***
Покос на себе дело исключительно важное и нужное. Не заготовить сена на зиму – не чем скотину кормить будет, а голодная скотина и молока не даст, и мяса с гулькину голову. На покос выходили чуть ли не всем колхозом, каждый, кто может в руках кому держать, тот ей орудовал, остальные на подмоге. Солнце припекало изрядно, но всё же терпимо. Фёдор Иванович махал косой, только успевай замечай как лезвие на солнце блестит. Остановился, утёр рукавом лоб. Вроде и сыновей растил помощниками, думал в старости опора да подмога. А где она теперь эта подмога? Вовка да Степан погибли, от Мишки и Пети ни слуху ни духу. Хоть бы письмецо прислали. Всю жизнь война проклятая перемолола. Мимо пробежала голенастая босоногая Танюха, дочь Васьки Виноградова, председателя колхоза. Можно сказать ему даже в чём-то повезло, нарожала жена ему трёх девчонок, так все и при нём. Не в армию же их забирать. Он проследил взглядом за Танюшкой, кажется, она что-то держала в руке. Так и есть, конвертик махонький. Эх, знавали и они такие, помятые, потёртые, местами запачканые. Иногда в них была нечаянная радость, а иногда горе неизбывное. Кому сейчас повезло? Девчонка отдала конверт Тоське, дородной и круглолицей женщине. Тоска в колхозе дояркой числилась, баба была работящая, хоть иной раз и выпивала лишка. – О-о-о!!! Как же та-а-а-ак? Женщина кричала громко и протяжно, вкладывая в это всю свою нерастраченную силу. – Тося! Тось, что с тобой? Давай девчонки за квасом сбегают? – тормошил беднягу кто-то из женщин. Она же, кажется, не видела и не слышала ничего вокруг, а только продолжала кричать, подвывая как побитая собака. Женщины суетились, побросав косы, кто-то пытался усадить дорожную Тоську, кто-то обмахивал платком, причитая, что как бы её родимчик не хватил от горя, кто-то бежал в сторону её дома. – Дядь Федя, страшно-то как. Он повернулся, рядом стояла Танюшка Виноградова, случайно ставшая вестницей. Младшая из дочерей Василия Кондратьевича, она чем-то напоминала свою покойную бабку, Марью Виноградову, такая же тихая и безответная. Он потрепал её по голове: – Страшно, Танечка, страшно...***
На улице вдруг похолодало, накрапывал мелкий дождик и задувал ветер. Была та странная погода, когда с ходу и не разберёшь лето ли это или осень. Разве что листва ещё совсем зелёная, да касатки в небе молнией мелькают, охотясь на комаров да мошек. Наташа даже не помнила толком зачем она и пришла-то к Михаилу Фёдоровичу, может быть спросить что хотела, а может и нет. Но слово за слово и посиделки перешли в небольшое импровизированное застолье. – Вот, Наташ, скажи мне, птичка наша, для чего мы живём? Места нам, людям, мало? Всегда куда-то бежим, зачем-то стремимся, кого-то обижаем. Смогут ли люди жить без войны, а, Наташ? Он подливал спирт по чуть-чуть в чай, сам-то может и не особо в этом нуждался, но гостья его совсем молодая девушка, не хорошо это спаивать её спиртом, слегка разбавленным водой. С чаем-то оно полегче бы. Девушка отрицательно покачала головой: – Нет. Люди всегда найдут чему завидовать. А где зависть - там злость. Замахнув залпом остатки чая со спиртом, мужчина подошёл ближе, погладил её по коротким и мягким волосам, очертив кончиком пальца контур уха. – Эх, Наташка, светлячок ты наш. Знала бы ты, так вообще бы сюда не приходила. – Так вы скажите, тогда и буду знать,– пожала плечами она. Алкоголь слегка развязывал язык, сегодня она была почти готова говорить на любые темы. Ей было легко и немного даже весело, хотя, вроде бы обсуждали они на серьёзные темы. – Нравишься ты мне, Наташка. Вот что. Она слегка удивилась. Разве же это что-то плохое, чтобы скрывать это? – А это... Ну, это же не что-то дурное – Нет наверное, но и хорошего мало. Он задумчиво оглаживал плечи этой хрупкой как былинка девочки. Надо же как глупо всё выходило, он всегда считал себя разумным и серьёзным мужчиной. А это разве серьёзно? Влюбиться в девчонку да ещё и на войне. Какая нелепая всё же выходила у него жизнь, ничего толком сделать не мог так как надо. Сам же всегда смеялся над младшим Стёпкой за то, что тот думал только после того как делал, а вот смотри-ка ты, и сам туда же. Куда вот он теперь со своей любовью? Разве что забыть... А как забыть, когда она всё время рядом? И ей бы оттолкнуть его, прикрикнуть... Может и отпустило бы его. А она как котёнок льнёт. Глупая. – Наташа, прикрикни хоть на меня, а? Ну скажи чтобы проваливал... А она как назло взяла за руку и держит, глазёнками своими в глаза заглядывает, словно ищет чего-то. Вот что с ней делать? И сам бы ушёл, так не пускает, пальчиками вцепилась, словно тонущий за соломинку. – Михаил Фёдорович, поцелуйте меня... Один раз всего. Я же никогда... А умру и даже не знаю как это... Язык заплетался, слова сбивались и комкались, но она всё равно упрямо держала его за руку и не отпускала. Он опустился на колени перед ней, всё так же сидевшей на табуретке, взял ладонями ее лицо. Поцеловал, вроде бы осторожно, но в голову тут же пришла мысль, что он не брился ни сегодня, ни даже вчера. Наташа же зажмурила глаза и вцепилась ладошками в рукава его гимнастёрки, словно боялась упасть. Губы мягкие и тёплые, так податливо сминаются, что он готов целовать ещё и ещё, но это не честно. Это как-то не правильно. Он прекращает поцелуй и смотрит. Наташа смешно морщиться и чуть капризно произносит: – Ещё! Только бы удержать себя в руках, только бы не наделать непоправимого...