de expeditie

      Тихой августовской ночью слышно лишь нескольких глупых цикад, отчего-то поющих в тени, а не жарким днём, приглушённые голоса из дома и редкий гром где-то вдали. Ночь выдалась тёплая, немного душная, но такое и ожидаемо перед дождем, что вот-вот нагрянет к ним.       Питер сидел в саду, лениво ковыряя землю отвалившейся от яблони веткой, что-то вычерчивая, отдаленно напоминающее карту сокровищ. Все думают, он давно спит в своей комнате, потому никого не волнует, что в тени деревьев маленький мальчик вслушивается в песни природы, думая о чём-то своём.       — Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами, — послышался тихий, шелестом разносящийся по саду, голос Брюса, медленно ступающего к Питеру, — и дом напевал мне что-то, и я был счастлив.       Питер обернулся к Беннеру, с интересом наблюдая за неприметным мужчиной в очках, продолжающим медленно, как-то задумчиво, идти в сторону Питера, заложив руки за спину.       — Как луга счастливы свежей травой, как ночь над долиной, усыпанная звёздами зелёными, и время меня окликнуло и позволяло быть зеницей ока его — то есть самим собой.       Брюс остановился у одного из деревьев, осторожно коснувшись спелого яблока.       — Я был принцем яблочных городков, знакомцем всех телег, и когда-то, ещё в довремени, — Брюс повернулся к Питеру, тепло улыбнувшись, — видал, как деревья плывут вместе с ромашками и ячменём, по свету, сочащемуся из листопада, вдоль желтых рек.       Питер моргнул один раз. Моргнул второй. А Брюс, усмехнувшись, потрепал копну непослушных волос.       — Вспомнилось, — лишь сказал Беннер, поправив очки на носу.       Для Питера метафора — звук пустой, аллегория — бессмыслица, а потайной смысл — скрытый в тени монстр. Для мальчишки поэзия — красивое сплетение слов, не всегда понятная рифма, всего-лишь набор букв, вызывающий восхищение у взрослых, но ничего — у ребёнка. Для взрослых поэзия всегда была предметом гордости и восхищения, а для детей — неизведанными частями карты, пугающими зарослями кустарников. Однако дядя Брюс умел сказать простой стишок так, будто это целая поэма, а поэму — как шедевр всех времён, понятный даже ребёнку. Только дядя-доктор Брюс умел прочитать так, что даже малышу Питеру казалось, будто он понимает тайный смысл.       Брюс Беннер поднял голову к звёздам, прикрыв глаза. Глубоко втянул носом запах яблоневого сада, уголком губ улыбнувшись.       Они вернулись из румынской экспедиции несколько дней назад, успев чудом урвать лишь старинный дневник, да кучу бесполезных покупных сувениров для друзей семьи. Они так скоро вернулись из долгожданной экспедиции не для того, чтобы пуститься в следующее приключение, не для того, чтобы отдохнуть. Для того, чтобы похоронить Говарда Старка.       Питер ковырял землю яблоневой веткой, стараясь не думать о том, как дедушка в очередной раз забыл, что перед ним стоит человек — ребёнок — со своим именем, душой и историей. В очередной раз забыл, что мальчишка, когда-то разбивший вазу во время увлечённой игры, его внук.       А дядя Брюс, шутивший всегда, что он — доктор Брюс, стоял рядом с малышом Питером, придумывая, что сказать мальчишке такого, чтобы он понял — он не один в своей трагедии. В своём мире боли и отчаянного крика в пустоту. Отчаянного «Почему?».       Питер перестал рисовать веткой не понятные даже ему узоры. Он поднял голову к небесам, усыпанным звёздами, как сделал дядя-доктор Брюс. Где-то там яркие Арктур, Вега, Капелла и Регул. У Питера в комнате — огромная карта звёздного неба, которую он намеревался вызубрить от и до, но пока успел запомнить лишь несколько самых ярких звёзд, да то, что в Малой медведице — семь звёзд, среди которых — Полярная и Кохаб.       Из размышлений о бесконечном скоплении небесных тел там, куда не дотянется не то, что малыш Питер, мечтавший летать, но и длинный и сильный дядя Стив, его вырвала большая и тёплая ладонь, опустившаяся на плечо словно огромное одеяло.       Питер повернул голову к доброму лицу Брюса, с прищуром вглядывающегося в тёмную траву.       — Тише, — прошептал он, кивком указав в траву: — Знаешь, кто это?       Питер послушно повернулся к траве. Присмотревшись, разглядел среди черноты блеклый, припрятанный за травинкой, фосфорный свет зеленоватого. Глаза мальчишки округлились как цент.       Неужели, трава умеет светиться?       — Светлячок. Никогда не видел? — будто из другого измерения, послышался голос Беннера.       У Питера рот приоткрылся, сложив маленькие губы в карикатурную «О». Светлячок? Что это за чудо такое?       — В детстве я ловил светлячков в банку, — шепотом говорил Брюс и отпустил плечо Питера, медленно ступая к насекомому, мирно сидевшему в зарослях травы, гуськом, — по паре таких вот ребят, крупных достаточно, а потом ставил в комнате, всю ночь наблюдая за их светом. Не волнуйся, в баночке я оставлял прорези. Не злодей же, — хмыкнул Брюс.       Дядя Брюс подошёл к светлячку, накрыв его своими большими руками-лапами, словно капканом. И хитро улыбнулся.       — Попался, — посмотрел он лукаво на Питера.       Страх победило любопытство. Питер, не поднимаясь с колен, подполз по траве к дяде-доктору. С интересом, горящим в глазах ярче, чем свечение светлячка, он смотрел на руки Беннера, выжидая, когда тот покажет неизвестное насекомое.       Светлячок.       Что-то невероятное. Что-то понятное. Но не совсем.       Пришельцы кажутся логичнее. Динозавры кажутся реальнее.       А светлячок — чудо божье, не иначе.       Сквозь пальцы, сложившейся в замок руки, проглядывало зелёное свечение. Словно ухваченная с небес звезда, поместившаяся в руках взрослого человека. Словно свет души, мелькающий в кончиках пальцев.       Брюс приоткрыл кольцо сжатых рук, потянувшись к Питеру. На, смотри, но не открывай ящик Пандоры, чтобы не выпустить что-то, что тебя пугает.       Питер смотрел на маленького жучка, а казалось, словно открыл новую планету, просто выглянув в окно.       — Светлячки живут около пары месяцев, — тихо говорил Брюс, не отрывая взгляда от своих рук. — Для нас это время — ничто. Для них — целая жизнь. Целая жизнь в паре мгновений. В среднем, жизнь человека, это цикл свыше трёх сотен жизней светлячка, — Брюс перевёл взгляд на Питера, задумчиво продолжая свою мысль: — А бывает… бывает, мы пропускаем эти жизни. Будто светлячки, не выполнившие свой долг. Будто светлячки, погибшие от случайности. Будто и не жили вовсе. Через месяц этот светлячок умрет от старости. А твой отец через месяц сделает отметку на двери — ты подрастаешь ещё на пару сантиметров. Когда настанет время жить следующему светлячку, ты будешь точно таким же, как и сейчас, а, может, будешь совершенно другим.       Питер почувствовал, будто его сильно клонит в сон.       И отчего-то ему казалось, что всё это — сон.       — Не жалей о том, что было, Питер. Не вини себя. У тебя впереди ещё сотни жизней светлячков.       Питер отчего-то хотел сказать:       — Но ты же умер, дядя Брюс.       Только Питер не мог сказать этого. Он лишь смотрел на Брюса, задумчиво закусившего губы.       — Твоя жизнь только начинается, Питер. Не оглядывайся назад — иди вперёд, высоко подняв голову. Ведь на небе столько ярких звёзд…       Яблоневый сад казался чёрным пятном. В доме, где шумели голоса, потух свет.       Светлячок в руке Брюса потух.       Зато у Брюса что-то светилось за спиной зеленоватым светом. А зеленоватый переливался в радужный. И Питер начал понимать, что воспоминание, казавшееся светлым, подающее надежды в трудные времена, медленно окрашивается чёрной нефтью настоящего.       — Ты же знаешь, я был обязан защитить тебя. Не дать умереть.       Питер глупо отполз назад, будто спасался. Будто боялся.       А яблони вздымались к небесам, рвались к ним, словно отчаянный цветок к солнцу в полном мраке, и яблони, чуть ли не летя, становились горами. Горами Вильгельмина, что очаровывали туристов и вызывали трепет у коренных жителей. А Питера Старка пугали, пугали до ёбаной усрачки.       Брюс покачал головой. Раскрыл руки, выпуская бедолагу на волю. А вместе с ним вылетела сотня сотен других светлячков, горевших красным, жёлтым, оранжевым, зелёным, фиолетовым и голубым.       — И под облаками, только что сотворёнными, я был счастлив: бесконечность была впереди, — продолжал задумчиво Брюс Беннер, смотря на море светлячков, вспаривших в небо. — Я не беспокоился на синих небесных путях этих, что так мало песен рассвета было спето временем моим.       Дядя-доктор Брюс посмотрел на Питера. Криво улыбнулся.       — Они гордятся тобой.

***

      Питер с тревогой, разрывающей грудную клетку, резко сел в постели, озираясь по сторонам. Сквозь плотно зашторенные окна пробивался слабый луч света, падающий аккурат на соседнюю кровать. Питер зацепился взглядом за луч, напоминающий охотничий нож — вытянутый, наточенный до идеала, прямо отцовский, — а затем, осознав, выдохнул и тут же глубоко вдохнул. Оказывается, всё то время, что Питер проснулся, он не дышал.       Дело не в раздражающем солнце. Не в тиканье часов. Не в странном запахе, доносящемся с улицы.       Дело в кошмаре. Вернее, это был не кошмар, не совсем так.       Утраченное воспоминание в ворохе других, совершенно позабытый вечер из тех, что казался обычным. Но он не был обычным — тогда он впервые увидел светлячка. Глупость, наверное, бессмыслица полная, придавать столько такому воспоминанию значения. Только Питер иначе не мог. Та ночь была особенной. В ту ночь он не чувствовал себя одиноким.       А то, что Брюс говорил в том сне о собственной смерти — лишь навеянное, спрятанным в глубокую задницу души, горем. Всего-то, ерунда какая-то. Всем же снятся мертвецы, которым так и хочется указать на это.       Питер опустился на подушку, поджимая губы. Еле заметная трещина на потолке не вызывала тех смешанных эмоций, что раньше. За эту неделю он успел привыкнуть к несуразности отеля, в котором они поселились. В принципе, если так подумать, пара трещин, отвратная уборка и сломанные датчики огня — неплохо. Всё же лучше, чем джунгли с их наёмниками, скрывающимися за каждым деревом, верно же? Лучше же Камней, убивающих без разбору?       Питер закрыл глаза, натягивая одеяло до подбородка. В Суринаме жарко, но не так, как обычно, как было до этого. Может, даже душно, как во второй день пребывания здесь, когда они только отправились вверх по реке к горе. Питер перестал чувствовать разницу между состояниями воздуха и погоды, то ли холод, то ли пекло — Питера бросало из состояния в состояние, пока он на обезболе сидел. То дышать трудно от жара, то озноб заставляет кутаться в сотню одеял.       Казалось, это не озноб. Это настоящий страх, холодом щекочущий позвонки.       Питер спал плохо. Питер спал отвратительно. Питер не спал, если честно. Ложась к трём, был бодрячком к шести. А между этими двумя числовыми отметками постоянно открывал глаза, смотря то на потолок, то на дверь, то на соседа.       Питеру было страшно, но он не признавал. Питеру было одиноко, но в номере он был не один. Питеру было грустно, но он смеялся.       Питер чувствовал отвратную поеботу, которую называют чувством утраты. А ещё, скорее всего, на нём сказались последствия Суринама.       У Питера ноют кости и лицо, стоит ему вспомнить, как Бек душил Питера, а Уэйд бил об выступ на горе. Нет, наоборот. Всё спуталось, перемешалось. Это Уэйд душил, а Бек избивал. Хотя… Какая разница? Опиздюлился он от каждого.       Питер закусил губу, машинально потянувшись к таблеткам на тумбочке у кровати. Стефан говорил, таблетки нужно пить дважды в день. У Питера дозировка повысилась в три раза. Баночка вот-вот опустеет, но Питеру плевать. Обезболивающее снимало боль, это главное, и, вообще, основная их функция, исходя из названия. Всё остальное — не важно.       Просто болит слишком часто. Где-то там, помимо лица, помимо затылка, помимо ребер. Где-то в груди.       Питер смотрит на потолок с трещиной. Штукатурка скоро посыпется, белым снегом и клочьями станет падать на голову, вонзится в глаз острым углом, станет снежинкой — осколком дьявольского зеркала в глазу Кая. Питер слишком реалистично представляет эту секунду, воображение ярко рисует момент падения и следующую секунду острой боли. Зажмурившись, Питер будто пытается спастись от фантомного осколка штукатурки, притянув к груди обратно руку, которой хотел взять таблетки.       И вместо этого, вместо гипотетического падения штукатурки, отчётливо видит перед собой лицо Бека. Постаревшее, окровавленное, с горящими кровью глазами, перекошенным оскалом злости. Рассвет окрашивает небеса в тот же красный. Бек сдавливает грудь, сидя на Питере. А Питер, слишком боявшийся за собственную жизнь, вонзает отцовский нож в изломанное тело Бека.       Питер не убийца. Питер не способен на убийство, даже мелкого создания, даже если придётся выстрелить в кролика ради того, чтобы выжить. Питер не такой.       Только на горе Питер, как минимум, трижды пытался убить Бека. Он стрелял в него, он пользовался магией Камней, пытаясь сломать каждую кость в теле мужчины, а напоследок — воткнул ножик. Ножом! Пытался убить ножом!       Питер не убийца. Питер не такой.       Кости хрустят, тело ломается, кровь кипит, а мозг будто готов вот-вот вытечь из ушей. Питер помнит каждой клеточкой собственного тела, как поступал с телом Квентина Бека.       Питер не убийца.       Питер же не такой?       Питер берёт баночку с тумбочки. Откручивает пальцами той же руки, что и держит её. Подносит ко рту, прямо так, собирает то, что осталось, на язык, таблетки две там точно есть, а затем встаёт, ощущая опротивевшую горечь на языке. У соседской кровати стоит бутылка пива, недопитая. Не брезгуя, Питер берёт её в руки, запивая таблетки тем, что есть.       Он бы подумал о том, что делает. Но не сегодня.       Не сейчас.       Только замечает, на соседней кровати — бумажный пакет, а на нём записка. Питер, нахмурившись, приглядывается к надписи.

Mi amor

      Лёгкая тревога с утра, с которой он смирился, становится ярче, опасно красным горя в глубине рёбер. Подрагивающими пальцами Пит берёт пакет, разворачивая, заглядывая внутрь. А затем вытряхивает содержимое на не заправленную кровать, чувствуя сердцебиение в кончиках пальцев.       Ублюдок.       Такая мысль посетила Питера, когда он смотрел на одну единственную кассету, подписанную большой цифрой пять, а так же конверт, обычный белый конверт, явно предназначавшийся ему.       Питер прекрасно понимал, что было в конверте. Питер прекрасно понимал, что было на кассете.       Потому что такое не в первый раз. Потому что он ожидал. Потому что он убеждал себя каждый день, что такое больше не повторится.       Питер посмотрел на другие две кровати в номере. Застеленные и пустые. Рядом с одной кроватью полупустой стакан воды. Рядом с другим — медицинский бинт и ножницы. Не было никаких признаков, что соседки ушли так, как ушёл сосед. Их сумки, неприметные, чёрные и небольшие, стоят у кроватей, дожидаясь часа, когда их бросят в багажное отделение самолёта, на котором они улетят отсюда к чёртовой матери.       Питер посмотрел на не заправленную кровать соседа. Полный балаган, типичный хаос в духе Уилсона. Питер опустился на колени, заглянув под кровать. Сумки, в которой Уилсон хранил пару вещей и дохера оружия, не было.       В голову резко ударило воспоминание о вчерашнем вечере. Питер, поморщившись, прислонился лбом к каркасу кровати.       Ублюдок.       Не иначе.

***

      О том, как они добрались до больницы, каким образом Наташа, Клинт, Елена и Кейт оказались в живых — что уж говорить о Стиве Роджерсе, — Питер ничего не мог рассказать. В голове такой белый шум, такой густой туман, такая чернота, что иллюзии Бека по сравнению с этим — детское ребячество, фокус с оторванным большим пальцем, не более.       Просто в какой-то момент он очнулся в палате, слушая о лёгком сотрясении. Просто когда-то к нему зашёл Роджерс, улыбаясь одним правым глазом и кривой ухмылкой. Просто когда-то Питер смог встать и зайти в палату к Наташе вместе с Еленой и Бартоном на коляске. Наташе всё-таки ампутировали ногу. Клинт чудом не лишился почки. Елена была бодрячком.       У отца такой сильный ожог на руке от Камней Бесконечности, что он, вернувшись в Штаты, должен будет ещё около полугода, если не больше, посещать физиотерапию — повредились нервы. С головой у него (удивительно!) всё в порядке; камень, которым Бек зарядил Тони в висок, не сильно сыграл роли в общем состоянии Старка.       Дни в больнице были слишком скомканы. Питер ходил, шатаясь, от одной палаты к другой, а врач, материализовавшийся будто по волшебству, умолял Питера вернуться в постель. Что-то Питер помнил отчётливо (подколки Стива и Наташи: «Ты побыстрее, всё-таки, Нат, одна нога здесь, другая там» и ответка в духе «А ты, Стив, следи-ка за ними в оба глаза, хорошо?»), а что-то не помнил совершенно (как его уводили от стационарного телефона, с которого он несколько раз пытался позвонить Харли и, скорее всего, дозвонился; или почему его, после трёх часов панических поисков, нашли спящим в подсобке, с отцовским охотничьим ножом, зажатым в руках). Когда состояние приблизилось к отметке «норма», Питер отчётливо осознал, что всё закончилось.       Конец его первого приключения вышел не таким радужным, как он представлял себе в детстве.       Питера, Кейт и Уэйда выписали в один день, самых первых. Потому что, как оказалось, они не такие уж и калеки, как остальная экспедиция. Уилсон с гипсом на ноге (пару месяцев походит, потом снимет, ничего страшного), Питер с пачкой обезболивающего, сотрясением и изуродованным лицом (отеки быстро сойдут, синяки тоже, нечего хмуриться, глядя на отражение), ну а у Бишоп лишь царапина от пули, да сильное переутомление, ничего страшного (потому что она, в отличие от этих идиотов, не лезет в пекло, будто бешеная). Стрэндж, Роуди и главврач чуть ли не шваброй выгоняли троицу, умоляя наконец, во-первых, помыться, а, во-вторых, освободить хоть немного места в и без того маленькой больнице.       Что им еще оставалось? Растерянные такие, потерявшиеся — соглашайся на любой приказ, лишь бы показали, что делать.       Роуди довёз их до отеля. То, что в Парамарибо называлось отелем, можно назвать мотелем, а то, что назовёшь мотелем, обычно нарекаешь ебучим бомжатником. Они сняли номер на четыре человека, потому что Стефан обещал выписку Елены на следующий-второй день, а ещё потому, что они слишком прикипели друг к другу. Да и Роуди, взявший на себя временную ответственность, отчего-то считал, что так лучше будет — присмотрят друг за другом, не разбегутся, как таракашки при включённом свете.       Дело не в том, что им было страшно оставаться наедине со своими мыслями. Дело в присмотре, сомнительной опеке. Всё-таки, прикипели. Как семья стали. Экспедиция Старка гордо хвастает этим с семидесятых.       В первую же ночь вне больницы троица нажралась так, как не нажиралась никогда. В этом не было никакой эстетики, веселья, фанфар и прочего. Две бутылки рома на троих, беготня под утро в бар за пивом, постоянное курение, сожаление в глазах и тихий блюз на фоне из старого радио, что фонило сильнее старика, умирающего от рака лёгких.       Диалог напоминал практику монолога. Один говорил несколько слов, другой добавлял абзацев пятнадцать Шекспировских философских размышлений. Третий подхватывал, перегоняя тему в другую сторону, размышляя на битые минут десять. Воцарялась тишина, диалог-монолог шёл по кругу.       Питер видел своё побитое, заплывшее лицо в отражении мутного зеркала. Питер видел позеленевшие кончики пальцев, будто несколько дней рылся в меди (последствия недо-щелчка). Питер видел, как посреди рёбер была огромная дырень, вмещающая в себя космическую пустоту. Эта дырень ни спать не давала, ни думать, ни существовать.       Уилсон ходил с костылями, часто матерился, редко говорил полноценные предложения, курил так, будто дышал через табак, спал хуже, чем истеричный младенец с режущимися зубами. Ещё он уверял, что с ним всё в порядке. Питер застал Уилсона в момент, когда тот разбил бутылку виски об стол, а затем, собирая осколки с пола, нарочно сжимал кулаки, держа мелкие и крупные частички стекла в ладонях. Питер не спорил, что Уилсон в порядке. Потому что понятия не имел, что значит порядок в жизни (голове) наёмника. Стекло-то помог собрать, но сам потом ещё полчаса в ванной пялился на свои трясущиеся пальцы, израненные мелкими осколками, и представлял, что было бы, если бы Бек использовал стекло, чтобы их убить. Хороший же способ, а?       Почему не убил сразу? Почему не убил? Почему использовал, как марионеток?       Бишоп пряталась по барам, пока не поселилась (и тут даже без кавычек можно обойтись) в баре напротив отеля. Пила с утра до утра, отсыпалась в номере, а затем всё по кругу. День Сурка, который стал Днём Не-Упоминай-Его-Имя.       Елену выписали через четыре дня. Намного позже обещанного Стефаном. Это было бы не так критично, если бы три, вроде бы, взрослых человека, не оказались просто детьми, будто впервые столкнувшихся с обязанностями и заботой о самих себе. А так, как обязанность эту они вертели, то, получалось, что забили они конкретно на самих себя: бухали, слонялись, как призраки, по номеру, не разговаривали практически и ели через раз. Ладно, Кейт там или Питер. А Уилсон? Откуда в его жопе взыграл юношеский пиздец?       Елена ворвалась штормом в их маленький хаос, скептически приподняв одну из бровей, и снесла все три соломенных домика, в которых прятались детишки-хрюшки. Потому что не хрен. Не хрен уже жалеть себя, будто это они ногу потеряли из-за воздействия мразейших Камней Бесконечности.       — Вы чё устроили, придурки?       Кейт отсыпалась. Уилсон тоже. Питер на балконе курил, читая какую-то газету, оставленную у их двери по ошибке. А весь номер в бутылках, сплошь и рядом. Не номер отеля в Парамарибо — притон в Техасе.       — Я с вами говорю, алкаши ебучие! — повысила голос Елена, ладонью ударив по стене. — Живо, блять, встали и собрали всё дерьмо за собой!       Им нужен был кто-то, кто даст пинка.       Они просто потерялись. И нуждались в указке.       Елена выглядела отлично, несмотря на глубокие и тёмные круги под глазами, несмотря на бледноту и впалость щек, контрастирующих с обгоревшим носом. Может, её пошатнули последние дни в Суринаме, может, она так и не восстановилась в больнице физически, но глаза ещё метали искры, а голос — громогласный рык разъяренной львицы. Внешне она могла быть сломана, но в душе всё ещё оставалась той же Еленой.       Еленой, по которой Питер успел соскучиться.       Той, что давала подзатыльник, будто старшая сестра. Той, что читала нотации, словно мать-наседка. Той, что помогала Питеру подняться на ноги, как настоящий друг.       Елена нарушила их только-только устоявшийся уклад алкоголиков, жалеющих самих себя. Не дала им пуститься ниже. Разогнала, словно шайку пацанят, шумящих под окнами.       И тогда всё нормализовалось.       Ну, насколько это возможно в реалиях экспедиции Старка. Что первой, что второй.

***

      Питер схватил пакет, забросил в него кассету и конверт, провёл рукой по сальным волосам и выскочил из номера, будто решение его вопроса касалось жизни и смерти.       Романова в больнице, помогает сестре собраться к отлёту, да и спрашивать её о том, куда, мать вашу, съебал Уилсон, смысла нет — вряд ли Елене он рассказал об этом за дружеским бранчем. С кем-то, кроме Питера и Кейт, Уэйд не особо контактировал; пару раз перебрасывался фразами со Стрэнджем или Роуди, но, в основном, безвылазно сидел в номере, лениво ковыряя гипс, пока в другой руке держал бутылку.       Питер был уверен, что ночью Кейт и Уэйд возвращались в номер вместе с Еленой. Только вот почему Уилсон ушёл? Что послужило причиной?       Питер понимал, что об этом мог знать только один человек.       Оглянув ещё раз номер, Питер взглядом зацепился за два плетеных кресла на балконе.       Вчера всё казалось проще. Вчера ему казалось, всё наладилось.

***

      Уэйд, опираясь на костыли, плечом открыл дверь номера. Питер сидел на балконе, потягивая виски прямо из бутылки, в расстегнутой на все пуговицы рубашке — день выдался жарким; слушая уличного музыканта, Питер невольно вспоминал утро в Мексике, в день, когда они с Еленой вышли на Стефана.       Когда пиздец лишь начинался.       Уилсон вышел на балкон. Встал там, несуразный такой, с костылями, гипсом на ноге, разрисованным синяками и рубцами лицом, и смотрел куда-то вдаль. Питер поднял голову, глянув на Уэйда.       — Помоги второй стул принести, — только и сказал Уэйд.       Питер поставил бутылку на пол. Рванулся в номер, к кровати Елены, где стоял идентичный стул. А когда вернулся, усмехнулся тому, что Уилсон уже сидел на месте Питера, присосавшись к бутылке.       Посмеивались над привычкой Кейт ходить в бар, а сами, как заядлые алкаши, попивали в номере, будто бухло было лекарством от душевных ран. Но, разумеется, тогда, когда Елена этого не видела.       А она часто отсутствовала. Всё проводила дни в больнице, болтая с сестрой, казалось, всё её свободное время; только эти трое, ублюдки такие, не хотят остальных навещать.       Питер сел на стул, ножка которого явно была близка к поломке, ровно как и разум Питера, порылся в кармане штанов и выудил потрепанную пачку сигарет. Прикурив, он сказал:       — Мне жаль твои кассеты, Уэйд.       И это была чистая правда. То, как Уилсон пекся о своих кассетах всё это время, вызывало не только фырканье, мол, ну и глупец, конечно, но и толику зависти — человек смог уместить всё, что он любил, в нескольких безделушках, издающих звуки.       Питер глубоко затянулся, не отрывая взгляда от Уилсона. Тот, сделав глоток виски, ответил столь монотонно, будто они говорили об обычных кассетах, а не о кассетах:       — Ага, невелика потеря.       — Но ты их обожал, — пожал плечами Питер, — и мне всегда казалось — они часть тебя. Я ведь… ну. Когда вижу их, о тебе думаю.       — Это всего-лишь кассеты, Питер, — и сказано это было так, словно ножом отрезали длинную верёвку, соединяющую их последние несколько дней. Всё. Нет больше связи. Грубым действом, усталым голосом — разорвали всё, что только можно.       Питер взял протянутую бутылку виски. Сделал глоток, затянулся сигаретой.       Уэйд разглядывал улицу, пестрящую цветами, под их балконом. Мимо шли туристы из Азии, громко смеющиеся с чего-то своего.       — Бля, тебя будто подменили, — фыркнул Питер, отпивая из бутылки, но ему не было весело, — ты после… а что произошло вообще? — вдруг спросил он, сменившись не только в тоне, но и выражении лица, и повернулся к Уилсону.       — Сильно, видимо, головой ударился, котёночек, — с умилением, словно на настоящего котёнка смотрит, сказал Уилсон, прислонив ладонь к щеке. — Имя-то своё помнишь?       — Катись, Уэйд. Я серьезно. Ты изменился до пизды. После той темы… на горе, — голос Питера еле заметно изменился, осел, почти хрипел, будто весь воздух из лёгких разом выбили.       — Что могло измениться? Я такой же, как и всегда.       Питер сделал глоток из бутылки, не отрывая взгляда от Уэйда. Подбирая слова, он смаковал каждый обжигающий глоток виски, огромным камнем спускающимся по его глотке.       Уэйд же был невозмутим. Ему эти разговоры за душу — приелись, как сказал бы Питер, до пизды, хотя о какой пизде речь может идти, так что, правильнее будет — до хуя. Уперлись в самое не могу.       Сами-то, блять, разломились, словно фарфоровые куколки, неосторожным движением сброшенные с верхней полки, да смотрят теперь пустым взглядом на то, как бабка, помешанная на них, причитает вечно. Сломались? Попробуйте, значит, собраться обратно, пока на помойку не выбросили.       Уэйд в порядке. В том самом порядке, в каком бывает человек, не первый раз в жизни убивающий других людей. Как человек, не в первый раз попадающий в жопу, огребающий пизды и страдающий очень дохуя. Он-то смирился с таким жизненным укладом, чего искренне детишкам этим желал. Ну, в самом-то деле! Заявляете, что у вас экспедиция? Соответствуйте требованиям.       Да, жарко было в Суринаме, не только от душной погоды джунглей. Бек со своими наёмниками, разъебы на каждом углу — не огреб только ленивый. Да и сама по себе эта обстановка: вот, были эти люди, пропали они пару лет назад, а потом, видите ли, для них пара месяцев прошла. Магия эта вся, чуждая воображению Уилсона. Не, он не отрицает, что такое существовать может, к гадалке ходил, вопреки популярному выражению. Но чтоб человек постарел за полчаса и там же коньки откинул? Чтоб рана старая, затянувшаяся почти, вновь вскрылась? Чтоб людей, без прикосновения чего-то материального, швыряло, блять, по пещере? А эти игры разума, ебучий фокус с головой Уилсона?       Ох, ну, конечно.       Лицемерие — не иначе.       Самого до сих пор штормит, как океан. Штиль бы. Тишину. И лишь редкий крик чаек.       А в голове ехидный желтоватый, будто кожа, натянутая на острые кости человека, умирающего одновременно от онкологии, СПИДа, цирроза печени, туберкулёза и, возможно, чего-то, напоминающего шизофрению, всё нашёптывал, насколько Уилсон сошёл с ума.       — Всё со мной в порядке, — солгал то ли Питеру, то ли самому себе Уэйд, перехватив бутылку у Питера. — Не строй из себя психоаналитика, выходит крайне прескверно, mi amor.       Питер подумал. Питер молча смотрел на Уэйда. Сигарета тлела, зажатая между большим и указательным пальцами, пепел висел длинной полосой. Питер медленно поднёс сигарету к губам, сделал глубокую, обжигающую глотку, затяжку и выдохнул густое облачко дыма вперёд, прямо на Уэйда, а затем, соизволив, наконец, выдать свою тяжёлую мысль, что обдумывал всё это время, сказал чётко и без промедления, прямо-таки стреляя словами, словно через каждые две секунды спуская курок:       — Я втрескался в Уилсона, горевшего с любой хуйни, словно огонёк бенгальский. С его неизменным тупым юмором, рожей, светящейся улыбкой, и невероятной харизмой, от которой тошнило. Того, кто порол без остановки чушь, выёбывался языками, что знает, а ещё хуй клал на всё, на что его можно положить. А хмырь, сидящий напротив, совсем не тот Уэйд. Не тот, кто за свои кассеты убивал, а за расстегнутую рубашку — неизменно выдавал флирт, от которого и смешно, и плакать хочется. Не тот передо мной человек. Не тот.       Питер, закончив свою речь, вновь затянулся сигаретой, с прищуром глядя на Уэйда. На то, чтобы сказать всё это, ушло не больше минуты. На то, чтобы подобрать нужные слова, ушло около двух минут. А на то, чтобы заметить это, ушла ебучая неделя.       Питер не тугодум. Он просто только вылез из собственного панциря, начиная осознавать, что мир после кое-чьей смерти, после пиздеца на горе, после всей этой хуйни с Суринамом, вообще-то не остановился.       И только сейчас, глядя на Уилсона, присосавшегося к бутылке, Питер вспомнил и об остальных.       Что там со Стивом? Пять лет в плену, всё-таки.       А как там Наташа? Ей отрезали ногу.       Елена? Что чувствует она? В неё стрелял человек, которому, она, вроде, доверяла.       Кейт? Она стала свидетелем самой странной в мире смерти, всё обвиняя себя в этом.       И Харли. И отец. Клинт. Стефан.       А Брюс…       Питер потянулся к Уэйду, выхватив из его рук бутылку.       Ну его на хуй. В панцире было спокойнее.       — Втрескался? — выдал Уэйд через секунд — лет — тридцать.       — Нет, блять, отклеился, — рыкнул Питер, с шумом поставив бутылку на балкон и утёр губы тыльной стороной ладони. — Ты, сука, фильтрацию себе какую-то в голове поставил? Я ему одно, он мне другое. С тобой невозможно, просто невозможно, разговаривать.       Уэйд усмехнулся, повернув голову в сторону.       — Уэйд, — серьёзности в голосе Питера хватило бы на несколько батальонов, что пытается вдохновить капитан, — посмотри на меня.       Уилсон, разглядывающий бар напротив, где, скорее всего, уже была Бишоп, перевёл взгляд на Питера. Уэйд знать не знал, чего хотел от него Питер. Более того — ему и не очень горело узнать это сейчас. Ну, мало ли что. Вдруг, мальчишке приспичит в чувствах признаваться, или раскрыть какой-то о-о-очень тайный секрет, которые, обычно, Уэйду Уилсону доверяли, разве что, будущие трупы, прекрасно клавшие на то, что потом будет.       Винтики закрутились, а струны натянулись.       Такое бывает, когда знаешь, что тебе скажут что-то хуёвое. Стресс предвкушения, блять, не иначе.       Но Питер лишь шумно выдохнул, покачав головой. Зажмурился, потянулся одной рукой к лицу, массировал веки, и продолжал медленно качать головой. Потому что знал, что бессмысленно. Потому что знал, что на его вопрос не ответят.       А вопросов было много. Претензий? Может, больше, может, меньше.       Устал он. Устал пытаться понять Уилсона. Там, что ни день, то новый Уэйд Уилсон: разберёшься, вроде, а тут всё резко поменялось.       Уэйд не мог оторвать взгляда от такого Питера. Настоящего, что ли. Самого себя, оголившегося, как провод, просто уставшего и честного. Такой Питер не станет смеяться, когда Уилсон тупость высрет. Такой Питер и в драку не полезет. Такой Питер лишь тихо попросит, а прозвучит, как взрыв в пустыне, от чего коленки подкосятся, упадешь на них, да молиться будешь.       Такой Питер — взрослый. Не то, что правильный. Скорее, вызывающий сочувствие и уважение. Такого Питера Уэйд готов слушать и послушаться всегда. Такой Питер скажет — а Уэйд без промедления выполнит.       Может, у Уилсона пунктик на это? Мол, ты только прикажи. Я хоть асфальт оближу.       Уэйд шумно выдохнул. Питер тоже.       Очередные недомолвки. Будто Суринама и не было. Будто и не было резкого, словно в воду, сближения, стирания всех границ. Те же чужие. Тот же Питер, ненавидящий человека, что кинул когда-то его; тот же безалаберный Уэйд, думающий, в первую очередь о себе.       Половина виски в бутылке с грустью смотрела на двух кретинов, не способных говорить по-человечески, ртами и используя то, что называют мозгом. Бутылке виски такие проблемы не снились, она с ними и не столкнётся никогда, но экспертом стать успела: не в первый раз её использовали, чтобы что-то сделать или обсудить. Кто-то в одну харю, кто-то с собеседником (бутыльником). Бутылке виски жаль этих мужчин, хотя, какие мужчины, мальчишки, не иначе.       Питер вытряхнул последнюю сигарету из пачки, задумавшись над тем, какого хрена он стал так часто курить, так ещё и подряд. Обвинил про себя Уилсона, с появлением которого в жизни Старка, сигарета стала заменять глоток воздуха и выкрик «Ебаный пиздец, блять, чё это, нахуй, такое?!».       С кем поведёшься, да?       Уэйд стал ковырять гипс. Нога адски чесалась. Хотелось расхерачить этот белый кусок оков, высвободить ногу и больше никогда в жизни не появляться в больнице. Чешется. Болит. Ходить трудно. Заебало.       А он и не особо помнит, в какой момент так расхуярил ногу свою. Помнит лишь, как ковылял, чудом оказавшись на уступе, а всё вокруг — пеленой тумана затянуто.       Бред это всё. Бек и до того его мозги промыть пытался, но вот на горе у него вышло отлично. До того отлично, что Уилсон до сих пор сам себе не верит. Не верит, что такое возможно. А ещё не понимает до сих пор, где там реальность, а где — иллюзия сраная. Поехавшим стал, просто великолепно.       Только отчего же Уэйда преследует мысль, что он умер? Что нет никакого сейчас, не будет никакого будущего? Было лишь тогда и только тогда. Что Уэйд Уилсон — мертвяк мертвяком, гниющее тело посреди пещеры.       Питер закурил, запрокинув голову к небу. Солнце давно зашло куда-то туда, за линию горизонта, за океан, светит по другую сторону шара, а им сейчас даёт шанс на ту романтику ночного разговора. Когда всё кажется проще.       Пара звёзд отчетливо светит. Даже Арктур видно.       Давно он не смотрел на звёзды. Вот так просто, чтобы лечь на спину, на траву, как в дешевом кино, запрокинуть руки за голову, во рту травинка, а в голове пустота. И тихо там, сверчки, а разговоры обо всём, но ни о чём. И в сердце так бушует восхищение. Огромный и безграничный космос. Где-то там, наверное, сидит такой же парень, П-55, да говорит с У-46, пытаясь вытянуть из его тихого омута всех чертей, чтобы один на сотню разобраться с этими ублюдками.       — Пошли на звёзды посмотрим? — улыбнувшись своей гениальной, никогда не виданной, явно очень оригинальной, идее, попросил Питер с детским восторгом в глазах. Загорелся, слабенько пока, свечкой такой миниатюрной, чайной. Ему казалось, так будет лучше.       Так будет правильно.       Уэйд пожал плечами. Взял бутылёк виски, ликующий, что хоть где-то у них получится разговор. Бутылка виски держала плакат «Разберитесь со своим дерьмом!», а где-то позади неё бутылочки из мини-бара держали помпоны, были группой поддержки.       — Можно, — наконец сказал он, делая глоток.       Так и пошли. С бутылкой этой злосчастной, слегка пьяные, Уилсон со своими костылями, а Старк младший — с грузом на душе.       Они дошли до устья Суринам, выходящего в Атлантический океан. В самом неприметном для остальных месте, устроились под деревьями, плюхнувшись на землю без всякого защитного слоя вроде одеяла или банального пакета. Легли так, своей чистой одеждой, потому что клали на чистоплотность после недели в джунглях. Уэйд опускался дольше Питера, кое-как переставляя загипсованную ногу. А Питер помогал ему всё это время, ведь иначе не мог.       Костыли валялись в стороне, Питер откручивал крышку на виски, а Уэйд курил, задумчиво глядя на звёзды.       — Ты знал, что двойных звёзд во вселенной чуть больше, чем одиночных? — поделился Питер, посмотрев на Уэйда сверху вниз.       — Типа, Звёзды-Сиамские-Близнецы?       — Не, — пьяно покачал головой Питер, отпив из бутылки. — Они просто одной гравитацией связаны. Сириус, например, двойная звезда.       — Я похож на ученого? — фыркнул Уэйд, взяв протянутую бутылку.       — Ну, типа, смотри, — Питер пошарил вокруг, в поисках чего-то, что помогло бы объяснить его слова. Не найдя ничего лучше двух камней, он поднял их с земли, демонстрируя Уэйду: — Они типа рядом летают. Общий центр притяжения не даёт этим ребятам разлететься в разные стороны, — Питер показывает, как звёзды-камни, на минимальном расстоянии друг от друга, вращаются вокруг определённой точки, — они связаны, как бы вселенная не хотела их разлучить. И сами вряд ли бы отвязались друг от друга.       Питер показательно пытался создать расстояние между двумя камнями, которое оставалось неизменным, как бы он не старался их разъединить.       — И формируются всегда в одно время, словно вселенной это надо было, — задумчиво произнёс Питер, опустив руки на колени. — Просто появляются из… из одного облака газового, и сосуществуют вместе. Суждено им… такими быть. Одна звезда всегда будет меньше, — Питер показывает камень меньше, — другая — больше. Но иногда бывает, что эта, — Питер показывает большой камень, — отдает свою массу меньшей. У звёзд типа есть такая фишка, чем ты больше, тем быстрее ты подохнешь. А так, отдавая немного себя, она позволяет и другой эволюционировать, и себе не сдохнуть раньше. Типа, знаешь, обменник такой, взаимовыгодный. Это процесс типа… алкоголя?       Уэйд, внимательно слушавший Питера, вдруг заливисто захохотал. А вместе с ним засмеялся и Питер, запрокинув голову назад, смеясь так, словно это было новым способом дышать.       Легче на душе стало. Намного легче.       Когда смех переходил в редкие смешки, Питер опустился на спину рядом с Уэйдом, смотря на многочисленные звёзды в небе. Улыбка не сходила с их лиц, а в голове была блаженная пустота, о которой они так молили последнее время.       — Какой бы песней ты описал всё то, что было в Суринаме? — вдруг спросил Уэйд, повернув голову к Питеру.       Старк, задумавшись, закусил губу. А затем, уголком улыбнувшись, повернул голову к Уэйду, тихо пропев:       — Вчера я проблем своих не замечал, а сейчас нет им числа, вот бы наступило вчера. Как по-мне, идеальное попадание.       Уэйд улыбнулся. Кивнул. Вновь поднял взгляд к звёздам.       А Питер не мог от него оторваться.       Не мог перестать разглядывать шрамы на лице. Свежие, старые, древние, зелёные, красные, лиловые и прочая дрянь, прочие прилагательные, куча ненужного мусора, когда смотришь на человека, да пытаешься приписать ему что-то. Уэйд как Уэйд. Что-то его отличало от остальных, что-то выделяло среди толпы. Но Питер так свыкся. Свыкся со всем этим тихим ужасом.       Питер не думал, когда что-то делал. Никогда в жизни. Вряд ли в будущем начнёт. Таков Питер. Такова его натура. Это у них семейное. Делай, а потом, на старости лет, может быть, подумай.       Моментом живи, кретин, времени мало.       Питер коснулся кончиком пальцев руки Уилсона. Уэйд не дёрнулся, не сказал ничего. Питер, возмужав после половины бутыля виски, накрыл своей рукой руку Уэйда, пропустив сквозь его пальцы свои.       Словно они делали так каждый день. Всегда и во веки веков.       Уэйд не реагировал. Не прогонял. Не одёргивал руку.       Всего недели две-три назад — господи, как давно это было! — они друг о друге не вспоминали вовсе. Жили по разные стороны мира, занятые чем-то своим. Питер отца искал, в барах мексиканских с Еленой квасил, а Уэйд где-то там пытался начать жизнь с чистого листа. Но чистый лист — самое страшное, что можно увидеть перед собой. Он и понятия не имел, что делать-то. А потом эта злосчастная поездка. Эта встреча в особняке спустя года.       Всего недели две-три назад — и это кажется вечностью — они сидели вот так, у бунгало Роуди, после попойки, сидели на этих скрипучих стульях во дворе, да на звёзды смотрели. Уэйд извинился. А Питер простил.       И ведь не думали же тогда, что будут вот так опять лежать, про двойные звёзды рассуждать, да за руки друг друга держать.       Вряд ли Уэйд Уилсон в ту ночь планировал влюбить в себя Питера Старка. Бесповоротно. Чтоб до зудящих кровеносных сосудов, идущих от сердца. Вырвать бы его, выбросить в урну, да мозг свой колошматить, пока вся эта дурь не исчезнет. Пока не убьётся любая мысль об Уилсоне. Пока из головы не уйдёт, с шипением потирая побитые части тела. Питер и не думал, что такое возможно. Чтоб он так быстро понял, без Уэйда — не то. Что сердце теперь отказывается жить, если нет рядом сгустка нелепости, болтливости и этой чёртовой заботы, взявшейся, казалось, из воздуха; что сердце теперь передалось с ключом, доверенностью и всеми причитающимися документами ему, наёмнику, что когда-то клялся бросить посреди пустыни. Клялся, да не бросал ни разу, если так подумать.       Вряд ли Питер Старк в ту ночь догадывался, что Уэйд Уилсон расшибётся насмерть, но исправит всё. Не даст Беку получить желаемое. Не даст Питеру, экспедиции всей этой, подохнуть ни за что. Защитит хоть ценой собственной жизни. Особенно — мальчишку, что светился, веря в свою цель. Что простил, когда причин никаких не было. Что простил, не догадываясь, что наступит потом на те же грабли. И Уилсон тогда, сидя на стуле этом чёртовом, рядом с Питером, что рассказывал про Гвиану, вдруг почувствовал, что не всё в этой жизни потеряно. Что цепляться есть за что. Что жизнь смысл обретает. Рядом с Питером. С человеком, что, казалось, до сих пор его ненавидит. Полудохлое, израненное, сердце вдруг стало подавать признаки жизни, когда пацан посмеивался пьяно с собственной шутки. Да только мозг сразу говорил: «Не надейся, дружок». Ведь с Уэйдом просто не будет. С Уэйдом — опасно. С Уэйдом — плохо. Лучше уйти, пока не поздно.       Вряд ли идиоты эти в ту ночь представляли, как жизнь поворот резкий сделает. Питер тогда злился. А Уэйд и не надеялся ни на что.       — Может, мы с тобой двойные звёзды эти, м? — прохрипел Питер, смотря лишь на крупицы света, разбросанные во мраке. Сердце давно уже подохло в грудине.       Билось так быстро, что совсем перестало. Дырень в груди стала такой огромной, что засосёт вселенную вообще всю, весь этот шар, сожмётся до атома, поминай как звали.       — Ты думаешь, мы не сможем разлететься в разные стороны? — задумчиво спросил Уэйд, большим пальцем осторожно проведя по пальцу Питера.       Вкололи адреналин. Заработало сердце. Сотня ударов в минуту. Вселенная спасена, Чёрная дыра в груди Питера отменена на пару часов.       — Пытался я, — усмехнулся Питер, — да ты всё равно объявился.       Уэйд приподнялся на локте, не размыкая рук. Сверху вниз заглянул в практически чёрные глаза, серьёзно так, вглядываясь во тьму его омутов, пытаясь хоть там отыскать причину, почему он не должен это делать. Почему не должен отталкивать. Хоть одну причину! Даже убийство котят подойдёт.       Хотя, будем честны, Уэйд готов простить и это. Но только одному человеку на всей ебучей Земле.       — Ты же не серьёзно? — тихо спросил Уэйд, что вызвало неподдельный интерес Питера. Когда такое было возможно, чтоб Уэйд — и тихо? Тихо и с сомнением?.. — Не серьёзно думаешь, что всё это — возможно?       Уэйд не верит. Не верит, что кому-то понадобилось залезть не то, что в голову, — в душу Уилсона, потому что. Потому что что? Волнуется? Переживает? Любит?       Не ради дальнейшего манипулирования. Не для знания больных точек. Не для удара в решающий момент. Не для того, чтобы сделать кучу дыр, а в них засунуть ниточки, за которые можно дёргать.       Уэйд не верит, что Питер — это возможно. Что его доброта — возможна.       Что его возможная любовь — возможна.       Питер нахмурился.       — Двойные звёзды разделяют массу между собой, то ли спасая себя, то ли желая прожить дольше со своими звёздами, — прошептал он, смотря на Уэйда, — и почему-то последнее мне кажется таким же возможным, как и то, что мы с тобой.       Уэйду нечего было терять. Он был таким же глупцом, как и Питер, — любил делать, не думая.       Последствия стали также не важны, как не важен радиус окружности бутылки, из которой пьёшь.       Отчего-то казалось, если Уилсон не сделает сейчас тот шаг, то не сделает никогда. Да и времени у них осталось — без вагона и одна десятая тележки. Думать даже бессмысленно, взвешивать эти «за» и «против». Ну их в жопу.       Уэйд наклонился к Питеру, целуя так, будто это спасало его. Добавляло песчинок в песочные часы жизни. Ускоряло вперёд, дальше от костлявой, что занесла свою косу прямо над его головой.       И Питер ответил. Так же отчаянно, так же рьяно. Без задней мысли, что это — неправильно.       Что любить Уэйда Уилсона — неправильно.       Питер коснулся затылка Уэйда свободной рукой, осторожно и нежно, проведя указательным пальцем вниз, по шее, к линии футболки. Кожа обжигала, футболка казалась лишней. Всё вокруг казалось лишним, когда рядом был Уэйд.       У него крыша ехала. Не ясно, цыганский приворот это или чудо божье, что Питер так просто влюбился.       Так просто.       Влюбился?       Уэйд пытался мысли из головы выкинуть. Правда. Он так отчаянно старался не думать в эти секунды ни о чём. Только о Питере. Только о том, что он рядом. О том, что отвечал на поцелуй. О том, что не оттолкнул, как мог бы это сделать, и это было бы куда логичнее, куда более оправданно, чем то, что происходило сейчас.       Он старался. Его могила была бы такой же, как у Килгора Траута: «Некто / (Когда-то — когда-то) / Он старался». С одиноким цветком, что рос из земли, которую он пропитал своей гнилью и неисчерпаемым трепетом к Питеру. Банально? Сопливо?       Спасибо мальчишке. Он делал таким Уэйда.       Но как бы Уэйд не старался не думать, всё его сознание окутывал густой и липкий туман. Скрежет когтей по камню нарушал тишину. Тихий, едва различимый шепот множества голосов вырывал из спокойной жизни. Скрёбся в мозгу чужак, жёлтый мудак, скрёбся противно, что-то наговаривал, показывал; возвращал Уэйда туда, куда возвращаться не хотелось. То на гору, переполненную злостью и жаждой убийства, то в Уганду, усеянную трупами. А где-то там, среди всего этого дерьма, был мальчишка, с болью в глазах смотревший на него, пока он заносит кулак для очередного удара.       Уэйд отстранился от Питера. Чуть резко, словно от огня. Заглянул в его глаза, и видел там спасение. То, в чём так нуждался. То, о чём молился, спрятавшись в тёмном углу комнаты. Спасение.       Не та боль, не тот страх. Не то, что было на горе.       Совсем иной взгляд. Словно дымящаяся кружка с чем-то сладким. Словно поле на закате, где в воздухе витает жизнь. Словно дом, что-то родное.       Питер улыбнулся.       А в улыбке фантомом проскользнула секунда, когда окровавленное лицо так же улыбалось, кривовато, нелепо, губы приоткрылись, выдав трудно уловимый шёпот: «Я прощаю тебя». Не следовало. Никогда.       Уэйду стало тошно от самого себя. От того, кем он стал. Кем он мог стать. Кем он всегда был.       — Помнишь, в первую ночь в джунглях, — начал Питер.       Но не закончил.       Уэйд перекатился на другой бок. Упёрся руками в холодную почву, поднимаясь на колени. Озираясь по сторонам в поисках костылей, взял их, помогая самому себе встать.       Питер, не до конца понимая, что происходит, тупо смотрел на Уэйда, чувствуя укол стыда за то, что начал говорить, немного раздражение, потому что ему не дали договорить, и совсем каплю паники, что он сказал что-то не то.       Уилсон встал, опираясь на костыли. И, не смотря на Питера, захромал в сторону города.       Питер почувствовал себя так, словно его бросили у обочины.       А в голове дядя Брюс из давнишнего воспоминания с выражением читал: «Не следуй мирно в даль, где света нет. Бунтуй, бунтуй, когда слабеет свет».

***

      Питер вышел из номера, теребя пальцами бумажный пакет. Его не переставал терзать вопрос: «Почему он ушёл?». Почему? Что на этот раз послужило причиной?       Питер проигнорировал лифт. Стал спускаться по лестнице, всё проводя рукой по сальным волосам.       Питер всё думал. Уэйд сам его поцеловал. Ну не мог же простой поцелуй быть причиной…       Неужели, испугался? Но чего?       Уэйд изменился, это факт. Только он сам признавать не желал. А Питеру на душе так, словно стая дворовых псов насрала. И вот, на тебе, пожалуйста, стоило Питеру попытаться узнать, в чём дело, Уэйд, словно настоящий кретин, свалил, оставив одну единственную кассету.       Конечно, срать он хотел на кассеты. Видно оно.       Нет, Питер не злился! Он просто… расстроен, что Уэйд провернул свой излюбленный трюк, о котором Питер догадывался с самого начала. Догадывался, но надеялся, что история не повторится.       Он ведь доверял. Он ведь душу свою готов открыть был нараспашку.       Жизнь свою доверил. Позволил быть рядом, простил. Простил за то, за что не готов был прощать. Простил, что бросил его в Египте, простил, что не объяснился с самого начала, ещё когда помог Харли из тюрьмы его вытащить, простил, что про план свой идиотский с Кейт не рассказал, простил, что в Елену стрелял, лишь бы, лишь бы что? Он прощал. Прощал всегда. Даже когда Уэйд избил его. Избил так, что ни мать, ни Харли, ни отец — никто бы не узнал, даже ФБР с их навыком найти в ебучей впадине Марианской. Даже когда Бека застрелил, что Питера колошматил об уступ горы. Бека, что на нём сидел. Бека, что замертво на Питера упал. Прощал и тогда, когда не разговаривал с ним в этом отеле чёртовом. Когда Уилсон играл в крутого парня, выебывающегося тем, что ничего страшного не произошло — на войне и хуже было.       Всегда прощал.       А взамен получил кучу воняющего жалостью к себе дерьма под дверь. И наступил же, сука, в него.       Питер не злился. Питер чувствовал себя так, словно он не заслуживал к себе такого отношения, но продолжал терпеть, потому что верил — всё временно, а люди могут меняться. Как изменился его отец, готовый сдохнуть, лишь бы не дать убийце его лучшего друга получить желаемое. Как изменился Харли, что помогал им искать подсказки, где отец находится, хотя всю жизнь экспедиции презирал и лезть в них не желал.       Питер всегда людям давал второй шанс. Давал и третий, и четвёртый, и давал бы эти шансы ебучие хоть до самой смерти. Только… какой прок, если кто-то и не пытается измениться?       Уэйд будто играл с Питером. Подпускал к себе, приоткрывал свою душу, а потом, когда Питер, завороженный, словно опьянённый, шёл на этот свет, Уилсон дверь закрывал и квартиру менял.       Питеру по-хорошему было бы лучше избавиться от такого человека. Не прощать в этот раз. Шансов не давать. Покачать головой, да пойти своей дорогой. Забыть, с глаз долой и так далее.       Да только не может он!       Ну не может!       Чувствует себя злоебучей этой звездой из двойной системы. Конченная гравитация общая, всё разлететься не даёт. Как бы ему, блять, не хотелось.       Питер спустился в лобби отеля. Просторное пространство пустовало, лишь пара служащих у ресепшена, да двое туристов, ожидавших кого-то внизу. У телефона стояла женщина, наматывающая провод на палец, и хихикающая со слов человека по ту сторону трубки.       Питер тяжело вздохнул, наблюдая за женщиной. Счастливая такая. В её мире всё нормально, нет никакой Юлианы с её кровавой вершиной. В мире этой женщины Ваканда — звук пустой. В Суринаме она проездом, в Суринам она случайно попала, может, пересадка у неё тут долгая, может, она вообще Питеру кажется. Женщина эта счастлива, пока с кем-то говорит. Она будет счастлива и потом, после разговора.       А у Питера это счастлив — спряталось за горизонт, за горы, за леса, в реках утонуло, попробуй отыщи.       Может, дома всё станет проще. Может, дома забудется всё. Может, дома и спряталось то счастье.       Вчера я проблем своих не замечал. А сегодня нет им числа.

***

      Гудки в трубке прекратились, а Питер, чуть не уснувший рядом с телефоном, подал голос:       — Привет, — пьяно улыбаясь, проговорил Питер.       Лобби отеля плыло перед глазами, двоилось, стало делиться на что-то материальное и духовное. Прижимая трубку к уху, Питер думал не о том, кому звонил, а том, как бы не блевануть после такого количества виски на пустой желудок. Хотя вряд ли причина только в алкоголе, смешавшимся с обезболивающими, что он принимал чуть ли не пачками. Уилсон, сваливший от него пару часов назад, своего рода тоже причина.       Хитрый голосок шептал, что следует блевать на кровать Уилсона.       Заслужил.       — Блять, мелкий, ты что ли? — со смешком послышался родной голос. — Нет, ну ты… пиздец, конечно. Ведь придушу же во сне подушкой, говнюк. Какого хрена вообще?       Питер, прижимая трубку стационарного телефона так, будто надеялся, что та войдёт в его череп, пьяно моргнул, пытаясь понять, о чём говорил Харли.       — М? — лишь выдавил из себя Питер.       — Господи, — тяжелый вздох, а затем шуршание чего-то. — Ты опять напился?       — Почему это опять? — надул губы Питер, опускаясь на пол.       На полу стало легче. Две стойки регистрации медленно соединялись в одну. Мимо прошёл постоялец отеля, пошатываясь из стороны в сторону; Питер улыбнулся ему так, будто собрату, мол, да, я тоже нажрался, привет, друг-собутыльник.       — Где ты был? — теперь вся та улыбка, которую видел перед собой Питер, пропала; на смену смешкам и радости пришёл серьёзный старший брат, отчитывающий по поводу и без. — Ты не звонил мне. Ни разу. И, прежде, чем ты что-то скажешь, — поспешно добавил Харли, — тот звонок в первую ночь и твой невнятный бубнеж в больнице — не считаются.       Питер шумно выдохнул через нос. Потёр переносицу, пытаясь вспомнить, зачем вообще решил звонить Харли. Там явно была какая-то причина. Ну, не, в самом-то деле! Не выслушивать же нотации он собирался.       — Надо ведь было додуматься, — продолжил отвлеченно говорить Харли, — заподозрить друга семьи, крысой счесть простого человека, а потом ещё хуй знает куда свалить. Как ты до своих лет дожил? Не отвечай. Просто… вляпались же, блять. С наёмниками-то как вы умудрились обосраться? Хотя, знаешь, я не удивлён. Сын своего, блять, отца, не иначе. Когда Роудс позвонил мне, рассказал, я прям…       Питер покачал головой, слушая брата вполуха. Он в глубине души понимал: брат просто вываливал на него всё, что накопилось. Он давно не злился, не выплёскивал на кого-то свои эмоции. Рад был, что Питер наконец позвонил: потому что это подтверждало, что с братом всё в порядке, а ещё делало из младшего восхитительную грушу для битья.       Да только Питер сам на себя злился. Сам злился, что так вышло.       А почему так вышло?       Ой, надо же, как удивительно. Опять Уэйд Уилсон виноват.       Никто не ожидал.       Питер вновь вспомнил поцелуй под звёздами. А затем Уэйд ушёл. Оставил одного с сотней и одним вопросом, захромал к городу, своими ублюдскими костылями упираясь в немного влажную землю. А Питер, лежа на этой холодной земле, смотрел на то, как удаляется Уэйд. Бутылка виски рядом с грустью вздыхала.       Не получилось у них. Не вышло.       — Ты в порядке? — чуть громче, чем до этого, спросил Харли; видимо, повторил вопрос, почувствовав, что Питер ни хрена его не слушает.       Питер кивнул несколько раз. Потом мотнул головой. А затем осознал, что Харли его не видит, и тихо-тихо, почти неслышно, сказал:       — Прости меня. Правда, — Питер потёр лицо, устало выдохнув через нос. — Я так… облажался.       Воцарившаяся тишина нисколько не напрягала Питера. Харли имел право злиться. Имел право не прощать. Не отвечать на его слова. Вообще мог бросить трубку, тем самым поставив навсегда точку в их семейных отношениях.       Питер заслужил.       Потому что сбежал. Что в Египет, что после Египта, когда Харли его вытащил. В Суринаме избегал любой возможности переговорить с братом. Даже после всей этой заварушки, после того, как они выбрались, он и тогда не говорил с братом. Только в больнице что-то пытался сказать, а сам и не помнит даже, как к телефону подошёл, да сейчас, когда ужрался до такой степени, что чувствует, как планета обороты вокруг себя и Солнца наворачивает.       Избегал Питер Харли. Сам причины не до конца понимал, но догадывался. Стыдно ему было за то, что он творил.       За то, что верил во всякие глупости. За то, что бросал брата вот так, променял, как отец, на глупые мечты о приключениях. Где-то там витал, в мире иллюзий, пока он, Харли, ждал тут, на земле твёрдой. Ведь единственные люди, что понимали в этом плане Харли, мертвы же: что мать, что дед. Эти двое терпеть не могли экспедиции. Вот и Харли как-то передалось. Только он ещё терпимо ко всему относился, может, сглаживались углы, когда у тебя и отец, и брат младший помешаны. Но всё равно.       Они в своих мечтах были далеко от дома, а в реальности Харли совсем один был. Ждал их всегда.       Всё-таки, Питеру чертовски стыдно было.       — Я облажался, — повторил сухо Питер, облизнув потрескавшиеся губы. — Мне следовало… мне… прости, Харли. Я не должен был бросать тебя.       Чем он отличался от Уилсона? Чем он отличался от своего отца?       Харли ждал. Харли волновался.       Харли боялся, что потерял последнего на земле человека, ради которого ещё дышал.       А тот так утонул в самобичевании, в ненависти к самому себе, в болезненных воспоминаниях, что забыл о самом важном для себя человеке.       О старшем брате, что всегда был рядом. Что тогда, в детстве, когда Питер сердце то разбил, кто его успокаивал, пока отец не вернулся? Кто готов был всю вину на себя взять, лишь бы Питер перестал себя винить? Кто в день, когда Говард Старк последний свой вдох подарил пустой комнате, первым всё заметил, а потом увёл Питера в яблоневый сад, лишь бы не переживал? Кто ради Питера бросил свою престижную и дохуя важную жизнь, лишь бы в особняке жить, пока отец где-то в Суринаме затерялся?       — Ты же знаешь, что можешь не извиняться передо мной. Я, к сожалению, всегда тебя прощаю.       — Хоть в чём-то мы с тобой похожи, — прошептал Питер.       Послышался смешок. Короткий, еле уловимый. С печалью. С облегчением. С недосказанностью.       Питер не верил, что прощен. Но был рад хотя бы за слова.       Где-то у трубки гавкнул пёс. Питер только сейчас вспомнил про Лаки, собаку Бишоп.       Пёс ждёт её? Или потерял надежду?       И Кейт… давно не говорила она о своём псе. Неужели, забыла о лучшем друге?       — Так что случилось? — осторожно спросил Харли по ту сторону. Перед глазами Питера отчетливая картинка — старший брат стоит у настенного телефона, накручивая на палец длинный, закрученный, обтрепавшийся у основания, провод, переминаясь с ноги на ногу. Рядом лабрадор стоит, смотрит внимательно, выжидающе. Надеется услышать голос своей подруги души. Скучает же, Питер уверен. — Когда… ждать?       Пауза долгая. Слишком. Не растягивается, как жвачка, скорее тянется патокой, раздражающе и противно.       Харли явно хочет спросить. Вопрос, юлой, на языке со скоростью сверхзвуковой вертится, не давая жить спокойно, зудит, как после укуса.       Но боится. То ли ответ не хочет знать. То ли уже знает.       А звонил ему вообще кто-нибудь за всё это время?       — Скоро, — выдыхает Питер, заметив, как в номер возвращалась Елена. — Скоро, — повторяет он, закрывая глаза.       — Я буду ждать, — и голос Харли, даже на расстоянии более двух тысяч миль, ощущается, как крепкое объятие. — Дома. Вас всех.       — Прям всех? — усмехается Питер, чувствуя ком в горле.       — Кто-то оставил тут собаку, — весело ответил Харли. Питер видел, как брат глянул на Лаки, тепло улыбнувшись и подмигнув псу. — А кто-то обещал мне, что позаботится о тебе. Хочу посмотреть в эти нахальные глаза. Да и в принципе… мы же семья все, не? Накрою стол на вас всех, придурков. И Брюсу надо кое-что рассказать. Бетти недавно заходила, хотела… короче, она, мне кажется, передумала. Помнишь, они же разошлись после того, как он ей предложение сделал? Так вот, я подозреваю, она ошибку свою…       Сердце Питера пропустило гулкий удар. Чуть не остановилось. Харли продолжал что-то говорить.       Рука дрогнула, а глаза открылись так резко, словно после кошмара.       Не знает.       Ни черта Харли не знает.       — Эй? — тихо позвал Харли, видимо, ожидая ответа от Питера.       — Накрывай стол, — наконец выдавил из себя Питер, надевая маску счастья. — И не жалей еды. Мы одичали после джунглей.       Харли тепло посмеялся.       Когда Питер повесил трубку, в груди была та же пустота, что и до разговора. Шаг вперёд, два назад.       Питер, может, и забыл на некоторое время об Уилсоне. Забыл о Брюсе, тело которого, скорее всего, гнило где-то на горе. Забыл и о трёх наёмниках, убитых Уилсоном, забыл и о Квентине Беке, упавшем с почти двух тысяч метров высоты, мёртвым грузом летя к земле, о которую кости разломились так же легко, как спички в руках силача. Питер, может, и забыл о вакандцах, что рассыпались прахом, лишь бы он мог спасти свою семью.       Может и забыл.       Но нет. Не забыл.       Ушёл в себя так, что мог и не вернуться обратно. Не понял, как добрался до номера. Не понял, как пересекся взглядом с Еленой, вещи складывающей в сумку свою. Не понял, как взял бутылку пива, открыл её и глоток сделал. Взял пачку обезболивающих, незаметно для Романовой, выпил пару штук, запив пивом, а потом на кровать лёг.       А Елена замерла с футболкой в руке, пронзительно смотря в глаза Питера. Видела, чувствовала, что-то не так.       Но не знала, как подступиться.       — Доктора добро дали, — наконец сказала она, продолжая на Питера смотреть. — Завтра улетаем.       Питер кивнул. Хотел что-то ответить, даже, возможно, и ответил. Только не помнил; уснул, как младенец, моментально.       А Елена, вздохнув, закидала оставшиеся вещи кое-как в свою сумку. И стала собирать вещи Питера и Кейт.       Лишь бы не думать о том, насколько всё дерьмово. Лишь бы не думать о том, что будет, когда они вернутся домой.

***

      Питер вышел из отеля, прижимая к груди заветный бумажный пакет с кассетой. Перебежал через пустующую дорогу с редкими намёками на машины, постоянно оборачиваясь то направо, то налево. Открыл дверь бара, тут же глубоко втянув пропитанный алкоголем воздух носом, и, не выискивая долго Бишоп, тут же зацепился взглядом за единственную девушку в помещении, угрюмо мешающую в стакане лёд.       Кейт сидела ко входу спиной. Не видя лица девушки, Питер отчего-то знал заочно, что та подавлена. Пустым взглядом смотрит куда-то вперёд, закусив нижнюю губу. И думает. Думает, думает, думает. Вспоминает. Анализирует.       Всё из головы не может выкинуть Чарльза. А ещё Брюса.       Что первого, что второго — знала совсем ничего. Но прикипеть успела. За смерть одного чувствовала вину. Смерть другого понять не могла.       Забыть никак не могла, как в них на реке стреляли. Хотела бы не думать, как пришлось через мост перебираться этот, переломанный и старый, такой, что смерть кажется спасением. А как избавиться от картинки, когда в Елену стреляют? Да и тащить на спине людей — не её это, не геройство. Так, желание оправдаться в собственных глазах.       Кейт помешивала лёд в стакане, когда напротив сел Питер. Лишь через секунды три Бишоп вышла из своеобразного транса, обратив внимание на Старка. Питер осторожно, будто фарфоровую чашку, положил на стол бумажный пакет, заглянув в глаза Кейт.       Они не разговаривали после той ночной попойки, как из больницы вернулись. Дело не в том, что почувствовали себя чужими. Просто не знали, как подступиться.       Болело. Слишком болело.       — Кейт, — подал голос Питер, придвинув к Кейт бумажный пакет, на котором остались несколько еле заметных следов от вспотевших рук, да куча трещин и заломов, — ты же в курсе.       Кейт отпила из стакана, другой рукой приподняв край пакета, чтобы увидеть содержимое.       — Не очень понимаю, о чём ты, — хрипло сказала Бишоп, поставив стакан на место. — Это Уэйда?       Питер потянулся вперёд. Взял стакан Кейт, придвинув его к себе.       — Вчера мы были с ним вместе, — зашептал он быстро, бегая взглядом от одного глаза Кейт к другому, — а потом он, ну, ушёл. Я вернулся в номер и уснул. Проснулся, когда Елена привела вас двоих. А потом… я нашёл это.       Лицо Кейт изменилось лишь на секунду. Что это было? Страх? Сомнение? Паника? Насмешка? Показалось?       — Пожалуйста, Кейт, — взмолился Питер. — Если ты знаешь…       Питеру тяжело. Он не мог сказать: «Мне важно знать, почему он оставил меня». Он не мог сказать: «Должно быть оправдание в этот раз». Он не мог сказать: «Если причина во мне, я пойму».       Если бы он сказал, что бы это изменило? Узнай он, почему Уэйд ушёл — ему самому легче бы не стало. Если есть оправдание, Питеру оно бы не понравилось. А если причина в нём — Питер бы не понял.       Питер, сжав кулаки, опустил голову, откинувшись на спинку стула. Покачал головой, понимая, что Кейт не скажет ему ничего.       В самом деле. Что она может сделать? Если Уилсон не стал говорить Питеру, от чего скажет Бишоп?       А Кейт, ещё раз глянув на кассету, головой покачала. Сама понимала, как глупо это всё. Питера прекрасно понимала. Но и Уэйда тоже.       Потянувшись к своему стакану тонкими пальцами, заговорила так, что на улице на секунду солнце из-за туч выглянуло. Лишь на секунду коснулось плеча Бишоп, острым краешком, а затем так же исчезло.       — Да, он приходил. Мы… говорили об этом.       Питер поднял голову, с надеждой посмотрев на Бишоп.       — Но что я могла сделать? Совета он не спрашивал. Не нуждался в том, чтоб его умоляли. Решил всё… — Кейт махнула рукой неопределённо, — заранее. И был таков.       — Но почему? — склонив голову к правому плечу, спросил Питер.       Кейт взяла стакан в обе руки, постукивая отросшими ногтями по стеклу.       Тук. Тук. Тук-тук.       Кейт и сама не знала, что ответить.       Уэйд не просил тайну его сохранить. Уэйд не умолял Питера отгородить от секрета.       Но Кейт чувствовала: Питеру лучше не знать.       Может, он испугается, узнай, что с Уилсоном творится. Может, высмеет его, посчитав, что Уилсон спятил окончательно. А, может, не поймёт совсем.       Кейт грустно было, прям по-настоящему грустно, когда она думала о том, что Суринам с Уилсоном сделал. Она-то единственная из всей экспедиции знала, что Уэйд не предатель. Не поддалась порывам ненависти, когда тот метнулся на сторону Бека. Сама в голове план прокручивала, о котором Уэйд в Ваканде рассказал, убеждая себя: получится всё. Он для неё изначально был человеком, который всё сделает, но своего добьётся, до цели доберётся и в таком духе всё.       Никогда он не казался ей злым. Агрессивным там, безумным, раздражительным или ещё какой эпитет. Уэйд был человеком, прошедшим годы испытаний: война в Гренаде, служба наёмником. Но он всё равно оставался человеком, что притягивал. Что интересовал.       В этом плане Кейт долго Питера понять не могла. Почему он отталкивал Уилсона? Почему так на него реагировал?       Это только потом до неё дошло, что Питер сам себе признаваться не хотел: тянуло его. Тянуло так, что тошно от самого себя. Ничего с этим поделать не мог, поэтому вид делал, что ненавидит.       А по глазам, по глазам-то видно: башню у младшего Старка сносит. Кейт не могла его осуждать. Понимала, что против собственных чувств не попрёшь.       Это Уэйд сразу всё просёк. Кейт только в первый день думала, что mi amor — шутка у них такая. Но Уэйд оказался человеком, что говорит всегда по делу. Он не назовёт Кейт mi amor, потому что это не она; Кейт может быть mon ami, не более. Только Питер может быть и mi amor, и mon amur, и la lumière de ma vie. Только Питера Уэйд стал бы обнимать после припадка, согревая своим телом. Только с Питером Уэйд живым выглядел.       Так что Кейт поняла. Поняла, почему так происходило.       Кейт Бишоп, осушив до дна стакан с коктейлем, прихватив губами одну из почти растаявших льдинок, сказала то, что поняла с самого начала, как только Уэйд Уилсон переступил порог бара:       — Он боится, Питер. Боится навредить.

***

      В баре, несмотря на глубокую ночь, шумно было так, что собственных мыслей не слышно. Здесь собралась большая часть поселенцев отеля, пара местных и огромное число туристов. Не ясно, в чём крылась причина неожиданного веселья, но Кейт, даже если бы и знала, то всеобщее счастье вряд ли бы смогла разделить.       Ей пора было возвращаться в отель, в номер, где её ждали. Но она не могла заставить себя подняться со стула, оставить за спиной барную стойку и этот безостановочный шум. Не могла бросить мятые купюры на стол, горсть монет и оставить коктейль недопитым. Не могла пройти пару метров через дорогу, обнимая себя за плечи, потому что ночи становились прохладнее. Не могла тихо открыть дверь, лечь на кровать, и закрыть глаза, слушая сопение спящих соседей.       Она теряла мотивацию ещё на секунде, когда нужно встать.       Кейт тупо пялилась на свой стакан, где большие куски льда стали крошечными льдинками. Коктейль стал слишком разбавленным, слишком холодным. Она смотрела на стакан, на следы пальцев, оставленных лишь с одной стороны, и всё думала. Думала, почему не могла заставить себя стать собой. Вернуться туда, где была человеком. Стать Кейт Бишоп.       Не этой размазнёй, что цепляется за любую возможность сбежать из номера и напиться.       А девчонкой, что скучает по своему дому. Что ждёт встречи с Лаки, хвост которого будет вилять так быстро, что станет заменой вечному двигателю. Что смеётся с остальными, когда действительно смешно, и не смешно одновременно.       Когда Клинт Бартон учил её стрелять из лука, Кейт верила, что сможет стать такой же, как и Клинт. Экспедитором, искателем приключений. Что она отправится в далёкое путешествие, держа за спиной столь не важный атрибут, потому что лук и стрелы — не нужны они в экспедициях. Но у Бартона они всегда были. И Кейт считала, ей лук и стрелы тоже нужны.       Клинт Бартон пострадал в экспедиции. Пропал на несколько лет, убеждённый в том, что не доживёт до возвращения домой. А когда получил эту возможность, чуть не погиб от раны, что вновь вскрылась, словно содрали корочку с глубокой царапины на пальце. Лук и стрелы не сильно пригодились ему.       Кейт Бишоп отправилась в эту экспедицию просто, как в магазин. Не взвешивала «за» и «против». Не сомневалась, что это глупая идея. Села себе в машину, доехала до особняка, оставила там пса, а затем уже была в самолёте, взлетающем в сторону Суринама. Она хотела помочь найти экспедицию. Она хотела помочь найти Бартона. Она хотела мир повидать. Она хотела друзей найти.       Она хотела себе доказать, что стоит чего-то.       Но так ли это оказалось?       Кейт заказала ещё одну порцию. Поёрзав на неудобном стуле, посмотрела на людей в баре.       Они не знают, что происходит в их джунглях. Они не знают, что где-то там была деревня, а в ней — сотня мирных поселенцев, погибших после того, как кучка чужаков решила спасти своих людей, по глупости считавших, что какая-то там магия способна возвращать к жизни мёртвых.       Не могла. Как узнала Кейт, не могла возвращать.       Да и Капитан их хваленый. Жив он, как оказалось.       Значит, зря всё это было. Зря, зря, зря.       Зря столько людей погибло.       И Кейт не доказала себе ничего. Ничего, кроме того, кем она действительно является — размазнёй, не способной смириться с тем, что люди умирают, а она, кроме как из лука стрелы пускать, ничего больше не способна сделать.       Кейт сделала три больших глотка, надеясь вместе с алкоголем пустить по желудку всю горечь, лишь бы на глотку не давила, когда в бар вошёл человек, опираясь на два своих костыля. Не ясно, переступил он порог, изначально имея перед собой цель найти Бишоп, или же надеялся, что не увидит её здесь, но, так или иначе, к Кейт он направился по собственной воле.       Кейт шумно через нос выдохнула, потянувшись к банану, кружочками нарезанному, когда к ней за столик подсел Уэйд Уилсон.       Кейт закинула в рот два кружочка, бросив косой взгляд на Уэйда. Уэйд поставил костыли у стены, оценил заказ Кейт, а затем, устало и разочарованно выдохнув, жестом указал официанту, изредка бегающему по бару, повторить заказ Бишоп.       Они молчали все те семь минут ожидания. Уэйд не смотрел на Кейт, Кейт не смотрела на Уэйда. Уэйд вытащил из пачки сигарету, Кейт взяла ещё один кружочек банана. Когда официант принёс два напитка, Уэйд и Кейт одновременно взяли свои стаканы, сделав по глотку.       Только после этого заговорил первым Уэйд:       — Ты пьёшь полную хуйню.       И только после этого Уэйд, окружающие, даже она сама, впервые услышали смех Кейт.       Кейт засмеялась так, что голову назад откинула, спрятав лицо в ладонях. Чуть ли от смеха не хрюкала, а в уголках глаз уже слезинки стояли. Кейт не знала, почему ей стало так смешно, но смеялась она искренне, почти на грани истерики.       Уэйд закурил, не отрывая взгляда от Бишоп. А Бишоп, раскрасневшаяся, тяжело дышала, изредка посмеиваясь.       — Меня от виски и пива тошнит уже. А это, — Кейт приподняла стакан, улыбаясь, и отхлебнула из него, — ещё неплохо.       Уэйд затянулся, глубоко, чуть ли не всасывая в себя сигарету, а затем выдохнул густой дым в потолок. Взял стакан и сделал глоток. Кивнул на забинтованную руку Кейт:       — Болит?       Кейт покачала головой.       Рука давно не болела. Болела душа, стоило вспомнить, как она травму эту получила.       Когда она тащила, подползая к горе, Наташу и Клинта, а из земли торчала длинная палка, тут же разрезавшая её руку, словно кусок мяса острый нож. Болело от воспоминаний. Не по-настоящему.       Рубашка Уэйда грязная, словно он упал на землю недавно. От Уэйда пасло виски и сигаретами. По правую руку Уэйда лежал бумажный пакет, на который он часто косился, будто потерять боялся.       Уэйд курил и пил так, будто торопился. Будто боялся опоздать куда-то. Кейт глянула на часы: едва перевалило заполночь.       Елена должна была уже вернуться из больницы. Как всегда, навещала сестру.       А Кейт было стыдно туда возвращаться. Она и смысла не видела. Кому она там нужна?       Кейт смотрела на часы, висевшие над баром, когда Уэйд сказал:       — Перестань винить себя в том, что произошло.       Кейт повернулась к Уэйду, с непониманием в глазах посмотрев на мужчину, когда он сказал:       — Чарли знал, чем это закончится. Эти двое знали, чем это обернётся, стоит им покинуть Ваканду. Даже в Ваканде люди знали — однажды всё закончится. Да и Брюс, он ведь тоже знал, что будет, если… — Уэйд покачал головой, резко оборвав свою мысль. — Он лишь Питера спасал. Нас всех, — добавил Уэйд, поднеся стакан к губам.       Кейт думала над словами Уэйда. Долго думала. Крутила в голове на повторе, разбирая каждую букву.       Уэйд прав. Уэйд не прав.       Но она не могла сказать ему спасибо, как не могла накричать на него за непрошеные слова поддержки. Она могла лишь перевести тему или стрелки, сделать вид, что это не ей нужна помощь, а другим:       — Ты тоже хорош, Уилсон, — фыркнула Кейт и скрестила руки на груди, отвернувшись к людям вокруг. — Сам-то, после всего этого, хуже дерьма выглядишь.       — Не думаю, — спрятал за стаканом улыбку Уэйд.       — Так следует подумать, — огрызнулась Бишоп, посмотрев на Уилсона. — Что ты тут вообще забыл? Тебе разве не надо, ну, не знаю, киснуть в номере с бутылкой, м? Зачем сюда попёрся?       Улыбка с лица Уэйда пропала. Вернулся тот самый Уилсон, что все эти дни в отеле лежал на кровати, наблюдая за тем, как солнце то встаёт, то уходит. Сам медленно угасал, как угасала Кейт, только вот по-разному у них это происходило: Кейт ещё не до конца осознала, а Уилсон давно смирился.       — Я не грызться пришёл, archer, — покачал головой Уэйд. — А попрощаться.       — Что, какую-то девчушку подцепил? Мы ещё завтра увидимся, придурок.       — Больше нет.       Кейт, собиравшаяся взять стакан, на секунду замерла. Вновь взглянула на Уэйда.       Он был спокоен. Он был таким же, как в первые секунды знакомства, до того, как стал чудить. Уэйд был тем мужчиной, что армию прошёл, прошёл и годы наёмнической службы. За его спиной — годы боли, сожалений и понимания того, какая на самом деле жизнь. Все его шрамы на лице — показатель того, что он повидал много дерьма. И маска его, клоунская эта, что Питера из себя вечно выводила, сейчас упала в ноги, треснула у глаза, лежала там в грязи, а лицо его, настоящее, сейчас напоминало лицо старца, познавшего мудрость жизни.       — Забавная шутка, Уэйд, — прохрипела Кейт, сделав глоток.       — Хотелось бы.       Кейт покачала головой. А Уэйд кивнул несколько раз.       — Это, — Уэйд протянул Бишоп злополучный бумажный пакет, — передашь Питеру? Там записка внутри, постарайся не проебать. Я долго думал над словами.       Бишоп посмотрела на бумажный пакет. А затем, вновь покачав головой, толкнула пакет к Уэйду.       — Катись-ка ты в жопу, Уэйд Уилсон. Не стану я твою хуйню передавать. Сам свои проблемы решай, я тебе не гонец краснолицый.       Уэйд ничего не ответил. Лишь выдохнул дым сигаретный через нос, смотря в упор на Бишоп. Сдерживался. Сдерживался, чтобы не накричать. Не сорваться на неё.       Последнее время ему всё сложнее даётся контроль того, что в голове у него бушевало.       Белый и Жёлтый. Так это ощущалось.       — Нет, ну нельзя так! — воскликнула Кейт и ударила стаканом по столу. — Если ты сейчас серьёзно это говоришь, то на кой хуй делаешь эту… это всё.       — Так надо.       — Кому, блять? Твои все эти вечные съёбы, непостоянство и вечная ложь. Кому это надо, блять, Уэйд?       — Вам всем! — сорвался Уэйд, крикнув на Кейт так, что в помещении на несколько длинных секунд стало совсем тихо. Даже до того невозмутимая Бишоп дёрнулась, сжав спрятанную под столом руку в кулак.       Испугалась. Испугалась того, что в глазах его увидела. То, как огонь, до того не виданный ей, вспыхнул ярким пламенем. От чего-то Бишоп казалось: заденет, обожжет. Оставит ожоги по всему телу, да такие, что фантомной болью спустя года отдавать будут.       Уэйд стиснул зубы. Затушил сигарету в стакане с недопитым коктейлем. Закрыв лицо руками, прижал подбородок к груди.       Кейт не знала тогда, что, по-большей части, в этом-то и крылась причина.       Кейт не знала тогда. Но начинала догадываться.       Только чувствовала отчего-то: страшно Уилсону. Страх этот, заразой, передавался от него к ней. Потому кулаки и сжались, впиваясь отросшими ногтями в ладони. Понятно было, что человек сам боялся своей реакции, не знал даже, что потом будет. Такие люди не контролируют дальнейшие действия. Такие в состоянии аффекта убивают. Таких людей сложнее прочитать, чтоб сценарий дальнейший построить.       Уилсон пробурчал тихие извинения Бишоп, встав со стула. Взяв костыли, направился к бару. А Кейт, пока Уилсон не видел, притянула конверт к себе, приоткрыв его.       Внутри кассета, поверх неё записка. Кейт вытянула кассету двумя пальцами. На ней наклейка с номером пять. Больше в конверте ничего не было.       Кейт посмотрела на Уэйда. Сгорбившись, он стоял с этими костылями, нелепый такой, посреди заполненного бара, и ждал, когда бармен сделает его заказ. Вокруг люди всё разговаривали, всё смеялись, всё жизни радовались, а он стоял там, один совсем, и явно не радовался так, как остальные.       Кейт познакомилась с человеком, что находил во всём повод для веселья. Про таких её отец при жизни говорил, что у тех ветер в голове такой, что крышу сносит. Таким Уэйд был в первые дни их знакомства. Но, чем ближе к горе они подбирались, тем чаще Кейт замечала: что-то не так. А после горы Бишоп окончательно в этом убедилась.       Если в голове Уэйда и бушевало что-то, то это уже не ветер, а самый настоящий ураган. Но раньше он мог держать на месте крышу. А сейчас, казалось, там было разрушено вообще всё.       Когда Уилсон вернулся с виски обратно к Кейт, та взяла бумажный пакет в руки.       — Хорошо, Уэйд. Я сделаю это. Только при одном условии.       Уэйд поднял усталый взгляд на Бишоп. Моргнул медленно, мол, давай, я слушаю.       — Скажи мне, — Кейт потянулась вперёд, навалившись корпусом на стол, — почему? Почему ты делаешь это вновь? Должна же быть хоть одна причина, оправдывающая то, что ты опять разбиваешь ему сердце. Не надо мне говорить, будто это не так. Я ведь не слепая.       Уэйду тяжело. Уэйд устал. Уэйду в хуй не упёрлось вываливать всё то, что было на душе, малышке Бишоп.       Но он видел, как она нуждалась в правде. Хотела знать, что не одна. Не одна сломалась после всего того дерьма, что было в джунглях.       Она ведь чувствовала себя такой же одинокой в экспедиции. Уэйд здесь никому не нужен, Кейт здесь никому не нужна. Для Елены и Питера те, кого они спасали — семья. Для Кейт и Уэйда — так, знакомые.       Они не могли почувствовать ту боль, что чувствовали остальные, когда Брюс умер. Они не могли испытывать ту радость, разрывающую сердце, когда оказалось, что Стив — жив. Им не нужно было каждый день в больницу ходить, ночевать там иногда, потому что никто не ждал их там.       Кейт и Уэйд разделяли своё одиночество на двоих. Чужие в большой семье.       Только они не знали, что это не так. Что в больнице их ждали. Что им сочувствовали. Что их хотели в семью свою принять.       Они оба были для экспедиции героями. Спасителями. Уэйд спас Питера, помог и с Вакандой. Кейт спасла Наташу и Клинта.       В них нуждались. Остро нуждались, хотели обнять, слёзно и с горечью благодарить за то, что рядом были.       Да только не понимали они этого. Закрылись в себе, как в тёмной комнате без окон, встали там в самый дальний угол, да думали. Думали только не о том, о чём следовало бы.       Уэйд потянулся к Кейт. К самому уху, у которого несколько царапин, спрятанных под белыми полосками пластыря. Тихо-тихо прошептал ей свой самый страшный секрет.       Ту самую причину, по которой так хотел сбежать.       То, от чего душа болела.       Те вещи, что спать не давали ему.       А Кейт его поняла. Сразу поняла. Потому что догадывалась, что что-то не так. Что ветер крышу снёс, а без крыши — не безопасно. Что туда гости попали, незваные, плохие.       Ему, по-хорошему, помощи попросить. Он один с варварами этими не справится.       Да только Уэйд решил, ему лучше бежать. Он выбрал самый простой способ.       И Кейт ничего с этим не могла сделать.       — Не говори ему, — чуть громче сказал Уэйд, отстранившись от Кейт.       Ей бы следовало его на хуй послать. Ей бы следовало тут же к Питеру метнуться, к остальным. Ей бы следовало схватить его за руку, не отпускать никуда.       А она кивнула.       И в ту самую секунду, когда они стали делить одну страшную, непонятную для них двоих, тайну, в бар вошла Елена. Молча дошла до их столика. Так же молча посмотрела на Уэйда и Кейт. Покачала головой.       Кейт и Уэйд переглянулись.       Елена не устроила никаких скандалов. Она никогда их не устраивала. Обычно приходила сюда, чтобы Кейт напомнить — её ждут, там, в отеле. Не ожидала Романова, что встретит здесь ещё одного человека.       Елена тогда не сложила в голове, что Питер, вернувшийся совсем недавно, разбитый и потерянный, и Уэйд, точно такой же, только в баре, что они вместе были. Елена и пакет этот злосчастный не заметила, где кривенько написано было: «mi amor».       Ей тогда плевать было, что за чухня происходит в этой компании идиотов. Она думала лишь о том, что скоро улетать, что домой пора. Она думала, как бы этих двоих утром растрясти, чтоб они все скорее на самолёт сели.       Плевать ей было, что кого-то пополам переломило. Ей было важно просто домой вернуться. Вернуться со всеми остальными.       Так что, когда они пошли в сторону отеля втроём, Елена и внимания не обратила, что Уэйд о чём-то с таксистом говорил. Она-то думала, он остановился, чтобы сигарету стрельнуть.       И, когда они пришли в номер, где Питер без задних ног спал, Елена не заметила, что Уэйд, оставивший на кровати что-то, так и не лёг. Она уже спала, когда дверь вновь открылась, выпуская в ярко освещенный коридор одного члена экспедиции, что больше не вернётся в этот номер. Что больше не вернётся к этой экспедиции.       А Кейт всё видела. Видела сквозь пелену слёз, которые отчего-то мешали ей уснуть.

***

mi amor,

я думаю, большая двойная звезда отдаёт свою массу маленькой не из-за любви, а по полной глупости, потому что нет никаких гарантий, что маленькая не окажется полной мразью, что найдёт способ отвязаться от общей гравитации и улететь нахрен к Андромеде или ещё куда. Я не эксперт в этом, как ты успел заметить, но что-то могу понять.

У тебя есть до раздражения глупая привычка прощать всех. Особенно — меня. Давай договоримся, что в этот раз я останусь настоящим мудилой, прощения которому нет?

Так будет лучше. Поверь мне. Нет, я не выёбываюсь и не лью драмы в наш остросюжетный… что бы это ни было. Просто в мире есть вещи, которые лучше оставить за спиной, двигаясь дальше с мыслью о том, что это дерьмо осталось позади. Я — то самое дерьмо, которое следует оставить позади.

Заметил ещё кое-что? Конечно же заметил, кротик ты мой. Да, это пятая кассета. Мой прощальный подарок тебе. Там всё, что я успел записать после нашей прогулки. Всё, что напоминает мне это приключение.

С вами было весело, ребята, но я не могу остаться. Не, правда. Мне понравилось то, что было. Несмотря на пару тройку раз, когда, например, нас пытались убить. В остальном — супер время провели, можно было бы ещё раз так собраться.

Но вряд ли.

Так что…

прощай?

P. S.

не пытайся меня искать. всё равно не выйдет.

это Уэйд. тот самый Уэйд.

если что.

***

      Самолёт «Старк-Индастрис» приземлился в пригороде Нью-Йорка в шесть часов шесть минут. На аэродроме в это время дежурило лишь три человека, среди которых оказался Хэппи Хоган. Хэппи, напяливший на себя нелепый неоново-оранжевый жилет, метнулся к самолёту с намерениями всыпать по первое число экспедиции за то, что не предупредили о посадке. Но, стоило открыться двери, Хэппи тут же замер, не веря собственным глазам.       Стив Роджерс приветственно махнул ему рукой, то ли подмигнув, то ли моргнув одним своим глазом.       Когда из самолёта вышли остальные, Хэппи готов был упасть на колени, смеясь и плача одновременно.       Потому что никто, на самом деле, не верил, что первая экспедиция Старка жива. Что был малейший шанс их спасения.       Они не разъехались в разные стороны. Не разбежались кто куда. Они сели в машины и поехали в сторону особняка. Кто-то отсутствовал там не больше месяца. А кто-то — несколько лет.       У ворот особняка, в это промозглое почти осеннее утро, стоял Харли, кутаясь в старое дедушкино пальто, а рядом с ним — неугомонный светлый лабрадор, хвост которого, казалось, и создал этот ужасный ветер. Харли наблюдал за тем, как к дому медленно подъезжают две машины, а Лаки не мог перестать лаять.       Несколько кленовых листьев сбило ветром с деревьев, когда дверь второй машины открылась, и оттуда выбежала Бишоп, глотая слёзы счастья от того, что она вернулась к своему псу. Лаки, приметивший хозяйку, метнулся к ней, заливисто лая, не переставая вилять хвостом со скоростью всего, чтоб его, света.       Ворота скрипнули на ветру, когда из первой машины вышел Питер Старк, сжимающий в двух руках бумажный пакет. Харли улыбнулся, широко так, не скрывая своего счастья, сделал шаг вперёд, но не успел сделать ещё один — Питер метнулся к брату, крепко сжимая его в объятиях.       В ту секунду всё встало на свои места.       Бумажный пакет упал на асфальт, забытый Питером, словно глупая задача на день, словно ложка в ворохе бумаг на столе, словно что-то, что должно быть забытым. Питер и не думал в ту секунду ни о пакете, ни о его содержимом, ни о строчках письма, что до нынешнего момента не покидали его головы. Питер думал лишь о том, что он дома.       Дома.       Харли говорил неразборчиво в отросшие волосы брата, всё постукивая его по спине. Не смотрел никуда, закрыл глаза, наслаждаясь моментом.       Потому что понял вдруг, как сильно скучал по брату.       Как скучал по малышу Питеру, что верил в сказки про экспедицию. По малышу Питеру, что улыбался так ярко, от чего плохо становилось. По малышу Питеру, по своему младшему брату.       А из машин люди всё выходили. Озирались по сторонам неловко, вдыхали прохладный и влажный воздух, чувствуя себя достаточно странно. Вроде, домой вернулись, приключение закончилось уже. Но что-то не так было. Чего-то не хватало.       Кого-то не хватало.       Когда Харли глаза открыл, то замер, продолжая крепко брата в своих объятиях сжимать.       Потому что не верил, что у машины стоит отец его.       В этих своих жёлтых очках, таких глупых в эту пасмурную погоду, с рукой перебинтованной и парой стежков на висках после травм полученных. Стоит и лыбится, будто так и задумано было.       Не поверил Харли своим глазам. Слышал лишь гул сердца, разросшегося так, что в ушах стучало, в глазах, в уголках губ.       А рядом с ним Стив Роджерс стоял. Сощурил один глаз свой, лукаво так, и смотрел на Харли Старка, словно гордость пёрла из него безостановочным потоком.       Может, в ту секунду Харли и не верил. Может, и потом не верил. Когда к отцу подошёл, смотря на него, как на призрака. Может, и после того, как Тони его в объятиях заключил, шёпотом извиняясь за всё, что натворить успел.       Может, Харли не верил, что такое возможно. Но был благодарен, что такое произошло.       Потом им предстояло поговорить о том, что произошло. Предстояло выразить всю ту боль, что они прятали в себе всё это время. Предстояло сказать то, о чём не хотелось говорить. Нужно было оплакать тех, кто ушёл. Нужно было порадоваться тем, кто вернулся.       Потом только Питер расскажет, как погиб Брюс. Потом только Тони, Наташа и Клинт поведуют, как попали в Ваканду. Потом только Стив опишет дни, прожитые в плену у Бека.       Недосказанности, тайны, страхи и злость. Оно их ждало, но чуть позже.       Пока никто не готов.       Пока Питер не готов слышать от Харли, что в ту ночь, когда ему снился Брюс, весь яблоневый сад был в светлячках. Пока Кейт не готова говорить о Чарльзе, погибшем у Озера скорби. Пока Елена не готова передавать Питеру бумажку, на которой был написан адрес, где мог быть Уэйд Уилсон.       Кейт крепко держала пса своего в объятиях, а рядом с ней Елена сидела, болтала о чём-то без остановки, почёсывая шерстистую шею Лаки. Клинт помогал Наташе пересесть в кресло-каталку, а рядом суетился Стефан. Стив что-то говорил Тони, а сам Старк из объятий Харли не отпускал. Кто-то смеялся. Кто-то прятал слёзы. Они всё переговаривались между собой, перекрикивали друг друга.       А Питер наблюдал за ними, не скрывая улыбки.       В голове крутилось лишь одно слово:

семья.