*
Осень выдалась тёплой, а степь не остывает от зноя ещё долго. Но едва зарядили дожди и степной бурьян полёг под тяжестью струй, войско амазонок выступает в поход. Длинные шеренги ровным строем покидают крепость, чтобы дать решающий отпор кочевникам. Когда они достигают холмов за пролеском, взору амазонок открывается невероятное — скифское войско в полном боевом облачении стоит на трёх холмах с опущенными знамёнами и пиками копий, с убранными за спину луками и стрелами, но готовые в мгновенье поднять оружие и хлынуть волной на противника. Взгляду и самих скифов есть чему удивиться и полюбоваться — ещё никогда они не встречали столь устрашающих и одновременно столь прекрасных воинов. Кольчуги и шлемы сияют серебром, щиты и копья отливаются лунным светом, драгоценные камни украшают доспехи и сбрую коней. Амазонки нарядились так, словно идут на свидание с альфой, а не на битву. Их длинные волосы распущены и каскадом струятся из-под шлема. Глаза, подведённые сурьмой, сияют огнём, словно перед страстной ночью с желанным альфой, а губы, намазанные алым соком брусники, призывно выделяются на их прекрасных лицах. Сокджин отъезжает со своей свитой к холмам, когда навстречу к нему направляется отряд скифов во главе с царём. Глаза альфы горят счастьем и затаённой тревогой, когда он смотрит на своего царственного омегу. Драконий взгляд блуждает меж желанных губ, карих глаз, нежной улыбки, пытаясь объять всю красоту любимого. Но всё же взгляд альфы тянется к округлому животу омеги, прикрытый кольчугой, там, где растёт их сын. Сокджин смотрит в ответ понимающим мягким взглядом, говоря, что с ним и с сыном всё хорошо. И так безмолвно переговариваются глазами двое влюблённых, прежде чем начинают свою речь уже два царя. — Уговор всё тот же, — строго и горделиво молвит омега, сияя красотой и величием в стальных доспехах. — Ни один скифский воин не посмеет и шагу сделать на поле битвы, иначе нашему договору конец! Скифы станут предателями и врагами для нас! — Мы помним уговор, — спокойно и размеренно отвечает Намджун, слегка склоняя голову в поклоне. — Мы всего лишь воспользовались гостеприимным приглашением амазонок и пришли полюбоваться на величайшую битву и доблестную победу прекрасных воинов. Боги благословили этот день. Афирим храбрым амазонкам! — клич тут же подхватывают тысячи воинов за спиной скифского царя. — Что ж, полюбуйтесь, — ухмыляется Сокджин. — Будет что рассказать на старости лет своим внукам. Они разъезжаются по разные стороны, каждый вставая во главе своего войска. Но ещё долго не унимаются сердца обоих, когда перед глазами стоит цвет любимых глаз и улыбка, прекраснее которой на свете нет.*
Дозорные шерстили степь, докладывая своему царю о приближении чинтов и расположении их станов. То, что амазонки ждут их на великую битву, чинты прознали давно, с того самого дня, как получили известие о гибели трёх отрядов, а одинокий всадник, уцелевший от стрел амазонок, поведал о готовящейся войне. Они удивились, но позабавились с решения царя амазонок выйти против них в открытом бою; уж сколько столетий чинты были непобедимы в своей многочисленности. И на этот раз амазонкам не выстоять против них. Самонадеянность царя Сокджина развеселила их, и чинты, ухмыляясь криво, выехали в степь на своих коротконогих приземистых лошадях. Первое, что им бросилось в глаза — это башни к северу и югу степи и цепь вышек между ними; они поняли, что амазонки зря времени не теряли. Но разве их остановят укрепления омег, пусть и таких воинственных? Потому племенным вождём чинтов принято решение начать сражение с рассветом. Намджун глаз не спускает с поля битвы, восседая на гнедом жеребце. Он видит, как живой чёрной волной хлынули по холмам отряды чинтов, а за ними едут сотни кибиток с детьми, омегами и стариками. Первыми ожидаемо в бой ринулись всадники-лучники — самая многочисленная часть войска. От одновременного топота тысячи коней земля содрогается, а гул стоит неимоверный, пыль да растоптанный бурьян кружится вслед стремительно несущейся орде. У альфы сердце от тревоги заходится, хоть лицом он спокоен. — Они не движутся, — голос Кая выдаёт его страх. Там, среди войска амазонок, находится его возлюбленный омега, которым он дорожит не меньше, чем его господин своим. — Почему они не выдвигают отряды навстречу? Полки чинтов сметут их! — Подождём, Кай. Сокджин знает, что делает, — спокойно отвечает Намджун, пытаясь успокоить друга… и самого себя. Но амазонки так и не шелохнутся, ровными шеренгами восседая на своих великолепных скакунах, смотря, какой устрашающей волной на них несутся чинты. Их громкое улюлюканье, ругань и насмешки в сторону амазонок слышат все, но даже это не заставило дрогнуть ни одного воина-омегу. Намджун готов подать знак отрядам скифов вступить в бой, но происходит невероятное — с грохотом и клубами чёрной пыли земля разверзлась под ногами чинтов, поглотив их в свои недра. Крики и вопли людей смешивались со скрежетом, лязгом и ржанием коней, поднимая нечеловеческий гул над землёй. Чинты тормозили своих коней, видя, что творится перед ними, но стремительно несущиеся всадники давили друг друга, подталкивая к разверзнувшейся пропасти. Другие отчаянные всадники, сумевшие перепрыгнуть через тела своих соплеменников, попадали в такую же ловушку, проваливаясь в подкопы. — Лучники! — Хату командует зычно, и сквозь шеренги всадников быстрым и ровным строем выходят стрелки, вмиг посылая тучи стрел в копошащееся месиво из людей и коней. Но чинты вновь выстраиваются, обходя пропасти, выставляя вперёд лучников, что на полном скаку пускают стрелы в отряды амазонок. Их столь много, что, казалось, войску чинтов не будет конца. Сокджин командует флангам выступать в обход кочевников, а чинты, увидев образовавшиеся бреши в строю амазонок, устремляются вперёд. Конь под царём скифов притаптывает нетерпеливо, чувствуя волнение и страх своего хозяина. Намджун более и не скрывает беспокойства, горящим взглядом смотря за развернувшейся битвой, всё время цепляя лишь один облик в стальных латах — облик омеги, больше походившего на божество, чем на смертного. Царь амазонок смел и уверен в тактике, но кочевников в разы больше, и именно это пугает альфу более всего. — Мой царь, — Кай не унимается, его волнение не меньше. — Сухо ушёл в авангарде, вели отправиться вслед и присоединиться к амазонкам! Намджун! Вели трубить в трубы! Но альфа молчит, взглядом сдерживая порыв своего друга, и забывает как дышать, смотря на незатихающую битву. — Что за…? — вырывается у альфы, как и у остальных скифов, своими глазами наблюдая невиданное. Прямо посреди поля амазонки с помощью тяговой силы лошадей поднимают огромные балки, скреплённые наподобие рогатин, а меж них — натянутые верёвки со сшитыми мешковинами. На их глазах амазонки загружают в мешковины огромные камни, заранее оставленные ими на поле, натягивают верёвки, закручивая на барабан, и резко отпускают. Странное орудие действовало наподобие пращи, кидая огромные глыбы в самую гущу войска кочевников, вновь ломая их ряды и заставляя сваливаться в кучу и людей и лошадей. От беспрерывно падающих камней нет спасения, единственная возможность — это подойти как можно ближе к войску амазонок, минуя линию камнемётов. Но вырвавшиеся отряды чинтов попадают в новую ловушку: под копытами своих коней кочевники замечают что-то чёрное и липкое, слишком поздно осознавая, что это смола. Небо над степью темнеет от тысячи пущенных стрел, но теперь с зажжёнными наконечниками. И им необязательно попадать в цель, достаточно воткнуться в землю, чтобы вмиг вспыхнуть беспощадным огнём. Степь загорается мгновенно; огонь стоит стеной, а чёрный смоляной дым заволакивает всё небо. Нечеловеческие крики горящих в огне людей и ржание обезумевших от боли и страха лошадей заглушают весь остальной звук. Кажется, сами боги слышат их, смотря из своих чертогов на великую битву, а амазонки упиваются агонией своих давних врагов. Волосы зашевелились на голове у скифов, когда они видят развернувшуюся перед ними страшную картину — кочевники, объятые огнём, в отчаянной попытке спасти себя, выскакивают из огненного столба, обгоревшие и вопящие, и несутся в своём безумии не видя ничего. Амазонки встречают их меткими стрелами и копьями, тем самым облегчая их участь мучительной смерти. Намджун снова взирает молча, но на этот раз от ошеломления. Эта битва станет легендой, о которой будут помнить все поколения: у амазонок не более десятка раненых, в то время как чинты потеряли половину войска! Впервые скифы видят военное построение и тактику боя, чётко спланированное действие, ровные шеренги и отряды, выполнявшие единую команду. И откуда столько познаний в столь юном омеге, взявшем бразды правления в свои руки только нынешней весной, Намджун не может понять. В коем из предков было столько силы, храбрости и решимости, что достались в наследство этому невероятному и прекрасному омеге? Чья кровь бурлила от гордыни и тщеславия, коих тоже полно в юном правителе? От кого эта мягкость и нежность, эта верность своим чувствам и вера в свои предчувствия? Но так ли это важно знать мужчине, бесповоротно и глубоко полюбившему омегу таким, какой он есть — настоящим, несовершенным, живым! Вовсе нет. Достаточно взглянуть в его драконьи глаза, чтобы увидеть в них образ омеги, навсегда запечатлённого в сердце — Намджун влюбляется каждый раз всё сильнее. Сокджин не знает о думах своего альфы, хоть чувствует его взволнованный взгляд. Но сейчас омега не может себе позволить слабости опереться на сильное альфье плечо, перенеся груз ответственности на мужчину. Сокджин должен быть сильнее любого альфы, и сейчас, в решающий момент его жизни, именно он, омега, берёт на себя ответственность не только за жизни тысяч его собратьев, но и одной крохотной, чьё сердечко бьётся под его собственным. И потому после молитвы великой богине мысли и слова омеги обращены именно к нему — его сыну. Он шепчет тихо, ладонью накрыв упругий бугорок внизу живота, чувствуя тепло и радость в сердце: — Мой сын, ещё в моём чреве ты познаёшь величие и трепет своей первой битвы. Вместе со мной ты будешь держать меч, со мной же убьёшь своего первого чинта! Ты уже велик и любим мной, как и своим народом, которым будешь править вместе со мной. Я знаю — настанет тот день, когда ты будешь стоять со мной во главе великой рати, равной которой не будет в мире. Сражайся вместе со мной! Ты уже воин! Огонь отражается в глазах омеги, поднимающего свой меч высоко над головой. Вслед за ним поднимаются тысячи сияющих под солнцем мечей — амазонки выступают в атаку. Шеренги приходят в движение, с медленного шага переходя на рысь, а после устремляясь галопом прямо в затихающее пламя. Стальная живая река переливается серебром мечей и копий. Щиты гнутся и копья ломаются от силы столкновения. Стрелы заслоняют солнце. Голоса смешиваются в общий гул, но громкое «Хайра!» и имя великой богини звучат всё громче. Мгновения кажутся длиннее столетий для двух альф, что смотрят на месиво битвы с холмов, и сердца их сжимает страх за жизни своих возлюбленных. Но Намджун стоит скалой сдерживая своих нетерпеливых воинов — вера в его омегу сильнее слабости страха. Солнце в зените, когда исход битвы становится ясен — чинты безнадёжно тонут под натиском амазонок, втаптываемые в землю копытами лошадей, проткнутые стальными мечами и пиками копий. На закате последний воин-кочевник сражён на поле боя — амазонкам пленники не нужны. К ночи запылали юрты кочевников. Нечеловеческий вопль стоит над степью — амазонки убивают всех, не жалея ни омег, ни детей — огнём и мечом пройдясь по всей степи, убивая, терзая и сжигая всё, что связанно с чинтами. И уже глубокой ночью амазонки устроивают кровавый пир на поле боя — нанизав на пики копий тела военачальников и вождя чинтов, они соорудили ритуальный круг, вокруг которого водят хоровод, громко и яростно напевая строки «хъуромы»:Ди Хэкужьыр мэбагъуэ! Ди бийжьхэр мэгъуж!
Им не нужны хмель и брага, они уже пьяны своей победой. Никто из амазонок и не думал смывать кровь чинтов с оружия, клянясь умыться только в водах Каспия. К утру сгоняют нартов с ближайших поселений, заставляя собрать тела кочевников с поля боя. Зашумела, заскрипела роща неподалёку. Теперь тонкие деревца и многолетние исполины пойдут на погребальные костры чинтов. Вновь степь пылает огнём, чёрным дымом заволокло небо, а отвратный запах жжёного мяса распространяется вокруг плотным туманом. Амазонки выполнили неписанный воинский долг — поступать с телами убитых врагов согласно их обычаю. И теперь души нескольких тысяч кочевников возносились к небу, к чертогам своих богов. Погибших амазонок хоронят с великими почестями, возводя над ними курганы; их могильники наполнены золотом и серебром; боевые кони захоронены рядом в великолепной сбруе — храбрые воины предстанут перед великой богиней во всей своей красоте! — Их души будут видеть нас, глядя на землю из чертогов Сатаней-матери, вкушая амброзию и поднимая кубки с нектаром, — царь Сокджин держит речь перед войском победителей. — Они видели, как пали поганые чинты под нашими мечами, так пусть теперь увидят, как мы покорим берега Каспия! Хайра великой богине и душам наших храбрых собратьев! Пусть их ряды поредели, но голоса всё так же звонки, а мечи — остры; а свою непоколебимость черпают от своего молодого правителя — неутомимого и волевого. Войско амазонок отправляется ещё дальше на юг, за степь, к неведомым землям и далёким берегам. Одни. Скифы не удостоились даже приглашения «посмотреть» на поход амазонок, ведь среди них нет места альфам.*
Ночью, когда омеги, отдавшись во власть усталости, засыпают исцеляющим сном, а дозорные несут свою службу, Сухо нехотя будит Сокджина. Он шепчет тихо, что его альфа здесь. Намджун не смог уйти спокойно, пока сам не убедился бы в целости и сохранности своего возлюбленного, и потому, нарушая законы амазонок, ныряет под полог шатра. Сокджин принимает его с раскрытыми объятиями и яркой улыбкой на лице. — Боги пожалели моё сердце и мой разум, оставив тебя невредимым, мой прекрасный омега, — шепчет мужчина, целуя руки возлюбленного. — Я велел зажечь костры в храмах трёх богинь и принести в жертву сто быков и сто белых коз в честь моего сына и вашей победы. — Да достигнут эти дары чертогов богов, — сбивчиво шептал омега, жадно вдыхая аромат альфы. — Знаю, что выгляжу и пахну отвратно, но не в силах отказаться от твоих ласк. — Ты — самое прекрасное, что видели луна и солнце на этой земле, — страстно шепчет Намджун, целуя лицо любимого. — Я вымолю прощение у вашей воинственной богини за то, что нарушаю её завет, придя к тебе вне Дома Сороки, но это выше моих сил — не видеть тебя, не слышать голоса твоего. — Намджун, — омега улыбается, сам тычется губами в скуластое лицо. — Мы оба грешны перед ней. Но пусть сегодня ночью глаза её смотрят в другую сторону. Мне нужны твои объятия и поцелуи, мой альфа, а нашему сыну — твой аромат. Ладонь мужчины мягко поглаживает заметно округлившийся живот под рубашкой омеги. Намджун целует, шепчет нежные слова признаний, а потом спускается к животу, ложась рядом, и разговаривает с сыном. Странно видеть, как зрелый воин, мужчина-альфа, правитель большого государства, согнувшись в три погибели разговаривает с животом, но вовсе не чудно смотреть, как отец говорит со своим ещё не родившимся ребёнком, как любящий альфа обнимает своего возлюбленного омегу. Но как бы ни хотелось продлить эту ночь, альфа уходит вскоре, понимая, что омеге и ребёнку нужно отдохнуть. — Я буду стоять перед воротами крепости в день, когда родится наш сын, — шепчет мужчина напоследок перед долгим расставанием. — Молю всех богов быть благосклонными к тебе и к нашему сыну, хоть и знаю, что никто о нём не позаботится так, как ты. — Наш сын — будущий наследник, воин-амазонка, храбрости и выносливости которого позавидуют даже боги. Не сомневайся в этом никогда. Намджун лишь молча поцеловал на прощание возлюбленного, не пытаясь разуверить того в том, что этот младенец будет непременно омегой. Лишь боги разумеют, кому и когда появляться на свет.*
Два дня минуло со дня битвы, когда амазонки вышли к Старой реке. Здесь, у устья буйной реки, царь Сокджин велит построить малую крепость, что должна стать началом границы их новых земель, а вслед за возведением крепости выстроить ряд сторожевых башен по подобию тех, что уже стоят в степи. Предстоит долгий поход к берегам третьего моря, но путь, пролегающий по берегу реки, лёгок и занимателен. Степь осталась за их спинами, а впереди во всём буйстве наступившей осени золотится лес и синеет прозрачное чистое небо. Воды Старой реки столь стремительны, с высокими каменными порогами и водопадами, крутыми обрывами и каменистыми берегами, что вброд её не перейти. — Кубан, — как-то обмолвился молодой правитель амазонок, смотря на крутой нрав реки, и новое название тут же закрепилось за ней, так же как и за возводящейся крепостью в её устье. Кубан петляет долго, пока на третий день не приводит к подножию гор Кавказа — исполинских вершин со снежными шапками и ледяными глыбами. Ещё ни один человек из племени амазонок так близко не подступался к этим горам. Войско Сокджина взирает на открывшуюся перед ними красоту с великим изумлением — будет что рассказать своим потомкам на старости лет. Пологие альпийские луга поднимаются ввысь, заканчиваясь голыми каменистыми холмами, преходящие в исполинские скалы. А за ними возвышаются невероятной красоты снежные вершины. В ясные весенние дни или ранними осенними утрами ледяные пики просматриваются со стен крепости, как на ладони, но столь близко они видят их впервые. — Думал ли ты когда-нибудь, мой друг, что будешь взирать на снежные вершины, стоя у их подножья? — Сокджин широко улыбается Сухо, смотря на его восторженно-ошарашенное лицо. — Никогда, мой царь! Я и помыслить не мог, что выйду за границы степи. Да что там степи — границы крепости! Но с тобой, мой царь и мой друг, невозможное возможно! Тебе доступно то, чего неведомо даже богам! — Ты теперь не боишься их гнева? — смеётся Сокджин, вспоминая тревожные предостережения друга. — Больше нет, — уверенно молвит Сухо, смотря в глаза другу. — Теперь… пусть они сами боятся нас! Сокджин ничего не ответил, лишь рассмеялся ещё громче, слыша, как его радость подхватывают остальные, растворяя все тревоги и сомнения в этом невероятном моменте. О, светлоокий и светлолицый Сухо, что ж ты растерял своё благоразумие, поддавшись сильнейшему из соблазнов — гордыне? Где твоя хвалёная мудрость, давшая тебе достойнейшее имя — «покровитель»? Может, она осталась на поле сечи, погребённая под прахом тысячи убиенных врагов? А может, унесло водами реки, ставшей символом величия и храбрости амазонок? Грозить богам неразумно — они лишь посмеются над тобой, над твоим беспечным тщеславием, но запомнят… запомнят твои слова навек и кинут в тебя обратно больно и страшно, в тот самый момент, когда этого совсем не ждёшь.*
Кубан растекается и теряется в ущельях Кавказа, а воины проходят альпийскими лугами и неожиданно для себя открывают новую — столь же бурную и изворотливую. Река течёт по ущелью, падая со скал, бурля на поворотах, а в низменностях растекается широким полотном. — Говорят, меж гор Кавказа живёт древний народ, — Хату рассказывает своему царю, пока они идут ровной долиной. — Греки называют их зихами, но их никогда не видели на берегах Понта. Я слышал об их предводителе, молодом князе Ридаде, и что они оседлые коневоды. — Князь? — непонимающе смотрит Сокджин. — Так зихи называют своих правителей, — поясняет Хату. — Нарты родственные им племена, но с приходом упадка нартов зихи обособились и стали жить своим государством. О них нам мало известно, но если мой царь пожелает, мы можем отправить к ним послов… — Не вижу в этом необходимости, — обрывает речь своего военачальника Сокджин. — Амазонки не ищут друзей, а тем более союзников среди пахарей и коневодов. Более о неизвестном племени никто не заговорил, а незнакомая река приводит их к желанным берегам Каспия — необъятного синего моря, спокойного и размеренного в своей широте. О, как оно непохоже на их родной Понт, на Чёрное беспокойное море у крепости Гузарипл, но при всей своей незнакомости оно встречает амазонок приветливо — штилем под ласковым осенним солнцем. Амазонки сдержали слово, омыв свои тела и искупав своих коней в водах Каспия, тем самым смывая пролитую во имя богини кровь, очищая и тело и душу. У скалистого берега они возвели святилище в честь Сатаней-матери, принеся жертвы и украсив дарами. После принято решение возвращаться в крепость до наступления холодов. Плутая по берегу Каспия, амазонки набрели на небольшое поселение кочевников, состоявшее из нескольких десятков юрт. Неизвестное племя привлекло внимание амазонок. Без какого-либо труда и сопротивления они въехали к ним, разглядывая низкорослых скуластых альф и омег с грязнолицым выводком детей. Они чем-то напоминали чинтов, но были ещё ниже ростом и темнее лицом. Сарматы — так называло себя кочевое племя, упавшее ниц перед богоподобными амазонками. Те хотели предать огню всё их поселение, а самих сарматов перерезать до одного, но Сокджин почему-то остановил своих воинов, сказав, что столь малочисленное и ничтожное племя само собой пропадёт, видя в лицах их детей явные следы кровосмешения, а это верный признак гибели. В тот раз царь амазонок впервые проявил беспечность и мягкодушие, возможно потому, что сам был отягощён беременностью и не захотел проливать кровь. Знал бы великий правитель, царственный омега, к чему приведёт его решение — собственноручно задушил бы каждого младенца в племени, а трупы убитых сарматов отдал бы диким волкам.***
Сокджин не знает, считать ли это знаком великой богини, но за два дня до родов под стенами крепости появляются скифские отряды. О том, что они пересекли границы земель амазонок царю доложено сразу, и сердце молодого омеги трепещет и сжимается одновременно — его возлюбленный рядом и ждёт, а это проявление заботы и ответственности настоящего альфы. Сокджин уверен — Намджун будет рад их ребёнку, хоть никогда и не увидит его. Детей-омег не то что не отдавали отцам — не показывали никогда. Несмотря на зиму, дни выдались солнечными, яркими и тёплыми. Крепость утопает в снегу: вокруг белым-бело, куда глазом ни кинь, и красота невероятная. Такого снегопада не припомнят даже самые старые уд и всё охают, когда их трости проваливаются в рыхлый и влажный снег. Но всё же и они любуются невероятной красотой этой зимы. Молодые так и вовсе балуются в снегу, кидаясь друг в друга белыми комьями, устраивая сражения. Даже тигрица Джи рыжеватым пятном прыгает по сугробам, смешно отфыркиваясь и мотая мокрыми усами — она подросла размером с небольшую собаку и играется с ними, ищейками и сторожевыми, словно одна из них. За стенами крепости тоже стоит шум: голоса, звуки топора и молота, скрип дерева и пылающих поленьев. Вот и Сокджин не выдерживает, под непрекращающееся ворчание Сухо и аханья повитухи поднимается на крепостную стену. — Ну куда тебе, Джин? Нельзя же. Уже рожать сегодня-завтра… — Очень… хочу увидеть его… — Сокджин чуть задыхается от напряжения и долгой ходьбы. — Хочу его аромат вдохнуть, — он и не замечает, как улыбается широко, выдавая своё неожиданное счастье и глупые чувства. Омега даже помыслить не мог, что так скучал по своему альфе… Так скучал, что не может утерпеть. Намджун стоит прямо под крепостной стеной, восседая на крупном гнедом жеребце. До него каких-то полсотни шагов; на его широких плечах плотный плащ, подбитый беличьим мехом; белые волосы длинными прядями струятся по спине; на голове — золотой царский венец с длинными височными кольцами, пальцы унизаны золотыми перстнями, а на груди цепь, усыпанная драгоценными камнями — царь скифов в золоте с головы до ног. И не он один. Сокджин замечает позади альфы возводящиеся шатры, горящие костры, на которых готовятся целые тушки баранов и бычков. Видит суетящихся слуг, мельтешащих собак, коней на привязи и огромное количество людей — подданных скифского царя. И ни один из них не выглядит, как воин, нагрянувший за добычей. Скорее как гость, впервые пришедший к своему новому соседу — разодетый в лучшие ткани и доспехи. От обилия золота на скифских воинах рябит в глазах. Свита Намджуна, как и сам царь, вызывает восторг и любопытство. Сам светловолосый альфа глаз не спускает с омеги, безмолвно лаская взором прекрасного юношу, смущённо и счастливо прячущего улыбку в ворот меха. Намджун видит нежную руку, мягко обхватившую выпирающий живот, и от этого жеста всё внутри него дрожит и счастливо замирает — под упруго натянутой гладкой кожей, в тёплом чреве омеги, находится его сын, появления которого он ждёт с нетерпением. И неважно, кто это будет — альфа или омега — он будет горд и счастлив только лишь от мысли, что его ребёнок будет жить на этом свете. Видимо, всё это и читается в его глазах, устремлённых на любимого, потому как Сокджин больше не прячет улыбку, делает шаг ближе к стене, обхватывая бойницы руками и позволяя краям плаща распахнуться, обнажив свой живот под тёплой шерстяной рубашкой. Сухо поспешно запахивает его обратно, снова ворча и ругая будущего папу за легкомысленность, а сам глазами быстро зыркает за стену. Пусть и не признаётся себе, но взгляд пытается выхватить полюбившиеся черты — волчий взгляд, острые скулы, тонкие губы, так жарко целовавшие его когда-то… И задыхается, когда видит огненный взгляд Кая, направленный на него. — Спустимся, Джин, — тихо просит Сухо своего друга. — Плохо же потом будет твоему сыночку. Ему и так предстоит преодолеть трудный путь на белый свет, не стоит делать его хуже. — На белый свет… — как-то тихо и задумчиво шепчет Сокджин. — Мой сын родится в белом свету! Я знаю — у него будут серебристые волосы и золотые глаза! О, мой друг, знамение богини скоро свершится! — Оно свершится прямо тут, если ты не спустишься вниз и не погреешься у огня, — уже привычно злится Сухо, всё же утягивая Сокджина за собой. Омега лишь раз оглядывается, ловя взгляд любимых чёрных глаз, и послушно идёт за другом. Ночью начинаются схватки. Крепость замирает в ожидании наследника. Никто не спит, даже дозорные на стене застыли. Жрецы в храме возносят молитвы великой богине, подбрасывая тонкий хворост в вечный огонь, готовясь принять в свои стены нового наследника. В эту ночь молился каждый воин-амазонка. И каждый норовит свой слух, ожидая первым услышать крик новорожденного. Но из-за стен доносятся лишь тихие вздохи и поскуливания. Сухо не отходит ни на мгновенье, держит за руку и шепчет слова ободрения: — Ты сильный и смелый, но надо быть ещё сильнее для своего ребёнка. Нужно помочь ему. Давай же, Джин! Кто самый храбрый и отважный омега? — Мой сын, который родится сейчас! — громко шепчет обессиленный Сокджин, а Сухо тихо смеётся, утирая испарину с его лба. Перед рассветом молодому правителю становится совсем невмоготу, он проваливался в беспамятство и еле дышит, в то время как ему нужно напрягать своё тело. В покои царя отчаянно рвётся тот, кого Сухо ожидает увидеть меньше всего — Адиса громко зовёт главного смотрителя и просит пропустить к царственному роженику. В недоумении Сухо выходит, пронизывая бедную женщину гневным взглядом, но та, и слова не дав ему сказать, выпаливает: — Нужен аромат альфы — отца ребёнка! Это придаст силы и родителю и малышу! Вели принести одежды скифского царя! Омега замирает от слов женщины в изумлении — никогда он такого не слышал, и никто из амазонок не приносил вещей своего альфы, но в сказанном Адисой совете находит здравое и решает, что стоит попробовать. Тогда Сухо приказывает выйти за ворота крепости и принести для роженика что-нибудь из одежды его альфы, что и выполняется тотчас. Феромон альфы — терпкий густой древесный аромат окутывает всю комнату, когда Сухо кладёт под голову Сокджина мягкую нательную рубашку мужчины, а тот мгновенно открывает глаза, приходя в себя. Сухо благодарно смотрит на женщину, притихшую в углу, а та с улыбкой просит: — Позволь остаться, смотритель крепости, доблестный и мудрый Сухо. Клянусь вашей богиней, я не наврежу, я ведь тоже мать. В ответ Сухо лишь коротко кивает. Уже заря занимается, когда тихий вскрик омеги становится последним в его родовых муках. Видимо, ребёнок с первых мгновений решил проявить свой характер, появляясь на свет с первыми лучами солнца, и никому тогда ещё невдомёк, что тем самым наследник выбрал своё имя. Повитуха заулыбалась коротко, когда младенец, впервые вдохнув воздух, громогласно заявил о себе, но тут же продолжила свои нехитрые, но годами отточенные движения: перерезала пуповину и избавила от последа роженика. Жрецы богини, что всё это время тенью стояли у стены, придвигаются ближе к младенцу, но мгновенье спустя замирают, переглядываясь меж собой. Сухо обнимает своего друга, громко смеясь от радости, выкрикивая слова благодарности и поздравления новоявленному папе, но и он заметно затихает, рассеянным взглядом блуждая по лицам присутствующих. Сокджин медленно восстанавливает дыхание, судорожно втягивая нагретый воздух, и тоже затихает в своих слезах и счастливом смехе. Через мгновение в комнате слышен лишь надрывный плач новорожденного, которого всё ещё держит в своих руках повитуха. Младенец покрыт склизкой кровью, дрыгает ручонками и ножками, словно пытается ухватиться за воздух, и плачет… плачет громко, словно кричит на весь белый мир. Сокджин еле приподнимается на локтях, взглядом впиваясь в своего сына. Белый пушок на голове, местами прилизанный кровью, широкие скулы и округлый носик не дадут ошибиться чей он сын — истинно скифского царя. Но со следующим судорожным вздохом сердце омеги замирает, а после — неистово бьётся под горлом от подступившего страха. В жарко натопленной комнате сгустились разные ароматы, и сильнее всего — аромат только что родившего омеги и ребёнка. Но во всём сплетении запахов ярко выделялся феромон, который не спутаешь ни с чем — феромон альфы. Сокджин с ужасом понимает, что его надрывно кричащий сын — альфа! Страх сменяется непониманием — этого не может быть. Этого не может быть! Наследник — альфа! Сокджин зло смотрит на друга, как будто он что-то сможет объяснить, но на лице Сухо застывшая улыбка, в его взгляде нет понимания происходящего. — Я же видел… — ломающимся голосом начинает Сокджин, в попытках присесть судорожно хватаясь за края покрывала. — Я видел знамение богини. Я видел сон. Мой сын… был рядом со мной во главе великого войска… со мной… Волосы, как лунный свет и глаза, как солнце! Мой сын! — Джин!.. — Сухо не знает, что сказать, только взгляд переводит на ребёнка. Крепость безмолвно встречает новость о новорожденном альфе, хоть на лицах амазонок и мелькает радость от благополучного исхода, но в глубине глаз плещется разочарование. Сокджин чувствует эту тишину, чувствует этот немой укор. — Да как вы не понимаете! — Адиса вскакивает нетерпеливо, вскидывая руки к небу. — Даже мне, женщине нартов, понятно божественное провидение! Сама великая Сатаней-матерь вселилась в образ царя Сокджина! Так же, как богиня родила своего первенца-альфу — могучего Сосруко, в чьих жилах текла кровь двух богов, так и царь Сокджин произвёл на свет младенца-альфу, в коем кровь двух царей! Этот альфа будет величайшим из богатырей, героем песен и легенд, царём, равному которого не было ещё! Помяните мои слова! Апший великой богине и царю-родителю! — на манер нартов воодушевлённо вскрикивает женщина. Её пылкая речь не осталась неуслышанной. Мгновения спустя крепость загудела от разговоров и передаваемой из ус в уста вести — царь Сокджин разродился богоподобным альфой, в ком дух легендарного Сосруко — сына великой богини Сатаней. Ликование охватывает племя амазонок, затмив горечь разочарования отсутствием наследника. Повитуха в царских покоях, наконец, отмирает, суетливо подзывая к себе помощника. В мгновение ока надрывающегося ребёнка обтирают мягкой тканью и готовят для пеленания. — Дайте… дайте его мне, — Сокджин сам от себя не ожидает такого порыва, но он протягивает руки к плачущему младенцу. Что ощущает родительское сердце, когда впервые берёт своего ребёнка на руки? Страх! Дикий страх, что можешь навредить, сделать с ним что-то не так. Но самой природой заложено, что руки сами ложатся колыбелью, а грудь сдавливает едва ощутимой болью от наливающегося молока. И только когда видишь, как затихает плачущий ребёнок в твоих руках, понимаешь, что всё правильно. Сознание поддаётся самому древнему инстинкту, и Сокджин сам не может себе объяснить, откуда он знает всё это: как мягко придерживать голову, крепко держать на согнутом локте и медленно поднести прямо к своей влажной груди. Плач сменяется громким хныканьем, а после скрипучим кряхтением, когда всё ещё дрыгающий руками младенец затихает. Омега снова плачет, но теперь от охватившего его смирения и… всё-таки счастья. Неосознанно он пеленает младенца в мягкую суконную рубашку своего альфы, впервые знакомя сына с ароматом отца, и тому он нравится, отчего он окончательно затихает на руках папы. Сокджин даёт себе несколько долгих мгновений, чтобы рассмотреть своего сына, полюбоваться его опухшим лицом, утирая с его щёк кровавые разводы, пригладить его светлые слипшиеся волосики, прикоснуться губами к его сморщенному лбу и крохотным пальчикам… Но только несколько мгновений. — Поступайте… согласно обычаю, — голос всё же ломается, когда царь амазонок произносит эти слова, и разом склонившиеся перед ним головы — знак того, что он прежде всего правитель и лишь в последнюю очередь родитель.*
Сокджин стоит с высоко поднятой головой и горделиво расправленными плечами с сыном на руках, когда к вечеру выходит к воротам крепости. Позади него стоят Сухо, Лу и вся его свита, разодетая в лучшие доспехи и золото, в самом конце которого скромно прячется Адиса. За стенами крепости великий шум: восторженные крики смешиваются с громким пением, пламень костров взметается высоко, и дым, почерневший от крови принесённых в жертву белошкурых козлят, поднимается прямо на небо. И нет ни у кого сомнений — все приношения достигнут чертогов богов, все благодарственные молитвы будут услышаны. Великая радость царит среди скифов с того самого момента, как прислужник царя амазонок сообщил им о рождении сына-альфы. Намджун задыхается от нахлынувшего счастья и мир плывёт перед глазами, когда он видит своего омегу с их сыном на руках. Сокджин бледен и изнеможён длительными родами, но крепко стоит на ногах, прижимая к себе укутанного в тёплый мех ребёнка. И всё же слабая улыбка трогает пухлые губы, когда альфа подходит к нему близко. Амазонки замерли на стене, неотрывно следя за обоими царями, и никакой холод и зимний ветер не могли их согнать со стены. Когда же ещё они могли увидеть такое невероятное выражение чувств альфы к своему омеге, узреть воочию истинную любовь в её самом прекрасном обличии? Перед царём амазонок кладут десятки корзин, пестрящих мехами, вышитыми золотом и серебром тканями, раскрывают десятки сундучков, наполненных драгоценными камнями, золотыми и серебряными монетами, браслетами, кольцами… А около стены стоит отара белых барашков, боязливо ёжавшихся друг к другу: «В дар великой богине» — поясняют скифы. Но всё же все богатые дары меркнут перед сиянием глаз альфы, когда он на глазах у всех притягивает к себе своего омегу с их сыном на руках. — Никакие слова не смогут выразить хоть часть той радости, что ты подарил моему сердцу, мой прекрасный! — тихо шепчет мужчина, прикрывая пьяные от счастья глаза. — Ты подарил мне больше, чем любовь! Ты подарил мне вечность! — Намджун отступает на шаг, беря на руки сына, и голос его становится громче и выше. — Так пусть запомнят все люди на земле и все боги на небе — сегодня я являю миру своего наследника — будущего царя Скифского царства, имя которому Намджин! Сотни глоток одновременно выкрикивают громогласное «Афирим!», когда царь скифов оборачивается к своим подданным с наследником на руках, и тут же все одновременно опускаются на одно колено перед ним, признавая в нём своего будущего правителя. К Намджуну медленно и немного неуверенно подходит средних лет омега с пухлыми щеками и откормленными боками, явно не воин. Он робко кланяется Сокджину, но смотрит в глаза взглядом полным какой-то теплоты и участия. — Это Ясе, — поясняет Намджун, кивком указывая на смущающегося омегу. — Кормилица нашей семьи уже много лет. Добрее и мудрее омеги я ещё не встречал. Он станет молочным родителем для него. Сокджин кивает сдержанно, и сердце юноши сжимается от боли, от понимания, что чужой омега будет кормить его сына своим молоком, когда он не имеет на это права. Но всё же он мягко улыбается Ясе, хоть и сжимает пальцы до побеления, когда Намджун передаёт ему их сына на руки. Он позволяет себе судорожно выдохнуть, пряча слёзы на груди своего альфы, когда Намджун вновь притягивает его к себе. Шёпот альфы затекает в уши омеги самым сладким нектаром, делая его сердцу так хорошо и так плохо одновременно. Поцелуи мужчины тёплые, нежные и отчаянные. Руки, обхватывающие любимое лицо, мягче хлопка, а взгляд — жарче огня. — Увести бы тебя с нашим сыном в моё царство, которые бы стало нашим, — шепчет альфа тихо меж поцелуев, широкими ладонями прикрывая прекрасное лицо от холодного ветра и любопытных глаз. — Да, видимо, это моё испытание — провести свою жизнь вдали от тебя, мой прекрасный, с редким счастьем видеть тебя, вдыхать твой аромат. Видят боги — смирение с этим достаётся мне нелегко, но я готов и так — любить тебя издали, но любить. Отныне перед моими подданными и всеми богами ты мой супруг, и никто более не займёт это место подле меня. Сокджин и слова не может вымолвить — так скрутило всё внутри от слов альфы, и слёзы текут из нежных глаз. Перед Намджуном сейчас вовсе не величественный царь амазонок, а трепетно любящий омега, родивший своему возлюбленному сына. Мужчина ласково стирает слёзы с лица, улыбаясь и смотря такими влюблёнными глазами: — Не думал, что амазонки плачут, — совсем без осуждения и утешающе звучит из уст альфы. — Амазонки не плачут, плачут родители. Намджун вновь берёт сына на руки, лишь теперь откидывая край меха, закрывавшего лицо ребёнка, и от взгляда, каким мужчина смотрит на него, у омеги вновь дрожат колени. Он и не замечает, как к ним подъезжает крытая телега, устланная изнутри тёплыми мехами и натопленная жаркими углями в медных чашах. Туда усаживается Ясе, принимая из рук скифского царя ребёнка, тут же скрываясь под полог войлока. Отряд скифов уходит от стен крепости всё дальше, постепенно растворяясь на горизонте еле заметной дымкой, пока не исчезает полностью. Сокджин всё стоит и смотрит, как увозят его сына, и в душе молодого царя сбивающее с ног смятение, что отражается в глазах и дрожащих руках. Сухо обхватывает их своими тонкими пальцами, греет своим дыханием и тянет вслед за собой. Сокджин молчит, слова не идут из горла, а слёзы всё текут, морозя нежную кожу щёк на холоде. Все эти месяцы он жил ожиданием встречи с сыном-омегой. Все его стремления и желания были лишь для того, чтобы сделать этот мир лучшим для него. Но… значит, такова воля великой богини. И Сокджин примет её.