескладный, потолок, стены да подгнивший пол. Но если бы ещё год назад она только фыркнула, глядя на подобное жилище, то сейчас вполне по хозяйски прикинула, где бы подконапатить щели, где бросить на полиполовики, и где прибить на стены полочки под чашки и миски. Жить, оказывается, и тут можно. – Да, не хоромы, но... – А что это не хоромы? Подкрасить бы окна, да пыль смазнуть, печку побелить и практически хоромы! – бодро ответила Наташа. – Ну да, согласен, ремонтик бы тут не повредил. Ну да куда нам? Может неделю стоим, может месяц. Есть где голову положить на подушку и уже прекрасно. А платье тебе идёт. Наташа засмущалась, она уже и забыла, что не в форме. – Простите, я форму выстирала. Вот, надела, что было. Он махнул рукой, война войной, но и такие простые вещи как баня и стирка тоже жизненно необходимы. Особенно женщинам. Особенно после того, как по плечи обстригли волосы, в стремлении избавиться от вшей. – Я видел. Не зверь же я в конце концов чтобы за стирку наказывать. Чай? Ну это конечно не тот чай, кипрей да мяты немного, но пить можно. – Я в общем-то хотела бумагу попросить. И перо. – Письмо писать собралась? Кому? Наташа только рукой махнула: – Да мамке. Кому же мне ещё писать? Мужчина достал из сумки немного измятый лист желтоватой бумаги и карандаш. – Перьев не держим. Садись, пиши, – Михаил Фёдорович отодвинул таблетку, предлагая девушке присесть за стол. Она послушно села, взяла в руки карандаш, расправила лист бумаги и... И вдруг поняла, что понятия не имеет что ей писать. Она хотела бы рассказать так о многом, о том, как приехала, о Лизке, погибшей от вражеских пуль, о том, что пришлось обрезать волосы, о том, что сапоги ужасно трут, но другой обуви тут нет. Но сейчас, когда лист бумаги лежал прямо перед ней, она вдруг поняла, что мысли отказываются складываться в слова. И это было поразительно глупо. – Письма-то мамке до этого писала? – с подозрением спросил командир. Она кивнула, так не кстати почувствовав, что сейчас заревёт. Как-то разом всё навалилось, и вроде ещё десять минут назад она и была готова написать всё-всё, а сейчас как отрезало. Тяжёлая мужская рука легла на плечо, легонько сдавив. – Пиши так: скучаю, всех люблю, немца бьём изо всех сил. Им там думаешь легко? К чему им про наши невзгоды читать? Пусть радуются тому, что живы, а помрём так хлебнуть горя успеют. – А вы? – А что я? – переспросил он, не поняв вопроса. – А вы так пишите? – И я так пишу. Думаешь, моя мамка меньше бед хлебнула? Вот то-то и оно. Им и своих проблем хватает, пусть хоть от нас хорошие вести будут. Как-то сразу всё встало на свои места. Прав Михаил Фёдорович, грустно, но прав. Зачем мамке знать о Лизке? Чтобы её саму раньше времени хоронила? Живы, здоровы и ладно, а там уж как сложится. Здравствуй, мама...