Дыра

Окно в мансарде Петра Стаматина разбили совсем недавно – пару дней назад ночной мародёр запустил камень в своего преследователя, не рассчитав траекторию полёта и случайно угодив в стеклянный глаз мастерской. Прежде созерцающее окружающие его степные угодья с блескучей хитринкой проём стал напоминать скорее беззубую пасть, в которой время от времени появлялась ссутуленная фигура архитектора. Петра, впрочем, эта случайность не особенно беспокоила. Однажды кто-нибудь придёт и заколотит, замажет, спрячет дыру также как и тысячи других отверстий в его квартирке, из которых время от времени выглядывали заплутавшие в кирпичных стенах тарбаганчики и тараканы. Дом будет как прежде стоять покосившимся стержнем, однако уже ничто не вернёт ему прежнего взгляда, какой был у него раньше. А пока тихо поющий между рамой и стеклом степной ветер успокаивал, навевая на Стаматина сонливость и горькую дремоту. Пётр ронял тело на просиженную и затёртую временем тахту, укутывался тяжёлым пиджаком так, чтобы из-за ворота показывался один только нос, и забывался, позволяя ядовитому дурману цветущих трав унести его далеко в бессознательное. Свежая твирь приносила спокойствие – цветущий аромат степи порождал пустые, чёрные сновидения, в которых не существовало ни замысловатых фигур, объяснить природу которых у него не получалось, ни ужасного прошлого, преследовавшего его по пятам, ни осуждающего его за существование жителей Города. Степь приносила с собой шелест сухой травы, тихое журчание впадающей в Горхон Жилки и едва слышный танец травяных невест, уговаривающих травы проклюнуться чуть раньше. Когда уже ближе к вечеру дурманящий аромат отступал, на помощь ему приходил твирин – каждый вечер Стаматин выползал из своего импровизированного гнезда у окна, находил в деревянной коробке «Разбитого сердца» ту самую, с чёрной сургучной пробкой бутыль и прикладывался к ней. Жидкая твирь обволакивала сознание, укачивала его в своих крепких объятиях, сковывая движения, взамен открывая глаза на вещи, остававшиеся прежде вне его понимания. Стоило сделать всего пару глотков, как дикие травы, казалось, прорастали внутри него, расцветая дымными цветами во рту и глотке, впиваясь острыми стеблями в нежную плоть органов, парализуя любое движение мысли и воздуха. Твирь «пела» внутри него, призывая прислушаться к живущему в мире Укладу: как молчаливые просторы лежащей у дома степи откликались на каждый его вздох грузным и тяжёлым мычанием Бос Туроха, как тихо благоденствует Мать Бодхо на крови своих детей. Однако среди мирных откровений степи ему слышались едва слышные присказки Древней матери Суок, которая приходила к нему в самые тёмные ночи. Голодная, жадная, требующая его слёз и страданий, она шептала ему на ухо, заставляя Петра идти на поводу собственного страха и кричать – кричать так громко, чтобы она испугалась его жалобного вопля и больше не приходила, бросив его на произвол судьбы. Уже после, когда шёпот отступал, Стаматин резко запрокидывал голову назад, делая один болезненный глубокий вздох, ломая и разрывая несуществующую внутри тела твирь, чувствуя, как ненастоящие острые стебли пронзают тонкую плевру лёгких и ко рту подступает отчётливый привкус крови, боли и отчаяния. Этот вздох завершал прошлый день, знаменуя приход нового дня со своими причудами. Его брат, Андрей, пришёл в мастерскую пару дней спустя со дня разбитого окна, когда коробка из кабака окончательно опустела и Пётр всё же решился на просьбу. В раннее сонное утро Стаматин подловил ковырявшегося в каменной урне Спичку и, вложив в крохотную тёплую ладонь мальчишки несколько драгоценных крючков и пуговичек, попросил того зайти за братом «Разбитое сердце». Идти к Заводам через дворы Пётр не собирался, припоминая слова заглядывавшего к нему намедни младшего Бураха о постепенно расползающейся по городу Песчаной Чуме. Весёлый звон полных твириновой настойкой бутылей раздался на лестничной площадке к ночи, разбудив Петра от навеянной травами дрёмы. Андрей внёс в мансарду тяжёлый ящик так, будто нёс затёртый поднос с рюмками для гостей в собственном кабаке – легко, с натянуто-раздражённой ухмылкой и характерным ему напряжением в теле. – Ей богу, лучше бы в кабак перебрался, чем тут прозябал. Там хотя бы люди есть, – голос Андрея тонул в постепенно теряющем привкус степи воздухе, заставляя его говорить громче, отчётливее, чтобы всё ещё лежащий на тахте брат его услышал. – Хотя, конечно, люди сейчас всё равно что волки – сами не знают, какую дрянь носят на своей шкуре. Ещё и с другими решаются поделиться счастьем… Андрей проходит глубже в квартиру, брезгливо отпинывая пыльным носком ботинка упавшие на пол старые дырявые холсты. Пол мансарды напоминал скорее помойку: в углах забредавшие в квартирку животные устроили для себя нужник, половицы были заляпаны масляной краской, росчерками восковых мелков и угля, кое-где пол укрывал плотный слой пожелтевшей грязной бумаги, на которую стекали жирные восковые свечи, устроенные на бывших барных стульях. Пётр забрал их к себе из кабака, когда понял, что стекающий между половицами воск оттирать в разы сложнее чем тот, который копится длинными сталактитами на протёртых сидениях. – Оставь коробку рядом со столом, прошу, – брат отворачивается лицом в спинку своего лежбища, от чего его и без того хриплый голос и вовсе утопает в пыльной обивке. Смотреть в лицо Андрея с мыслью о том, что именно он, Пётр, вынудил его прийти сюда, чтобы поддержать жалкое существование уже давно умершей гениальности, было практически невыносимо. – Дай мне ещё пару минут, я встану. Андрей тихо и грузно выдыхает, опуская свою ношу на пол рядом со столом, – бутылки в последний раз стучатся друг о друга, выдавая своё веселье низким «дзы-дзынь!», прежде чем успокоиться в разъезжающихся слотах ящика, – и подходит к нему ближе. Пётр чувствует, как сосредоточенный взгляд брата скользит по скукоженной фигуре на диване. Сам себе он в эти моменты напоминал уродливую гусеницу, на половине пути решившую, что не хочет становиться бабочкой, да так и не закончив свой кокон. Неприкрытыми остались только ноги, которые торчали из-под сотни тысяч раз перешитого длинного ватника, подставляя гуляющему в мансарде ветру босые пятки и пальцы-крючки. Тот заносит над ним руку, – Пётр улавливает это движение краем глаза, едва ли заинтересовавшись тем, что будет дальше, – и опускает её на гладкое плечо. Пальцы чуть сжимаются, уже по привычке нащупывая очертания ключиц, заставляя рубашку под телогрейкой неприятно натирать кожу. Ткань под его движениями податливо сморщивается, западает между пальцами плотными складками, так, будто давно уже привыкла к каждому жесту Стаматина. – Бурах сказал, что тебе разбили окно. – Было дело. Какой-то дурак ночью бегал вокруг дома и зашвырнул камень, видимо, пытался отбиться от местных… – Сукины дети, вот ведь на месте им не сидится, лишь бы что-то сломать и разворовать, как будто сотни сгоревших за неделю людей – это недостаточно, – Андрей расслабляет ладонь, выпуская плечо и тут же по нему хлопает, мол, вставай, отступая прочь от дивана к рабочему столу. – Поднимайся. Дыру надо залатать, чтобы Песчанка не просочилась. Не хватало того, чтобы помимо музы с тобой говорил ещё кто-то. Пётр нехотя поднимает голову от промятой подушки, бросая пустой и сонный взгляд на вид за окном. Почти опустившееся за горизонт солнце окрасило весь мир Города на Горхоне в привычный жёлтый, степной оттенок, придав пейзажу не столько привычное очарование очередного завершённого дня, сколько режущую глаз болезненность неизвестности. Этот мир был ему до боли знаком – всё те же окна напротив, всё те же крыши и дымоходы, однако, где-то там, за рекой был самый первый поражённый Язвой район, откуда ветер гулким эхом доносил до слуха отчаянные вопли мечущихся в агонии мужчин и женщин. От них всегда начинало болезненно тянуть под языком – так о себе давало знать гадкое ощущение страха и ужаса перед грядущим. Заболеет ли он? Что будет, если заболеет? Что будет с братом, если он заболеет? – Если ты будешь копаться, то мне придётся работать ночью, – Андрей за его спиной подаёт голос, вырывая брата из потока собственных мыслей. За всё то время, пока тот наблюдал за садящимся солнцем, Стаматин успел отыскать в мансарде молоток и пару ржавых гвоздей. Тело с трудом поднимается, застывшая в жилах кровь постепенно растекается по конечностям, согревая их и создавая ощущение ложной бодрости. Пётр делает шаг, другой, – подошва давно исхоженных ботинок неприятно шоркает по половицам, – растирает лицо ладонями и наконец окончательно просыпается от насевшей на него дремоты. Андрей почти тут же берётся за дело: отодвигает от подоконника пыльную тахту, подбирая давно позабытый там холст и склоняется, с любопытством рассматривая след, оставшийся на стекле от камня. Сама дыра скорее напоминала одно из творений архитектора – геометрически выверенная и одновременно случайная, с поразительно прямыми и острыми углами, пораниться о которые было просто. Стаматин выглядывает за её пределы, приметив на крыше напротив ворону. Птица деловито клевала стальной лист, время от времени радостно подпрыгивая от разбегающейся по нему вибрации. Ощутившая на себе пристальный взгляд, она тут же присела, будто бы испугавшись, что его обладатель застал её за чем-то незаконным. Однако Андрей лишь самодовольно и хищно усмехнулся, сочтя испуг за нечто комичное – надо же, даже птицы в этом городе его боятся. – Ты принимаешь лекарства, которые тебе приносит Бурах?.. – Он насильно заставляет их пить, когда приходит. Говорит, что если не приму, то сам зальёт мне их в горло и если я буду сопротивляться, то искупает в тинктуре, – Пётр хрипло бормочет, подступая к ящику с бутылками и поднимая за тонкое горлышко самую близкую к нему. Пробка на ней была ещё свежей, от чего воск лип к пальцам, оставляя на них чёрные кляксы, – я принимаю. На вкус как кровь, твирь и отчаяние. Ты пробовал? – Пей, брат, и не противься. Рожа у Бураха хоть и кривая, но он всё это делает во благо. Я тоже пью, и Каины, и Ольгимские, и Сабуровы. Все пьют, лишь бы не сдохнуть бьющимся в агонии кулём костей в канаве, – Андрей говорит приглушенно, зажав в зубах найденные гвозди и примеряя подобранный холст к дыре. – Данковский вообще что-то заглох, я думал, что он врач и будет нас спасать, а он лишь лавры пожинает. Сидит в управе и носом не ведёт, Артём всю работу за него делает. Пётр сворачивает с горлышка бутылки воск, откидывая пробку куда-то в сторону. Та почти тут же откатилась под стол, спрятавшись у одной из ножек. – Столичный бакалавр? Я думал, что вы давние знакомые. – Были, да знакомство это, судя по всему, истекло по сроку давности. Сколько лет прошло? Больше четырёх. Даниил Данковский теперь слишком велик, чтобы общаться с теми, кто когда-то жонглировал ножами на студенческом столе. Андрей глухо усмехается, наконец найдя нужное место в деревянной раме и, прижав к ней холст, принимается вбивать гвоздь. Удар, второй, третий – тупой гвоздь не без труда входит до конца, пока на поверхности не остаётся торчать одинокая ржавая шляпка. Холст одиноко повис в воздухе, просвечивая сквозь себя остатки постепенно остывающего света. – Можешь тут что-нибудь нарисовать для разнообразия, чтобы не было так одиноко. Потом, когда всё это закончится, вставим для тебя свежее стекло, чтобы заплата не мозолила глаза, – оборачиваясь на брата хмыкает Андрей. Пётр уже успел приложить горлышко бутылки к губам, с жадностью хлебнув свежий настой. Жгучая вода горечью почти тут же осела на языке и в горле, заставив его поморщиться – первый глоток всегда шёл с трудом однако, чем дальше, тем быстрее горечь пропадала, сменяясь настойчивым привкусом степи. И снова твирь прорастала в нём негнущимся стеблем, высыхая и осыпаясь семенами прямо в желудок, будто бы могла там прорасти. – Не налегай, – голос Андрея теряет свою прежнюю яркость, вновь возвращая себе типичную властность и тяжесть. Он небрежно отбрасывает молоток на рабочий стол, отряхивая ладони о брюки, оставляя на них редкие оранжевые полосы ржавой пыли. – А то наломаешь ещё дров, а мне их все жечь придётся. – А может выпьешь со мной, а, брат? – Пётр отрывается от настойки, неловко покачнувшись. – Всё равно уже ночь, нынче по ночам ходить опасно, мародёры, знаешь ли… Стаматин не сдерживает ухмылки – да он сам кого хочешь обворует, если не больше заберёт. Помимо денег и широких карманов, у людей есть много дорогих вещей, которые ценятся там, куда обычно никто не сует свой нос. Андрей скептично взглянул на сжатую в руках брата бутылку, а потом на окно. Над заплатой показался кончик постепенно поднимающегося месяца – совсем скоро на бархатном небосводе засверкают серебряные гвоздики-звёзды, вбитые в тёмную синеву заботливой рукой случайного степного бога. – Давай. Пётр мягко кивнул, мол, тебя понял, протянув тому уже початую бутылку. Немного поковырявшись в глубоких карманах пальто, он выуживает небольшой коробок спичек. Тряхнул, – пара спичек внутри сухо поёрзала на картонном днище, – вроде бы даже не пустая. – Включи пластинку, – добавляет Пётр, вытаскивая и чиркая спичкой о тёрку, зажигая небольшой огонёк на серной головке. – Принято, – хлебнув из бутылки произносит Андрей, проходя вглубь мансарды к тумбе с установленным на нём старым граммофоном. Потёртый за всё то множество переездов раструб и такая же заляпанная чёрными пальцами звуковая коробка напоминали им обоим о тех временах, когда они, братья Стаматины, строили мир вокруг всего общества Столицы. Люди ждали, когда они закончат работу над своим новым творением и двери их квартиры распахнутся, чтобы принять желающих обрести себя в обществе гениальных архитекторов. Тонкая игла, бегающая по глубоким прорезям пластинок, сама выбирала для себя музыкальные дорожки, которые должны были звучать. Временами, пластинки заедали жалобно кашляя одними и теми же повторяющими словами, заставляя Петра раздражённо морщиться и отвлекаться от гостей, чтобы поправить возникшую неполадку. В этот раз на деке уже лежала пластинка с блёкло-фиолетовой бумажной этикеткой. Сразу под мелкими буквицами с техническими обозначениями, ГОСТами и ценой, большие буквы громогласно объявляли название: «Детлаф и Ко. Популярные песенки А. Вертинского». В самом низу бумажки стояли даты записи, однако их Андрей разобрать не смог – затёртые, местами нарочно размытые, лишь бы никто не смог узнать, когда студия выпустила «популярные песенки». Хмыкнув себе под нос, Стаматин щёлкнул клавишей, покрутил регулятором громкости и поставил иглу на первую дорожку. После долгой паузы пространство рядом с граммофоном наполнилось совсем тихой, едва слышной мелодией. Андрею думалось, что когда-то давно он уже её слышал – в том далёком прошлом, когда они ещё были студентами. Когда под утро алкоголь немного выветривался из головы, а солнце за горизонтом постепенно начинало подниматься, окрашивая небосклон в раздражающий синий предрассветный оттенок, тонкая мелодия пробивала себе путь куда-то в подкорку его сознания, оседая там до лучших времён. – О чём задумался? – Пётр позади него откликнулся со ставшим привычным безразличием. Андрей обернулся, ожидая увидеть брата прямо за спиной, однако тот уже устроился в сухой ванне с непочатой бутылкой алкоголя. – Поминал старое. Вспомнил, как ненавижу рассветы, – честно ответил Андрей, подходя к сгорбленной фигуре и усаживаясь рядом на полу, положив свободную руку на край ванны. Взгляд его тут же упал на горлышко бутылки, которую он устроил на ногах. Абсурдно, но сам этот элемент мансарды, – ванна, к которой даже не был подведён трубопровод, – казался здесь на своём месте. С пожелтевшей эмалью и несколькими грубыми сколами, она напоминала скорее люльку, в которую можно лечь и забыться вечным сном, снова стать ребёнком и немного помечтать. Пётр в ней смотрелся органично: усталый, сонный человек, которому необходимо было вернуться в тёплые объятия матери, которая его утешит и даст ему каплю покоя. И, из раза в раз, эти объятья эти ему заменяли ледяные стены этой колыбели, позволяющие ему ощутить себя защищённым. Пётр молчит, так и не удостоив его толковым ответом. Он ещё немного возится в своём убежище, выудив из глубокого кармана помятую папироску и прикурив её у стоящей рядом с ванной свечи. Наконец устраивается и замирает взглядом на куске едва заметного из-за угла прибитого к окну холста. Музыка постепенно заполняет собой тишину, позволяя слуху отдохнуть от суеты дня. – Если кто-то из нас умрёт, что делать?.. – Внезапно выдыхает Пётр так, будто это был абсолютно будничный и простой вопрос. Андрей поднимает к нему взгляд, чуть щурясь. Ему хочется ответить сразу, сказать что-то вроде «не будет такого», «никто из нас не умрёт» и «в будущем у Смерти нет на нас планов», однако он и сам в это не верит. Знает, что если Костлявая решит их удушить по отдельности, то их судьбы уже предрешены: если умрёт Андрей, то брат сопьётся и будет влачить жалкое существование тени, которая зачахнет также быстро, как почти закончившийся огарок свечи. Если умрёт Пётр, то Андрей уйдёт за ним – быстро, одним махом и выстрелом в висок. – Не знаю. И знать не хочу. Между ними повисает горькая тишина. Каждый думает о своём исходе, о том, как будет чувствоваться боль в костях, как мышцы сведёт судорогой, как дышать с каждым разом будет всё сложнее и сложнее – лёгкие нальются водой в считанные часы, – как жалко они будут выглядеть на своём предсмертном ложе. Пётр – бьющийся в горячке и умоляющий шепчущую на ухо Чуму перестать, и Андрей – кричащий в злости и ужасе, зовущий брата, чтобы сказать ему то, что сказать не успел. Тишину осторожно прорезает тихое шуршание начинающейся новой мелодии. Первые мягкие ноты вступают тихо, аккуратно, будто пробуя, можно ли им вообще сейчас звучать, однако их гласность нарастает, становится громче, звучнее, а следом за ними вступает бархатный, мягкий голос мужчины. Андрей знает эти стихи. Он ошибался, думая, что пластинку включали на очередном студенческом застолье – никто не стал бы включать такую песню там, где правит балом веселье и жизнь. Нет, когда-то давно Пётр ставил её, уже ближе к вечеру, когда поздняя ночь наступала им на пятки, поторапливая заканчивать работу с чертежами. Тогда, чтобы разбавить ночную тишину за окном, брат ставил пластинку и включал граммофон, забивая пустое пространство бархатным голосом мужчины с записи. Слова отчётливо въелись в подсознание, настолько они были простыми и одновременно полными чувством бесконечной трепетной любви, что не запомнить их с первого раза было бы просто преступлением. Стаматин позволяет руке соскользнуть с бортика ванны вниз и нащупать сухую, покрытую цыпками ладонь брата, сжимающую бутылку. Пётр, казалось, даже и не заметил, что делает Андрей, – его взгляд его по-прежнему был направлен куда-то далеко, за пределы крохотного мира мансарды, туда, где была спрятана под полотном дыра. Она была их приговором, который временно отсрочил брат, постарался уберечь, оттянуть тот самый момент кошмара. – Ваши пальцы пахнут ладаном, – Андрей хрипло вторит голосу с пластинки, с нежностью оглаживая покрытые трещинами костяшки пальцев. Голова его тяжелеет, он склоняет её к ладони, прижимаясь к едва тёплой коже лбом и закрывая глаза. Лишь бы так, лишь бы Пётр был в безопасности и защищён. Пусть грезит вечность, пусть не ведает внешнего жестокого мира, создавая для него свои лестницы в небо. Пусть его мысли поглотят идеи о новом архитектурном творении, обо всём остальном позаботится Андрей. Андрей всегда будет рядом, неразлучная половина единого целого. – А в ресницах спит печаль… Ничего теперь не надо нам, Никого теперь не жаль.