Семейные будни

Это была месть. Давно спланированная, абсолютно детская и безжалостная месть, которая заставила Володю вспомнить, что за опасного человека он привел в свой дом. Он растянулся на мокром полу, задумчиво глядя в трясущийся перед глазами непобеленный потолок, и пытался понять, за что именно он сейчас получил — за исчезновение на несколько дней, попытки не подпустить Поэта к Разумовскому или Грому или за нелестный комментарий в сторону новой поэтовой рубашки, которую тот непонятно на каком утреннике откопал и зачем вообще решил надеть. Последнее, и правда, было лишнее, но уж очень нелегко было смотреть на все эти кружавчики и явно женский крой и делать вид, что тебе это нравится. Утро уже началось не так, но Володя этому даже обрадовался. Хотя бы потому, что кошка свернулась вокруг его головы, Поэт — на его груди, и оба они уютно посапывали, уже не пытаясь соперничать друг с другом. Поэт спал чутко и проснулся сразу же, заглядывая сонному Володе в глаза, и сказал: «Люблю тебя» вместо обычно-вежливого «С очередным рассветом!». Володя аж оторопел: Поэт никогда не признавался ему в чувствах! Из него слова доброго не вытянешь, но Володя привык слышать их в вечном ворчании, за которым Поэт пытался скрыть свою уязвимость. А теперь вот вдруг взял и признался! Внимательно понаблюдав за реакцией Володи, Поэт расплылся в спокойной улыбке и четко произнес: — Шучу. Володя на календарь смотрел только тогда, когда у него были назначены встречи. А так он привык ориентироваться исключительно на часы, особо не интересуясь днем недели или датой. Так что суть сказанного доходила до него долго. Он все еще ни о чем не подозревал. Все тело ломило от продавленного дивана и от того, что знатно отхватил по спине в недавней драке. Володя чувствовал себя разбито и сонно, так что ничего вокруг себя не замечал. Когда он засунул ноги в тапочки, которые Поэт заставил его приобрести, и не смог сдвинуться с места, он не придал этому никакого значения. Просто дернул посильнее, и подошва осталась лежать приклеенной к полу, а он пошел дальше в дырявых, направляясь в туалет. С эхом в санузле, конечно, нужно было что-то делать, потому что все журчание и плюханье раздавалось на весь лофт. Поэт приловчился громко зачитывать стихи, из-за чего каждый его поход превращался в конкурс чтецов, Володя для более долгих походов включал игрушку на телефоне на полную громкость, так что можно сказать, они боролись с этой проблемой, как могли. Кошка вот не была такой щепетильной — она бежала к лотку, который располагался все в том же санузле, стоило Володе проснуться, и делала свои дела одновременно с ним, зная, что так он точно приберет за ней вовремя. Запах от их совместных усилий стоял просто невероятный, так что иногда Володя надевал на нос прищепку, а Поэт старался оказаться от них как можно дальше и иногда мог даже надолго уйти «за хлебом». Но сейчас он почему-то никуда не уходил — шагов его, по крайней мере, не раздавалось. Очень поздно Володя понял, что нигде не смог найти свой телефон, так что, если он собирался продолжить устоявшуюся традицию, для сохранения своего и чужого спокойствия, ему придется петь. — Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах. Им суждено уснуть в моих стенах, застыть в моих мирах... — начал он, аккомпанируя себе на иллюзорной гитаре. И только когда закончил, осознал, что вместо туалетной бумаги на ее месте висит наждачная. А еще — что седушка намертво приклеилась к его заду. Тогда он уже начал о чем-то подозревать… Но был слишком сонным, чтобы во всем разобраться, так что отодрал зад точно так же, как тапки от пола — унитаз надсадно заскрипел и расстался с сиденьем, — а потом заорал на весь лофт: — Туалетка закончилась! Это был сигнал о том, что нужно протянуть бедному товарищу руку помощи. Вообще, кое-какой запас обычно находился и в самом туалете, но сейчас его почему-то не было, как Володя не искал. Мысли о целенаправленной диверсии напрашивались сами собой, но Володя попросту не понимал, зачем Поэту это нужно. Рука с бумагой высунулась из проема: — Лови! Володя поймал и понял, что не может отодрать от бумаги и клочка. — Что за шутки? — Володя уже начал потихоньку заводиться. Для него — и окружающей мебели, — это вредно. Зато сон как рукой сняло. — Ты зачем бумагу испортил? Двести рублей за четыре рулона, сам же ругался! Нормальную дай. Про оторванное седалище он пока говорить не стал, потому что это было уже как-то слишком постыдно и наверняка к Поэту никакого отношения не имело — подобный конфуз однажды уже случился задолго до его переезда, хотя Володя, хоть убейте, так и не разобрался, почему это произошло. Но картина складывалась вполне определенная — Поэт почему-то решил над ним подшутить. Или это у Володи просто паранойя разыгралась. Нормальную бумагу ему, к счастью, дали, а сиденье он таки от себя отодрал, оставляя на нем тонкий слой рыжих волос. Вой стоял… — Так сильно живот крутит? — заботливо поинтересовался Поэт, который на этот раз не отходил от туалета далеко. — Дать тебе эспумизан? Мезим? Но-шпу? Активированный уголь? — Ничего не надо… Умываться Володя начал в самом мрачном настроении. Мыло почему-то отказывалось мылиться вообще, а в баночке из-под жидкого, на покупке которого настоял Поэт, плескалось молоко. Когда Кризалис взял пену для бритья, на его руке отпечаталась зубная паста, а сам тюбик пасты был так заклеен, что из него ничего не вытекало. — Какой сегодня день? — крикнул Володя, уже догадываясь об ответе. — Первое апреля. Поздравляю! Уже тогда Володя смутно осознал, что он попал. Но лучше всего это стало понятно, когда он растянулся на мокром полу, и теперь лежал, размышляя, сделать ли ему ответную гадость или попросту выйти погулять, пока Поэт не утихомирится. Но была у Поэта такая неприятная особенность: если у него не получалось выместить всю свою злость и неудовлетворенность на ближних, он вполне мог устроить что-то посерьезнее обычных первоапрельских шуток. Володя предпочел бы этого избежать. Разговорами делу не поможешь — он не раз пытался, и тогда Поэт называл его тупым морализатором и обещал, что обязательно сбежит из их дома и больше не вернется. Манипуляции его были максимально простыми, но действенными. Чтобы противостоять ему, приходилось отплачивать той же монетой. Вот только фора у Поэта была будь здоров — он явно за ночь подготовился. Вот почему Муся все время беспокойно тыгыдыкала и тянула вниз одеяло! Пыталась предупредить! Но Поэт явно нашел способ ее убедить — Володя специально проверил, кошачьих лакомств в упаковке убавилось. А его самого усыпил вполне определенным способом… Не тем, о котором вы могли подумать! Просто иногда гипноз на Володю все-таки действовал. Особенно когда Поэт нежно-нежно читал любовную лирику на ухо. Можно было догадаться, что не просто так. — Нашутился? — Володя поднялся, потирая спину. — Сам не навернись. Он надеялся, что на этом «шутки» закончатся, но Поэт, казалось, хотел проверить его терпение на прочность. Некоторые вещи были безобидными — он приклеил на все продукты в холодильнике глаза, и это можно было назвать даже милым. Володя решил их так и оставить. Но были и неприятные вещи — Поэт добавил едкий перец во все, до чего дотянулись его руки, а когда Володя попросил сделать ему бутерброд, тот намазал его все той же злосчастной зубной пастой. Это означало, что Володе придется остаться голодным, и эта перспектива его не радовала. Муся, чувствуя володино недовольство, вновь начала недобро поглядывать на Поэта, но того это не волновало — он только внимательно вглядывался в лицо Володи, пытаясь что-то для себя уяснить. Видимо, экспериментировал, до какой кондиции надо довести Володю, чтобы тот всерьез разозлился, потому что почти безграничное терпение этого льва Поэта раздражало даже больше, чем временами нападающее на того смущение и желание извиняться за все подряд. Володя решил махнуть рукой и пойти по делам прям так, вот только верхней одежды он своей не обнаружил, как и телефона, и ключей от дома. Понятно было сразу, что все это можно найти в книжном шкафу, потому что больше здесь прятать вещи некуда, но Володя торопиться не стал — только скрестил руки на груди и молчаливо приподнял бровь, мол, что это значит? — Ремонт кто делать будет? — Поэт кивнул на так до конца и не закрашенные стены. — Ты когда закончить обещал? На прошлой неделе! Мне надоело на стройке жить. — Ну так, помог бы, — Володя привычно пожал плечами. И удивился, когда Поэт высоко задрал подбородок: — А вот и помогу! Это было что-то новенькое. Дикий Поэт постепенно одомашнивался, и этим нужно было воспользоваться. На радостях Володя его даже расцеловал в обе щеки, тут же забыв обо всех обидах, вручил ему ведро с краской и валик, и подтолкнул в направлении стены. Тут же появилась возможность расквитаться: пока Поэт сосредоточенно мазал одно и то же место, как будто желая, чтобы краска проделала в стене дыру, Володя легонько мазнул его валиком и предупредил: — У тебя спина белая! — Ага, как же. Еще скажи, что у меня шнурки развязаны. Самому Поэту тапочки не очень нравились, так что он приобрел где-то мягкую домашнюю обувь на завязках, желая даже в обители Кризалиса выглядеть представительно. И, погрузившись в работу, совершенно не заметил, что с этими самыми завязками творилось. — Вообще-то, завязаны. Так что двигайся осторожно. — Что?.. Поэт от неожиданности сделал шаг, и ноги его подвернулись — Володя под шумок завязал шнурки между собой, и теперь нормально ходить было невозможно. — Да что б тебя! — в сердцах воскликнул Поэт, едва не запачкав краской все вокруг. А потом вдруг почувствовал, что рубашка у него какая-то подозрительно мокрая. — Нет. Нет-нет-нет. Ты не сделал этого! Ты не обмазал меня белой краской! Кризалис! Володя тихо посмеивался, заглядывая в рассерженное лицо, и получил валиком по щеке. Ну, хотя бы, не по волосам, а то шапочку из газеты он надеть забыл, а после краски волосы можно только сбривать под ноль. — Конечно, я этого не сделал, — преувеличенно серьезно произнес Володя. И когда Поэт ему уже почти поверил, все так же серьезно добавил: — Шучу. Про ремонт временно пришлось забыть. Впрочем, когда Поэт стянул с себя верх, про обиды пришлось забыть тоже.