***
На столе стояли пироги с морковкой, картошка, запечёная до золотистой корочки, солёные грузди и графин с брагой, резко пахнувшей ягодами и спиртом. Девчонки-швеи заунывно пели что-то тягостное и жалостное. – Ну ей богу, с таких песен только топиться идти. Давайте хоть что-нибудь повеселее, – вздохнул Прохор. Девушки рассмеялись и как нарочно затянули что-то ровно такое же тягостное. В общем-то никаких особых поводов для застолья у них и не было, просто хотелось немного отвлечься. А дальше кто-то вспомнил, что у него как раз день рождения, другие собрали кое-что из своих запасов на стол, третьи принесли выпивки. Так буквально из ничего собрали вполне приличный стол, к нему подобралась неплохая компания, а там уж как-то всё само собой пошло. Кто-то пел, кто-то разговаривал и шутил, кто-то задумчиво курил. Всем хватало места, выпивки и закуски. Первой встала Маша, поблагодарила всех, и пошла одеваться. Конечно на улице уже было довольно поздно, но ей и идти-то тут было всего ничего. Минут десять и она в общежитии, да и идти не огородами, а по улице, где и фонари есть. – Эй, одна что ли идти собралась? Дай, хоть провожу тебя. Маша оглянулась, рядом стоял Прохор, привычно пряча в рукава покалеченную на фронте руку. Прохор был неплохим парнем, можно даже сказать, что он ей чем-то нравился. Но Маша только пожала плечами, мол хочешь, так иди. – И сама небось дорогу найду. – Да ты не кипятить, я же не со зла говорю. И тебе идти веселее, и я прогуляюсь. Возражать Маша не стала, они шли по улице, нарочно замедляя шаг, разговаривая о чём-то совершенно не значительном. Прохор курил самокрутку, шутил и улыбался. Маша всё больше слушала, шутить она не особо умела. А снежинки падали с неба на землю, ложась на плечи и голову, тонкие, лёгкие, холодные. Снегу не было никакого дела до людских затей, он не любил, не надеялся, но и не знал ненависти. Он просто был. До общежития оставалось буквально рукой подать. Вот пройди ещё что метров и ты уже у дверей. За ними будет тёмный коридор, лестница на второй этаж, а там и комната. Но так не хотелось сделать эти последние несколько десятков шагов. А потом Прохор оказался слишком близко, а его губы, отдающие горечью табака, слишком тёплыми, а его дыхание слишком манящим. Маша поддалась, не хотела, но... А впрочем, хотела и поддалась. А в комнате, в мешке с вещами лежала фотокарточка. Одна единственная, сделанная ещё до войны. Тогда они гуляли с Степаном и Зойкой, ходили по улицам, Зойка бегала и просила покачать её на качелях. А потом они зашли в фотоателье. Маша даже не помнила, чья это была идея, но та самая фотокарточка, с девочкой, улыбающейся так искренне и так радостно, до сих пор лежала в её вещах. Наверное Маша не хотела бы помнить, но памяти нет дела до наших желаний.***
– Девочка! Да такая крикунья! Щёки круглые, розовые! – восторженно говорила пожилая санитарочка. Олег Александрович кивал, положив одну руку на голову стоявшей рядом Зои. Елена Георгиевна родила только рано утром, а сейчас отдыхала в палате. Дочка спала в детском отделении, спелёнатая как солдатик. Им обеим сейчас отдых был нужнее всего и он это прекрасно понимал. Но как же сложно, не бросить всё и не побежать туда к ней в палату. – Хотите, одним глазком взглянуть? – хитро спросила санитарка. – Хотим, кивнул он. – Ну пусть девочка-то тут посидит, а вы сходите... Он вздохнул тяжело и устало. Спорить он не собирался, объяснять тем более. – Девочка не посидит, она тоже пойдёт. Пожилая женщина посмотрела как-то исподлобья, но спорить не стала. Был бы это рядовой молодой папаша она бы ответила, что думает, но спорить с ведущим хирургом санитарке не следовало. Хочет девчонку развлечь так его дело, хоть вроде бы это им и не дочка. Тут Зоя не бывала никогда, да и Олег Александрович тоже. В детской комнате послеродового отделения было необычайно тихо. Обычно тут в кроватках лежали с десяток младенцев, в ожидании когда их отнесут к матерям, чтобы те их покормили. Сейчас на всё помещение тут было два малыша. Олег Александрович мельком взглянул на бирки и подошёл к одной из кроваток. – Зоя, идём сюда. Девочка подошла и взглянула. Существо, лежавшее там, на малыша походило мало. Сморщенное как у старичка личико, красная кожа, отёкшие веки и чуть оттопыренные губы. – Вот она, наша девочка. Маленькая ещё, потом подрастёт. Говорил он тихо, с лёгкой хрипотцой, как человек, который очень волнуется. Зоя смотрела то на него, то на крохотную девочку, которая спала, не обращая никакого внимания на них, и никак не могла представить, что когда-то вот эта девочка будет бегать по улице, собирать в августе яблоки и играть в куклы. Больше всего малышка сама походила на куклу. – А как её зовут? До сих пор она не задавалась вопросами откуда берётся имя. Она воспринимала как данность то, что её звали Зоей, что её отца звали Степаном, или то, что Елену Георгиевну звали Еленой Георгиевной. А тут... А тут она не знала что и подумать. Мужчина улыбнулся и сказал: – Саша. Тебе нравиться имя Саша? Александра. Юная Александра нахмурились во сне и зачмокала губами, ища материнскую грудь. Потом сердитая складочки на её лбу разгладилась и она снова уснула, не зная, что буквально только что получила имя. – Что это она? – спросила Зоя. – Наверное приснилось что-то. Будем надеяться, что у неё хорошие сны, – ответил Олег Александрович.***
Жизнь поменялась слишком резко, теперь всё в доме Даничевских было подстроено под желания и потребности младенца. Это было даже интересно, Зоя наблюдала как малышка сосредоточенно сосёт материнскую грудь, иногда теряя сосок, и ища его губами. Как потом пускает белые молочные пузыри. Раньше ей как-то не приходилось иметь дела со столь крохотными детьми и ей это даже нравилось. – Зоя, принеси полотенце, надо Сашеньку подмыть, – говорила Елена Георгиевна, распелёнывая малышку. Характерный запах подсказывал, что случилась небольшая неприятность и Сашеньке это явно не нравилось, она вертелась и кряхтела, всем своим видом показывая недовольство. Пока девочка искала полотенце, Елена Георгиевна развела тёплой воды в небольшом тазике. Положила младенца животиком на свою руку и начала поливать тёплой водичкой, отмывая испачканную попу. – Мыть надо обязательно. У малышей очень нежная кожа. Вот так. Поливаем осторожно, чтобы не напугать, – поясняла она, закутывая полотенцем ребёнка. На самом деле Зоя практически тут же забывала все наставления, но ей было интересно наблюдать за тем как это всё происходило. Вечером, когда все ложились спать, Зоя тайком укачивала тряпичную куклу Катю так же как Елена Георгиевна Сашеньку. Потом укладывала рядом с собой и укрывала углом одеяла. Ночью Сашенька просыпалась и кричала тонко и пронзительно, Елена Георгиевна вставала, кормила её и перепелёнывала. Зоя тоже просыпалась, шепотом спрашивала у куклы хочет ли та есть, укладывала спать и засыпала сама с чувством выполненного долга. Даже гулять сейчас они выходили вместе: Елена Георгиевна с коляской, и вместе с ними Зоя. Елена Георгиевна катала коляску, рассказывая о том, что сон на свежем воздухе полезен для детей, о том, что рахит реже бывает у тех, кто много времени проводит летом на солнце. Зойка знать не знала, что есть рахит, но слушать Елену Георгиевну ей нравилось. Потом её звали ребята, она убегала кататься с горки, а Елена Георгиевна возвращалась домой с Сашенькой. – Как год исполниться – ходить начнёт, – с видом знатока заявлял Митька, он в детских делах разбирался чуть больше, всё же у него двое младших братьев имелись. Он уже почти не хромал, наступая на оперированную ногу почти так же как на здоровую. Они сидели бок о бок на крыльце Митькиного дома и смотрели как стайка свиристелей обклёвывали прихваченые морозцем дикие яблоки. Почему-то этот чужой город незаметно для неё самой стал важной частью её жизни. Как и люди, ещё недавно бывшие посторонними и непонятными. Как мальчик Митька, с которым она бы никогда и не познакомилась, продолжи она жить с матерью. Как маленькая девочка Саша, которую бы никогда не увидела... Думать об этом было странно, а не думать – сложно. – Митя, ты хочешь в школу? Мальчик задумчиво прикусил губу. Ему уже исполнилось семь, как и Зойка уже осенью он тоже должен был идти в школу. Но что значила для него школа? Его мать была необразованной, и даже подписать за себя не умела, ставя вместо фамилии крестик. – Да. Наверное... Я не знаю. Раньше Зоя думала, что идти в школу надо потому что только через просвещение народных масс можно добиться улучшения жизни. Так говорила мама. Что такое "народные массы" сама Зоя не имела ни малейшего понятия, но наверняка это было что-то очень умное и важное. Зоя вообще мало понимала из того, что говорила ей мать, она привыкла запоминать и соглашаться, а понимать вроде как и не особо нужно было. Но сейчас почему-то всё изменилось. – Я хочу. Хочу стать такой как Елена Георгиевна, а для этого надо учиться. Очень долго, она сама говорила. Но ведь это же хорошо, правда? Митка кивнул с самым важным видом. Кого-кого, а Елену Георгиевну и Олега Александровича он бесконечно уважал, мамка говорила, что кабы не они, так он бы без ноги остался. А без ноги это же плохо совсем. Ни на речку не сбегать, ни с горки не прокатиться. Рядом с ними жил Васька кривой, нет, так-то он вообще-то был Василий Смирнов, но хромал на одну ногу, потому что она, нога эта, была короче второй. Вот такой казус. И звали его все Васькой кривым. Такого Митька не хотел, а потому за ногу свою очень переживал. – Конечно! – с видом знатока, подняв к верху указательный палец, заявил Митька. – Хорошо. Пока в школе поучусь, а потом уж и в институт... Или где там врачей учат? – кивнула Зоя. В общем-то она имела весьма смутные представления о том, как и где надо учиться, чтобы стать врачом. Но разве же это могло остановить её в своём стремлении?***
Мужчина лежал рядом, прикрывшись тонким одеялом и сверху набросив для тепла шинель. Маша смотрела в потолок, пытаясь понять что вообще происходит с её жизнью. Ведь ещё недавно она была женой и матерью... Была... – Представь, поженимся с тобой, родим мальчишку или даже двух, – Прохор повернулся на бок, приобнимая той самой покалеченной рукой Машу. – Дочь... – Что, дочь? – не понял он. Маша усмехнулась: какой непонятливый. Ну что тут можно не понять? Разве же это не очевидно? – У меня дочь. Была. Он аж поперхнулся от неожиданности. Нет, то, что Маша осталась вдовой это он знал, но о ребёнке слышал впервые. – Была? А что случилось? Какие же это глупости, думала Маша, разве о таком нужно спрашивать у женщины? У коммунистки? Разве женщина должна отвечать на такие вопросы? Но, видимо, Прохор считал иначе. – Умерла. Воспаление лёгких наверное. Маша не знала, она просто надеялась, что без неё Зойке будет лучше. Зойка обязательно заберут в детский дом, там тепло, там кормят. Воспитатели растят из детей, оставшихся без семьи, настоящих коммунистов. Она вырастет, она обязательно станет взрослой и, может быть, счастливой женщиной. Но только без Маши. Она старалась стать хорошей матерью, но так и не смогла. А жаль. Ей было бесконечно жаль и себя, и маленькую девочку, полюбить которую она, кажется, так и не смогла. Почему-то этому не учили на партсобраниях, этого не было в лекциях и об этом не писали в брошюрах. Очень-очень жаль...