Семейные будни

«…[он] до сих пор разбазаривает свой потенциал на то, чтобы обуздать собственные чувства. Потому его и списали». Кристина

Ведомый смутной тревогой, Поэт оторвал взгляд от книжки и обратил его ко входу в лофт. Там все это время стоял Кризалис с сигаретой в зубах и методично счищал грязь с обуви. Все бы ничего — курить в собственном доме ему, по крайней мере, никто не запрещал, — но тер он ботинок на одном и том же месте уже минут десять, оттирая, видимо, сыпящийся с истлевшей сигареты пепел. Присмотревшись, Поэт заметил, что руки у Кризалиса дрожали как у заядлого алкоголика или наркомана, так и не дорвавшегося до дозы, а ноги его отстукивали одному ему известный ритм. — Началось… — заметил Поэт встревоженно. Кризалис зашевелил губами, смотря в пустоту, и, прислушавшись, Поэт смог разобрать: — Но я живу… не видя дня… во мраке бесконечной… ночи… Поэт спрятал ладони в рукава зеленой туники; чужая дрожь будто передалась ему самому, стало зябко и неуютно. Хотелось отгородиться от того, что могло произойти, попросить уйти или удалиться самому. Но сам ведь просил не уходить и обещал остаться. Ногами Поэт вжался в кресло, ища опору и уверенность. Кризалис застонал — Поэт чуть не закрыл уши. Сначала стон был тихим, жалобным, похожим на скулеж. Затем начал становиться все громче и громче, перерастая в рычание, а потом в вой. Сигарета выпала из его рта. Из уголков губ свисала ниточка слюны, но зверь этого не замечал. Щетку, а затем и ботинок он бросил в стену. Но этого ему было мало, и он раздраженно толкнул обувную полку, вследствие чего обувь с нее с оглушающим звуком посыпалась. Не удержав равновесие, Кризалис со страшным хрипом упал на пол и начал извиваться, скребя по себе когтями в попытках содрать с себя шкуру. Испуганная кошка, запрыгнув на подоконник, завыла с той же тональностью, что и ее хозяин, и от этого концерта можно было повторно сойти с ума. Действовать нужно было решительно и быстро. Решительность у Поэта всегда была лишь показной, будучи призванной скрыть его трусость, и все же он собрал в себе все силы, чтобы направить их против того единственного, кто все еще имел для него значение. — Я возглас боли! Я крик тоски!.. Тише, Кризалис, тише, — он опустился рядом, положив руку на взмокший горячий лоб. Кризалис бился в лихорадке, зрачки в его глазах поглотили и без того черную радужку. Зеленоватый свет, видимый только Поэтом, окружил его тело, и Кризалис перестал ударяться головой об пол. Но сил Поэта было мало, чтобы сдержать зверя. В отчаянии гипнотизер заговорил громче: — Я легкий призрак! Меж двух миров! Я сказка взоров! Я взгляд без слов! Тише… — Поэт взял его ладони в свои и крепко сжал, склонившись над ним. — Ты справишься, Володь… Ты справишься… В ответ Кризалис закричал. Связь разумов пронзила Поэта чужой болью и он упал рядом, как подкошенный. Подобного он не испытывал даже тогда, когда Геката наказывала его за чрезмерное использование ее силы. Изнутри него будто кто-то отчаянно рвался, грозясь разорвать его хрупкую оболочку. Бабочка выбиралась из кокона — так сказал бы Кризалис. Перед глазами от боли все потемнело — Поэт с тревогой осознал, что ничего не видел. В этой пугающей темноте он с трудом подполз к Кризалису и обнял его, пытаясь не позволить себе навредить. Кризалис все так же страшно кричал и дергался, скребя по своей коже. В нос ударил тяжелый металлический запах; Поэт почувствовал, как что-то теплое и липкое стекало по его руке, но не смог понять, задели ли его, или же кровь принадлежала другому. Лишь прижался лицом к чужой взмокший спине и закрыл глаза. Кризалис был слишком сильным в такие дни. Чтобы удержать его, нужно было непрестанно читать стихи, произнесение вслух которых напоминало отчаянную молитву. «Тебе не нужно этого видеть», — говорил Владимир когда-то. «Что за глупости? — неизменно возмущался Поэт. — Ты не можешь каждый раз уходить из дома». А теперь с ужасом представлял, как Кризалис так же кричал в какой-нибудь старой заброшке, оставленный один на один со своими страданиями. — Я здесь, — напоминал Поэт, проклиная тот день, когда переступил порог психиатрической лечебницы. — Я не впущу зверя в наш дом. Кризалис сипло рассмеялся, но почти сразу закашлялся. А затем снова застонал с переходом на крик. — Больно… Я не могу… Больно, Женя… — Я знаю, Володь. Знаю, — Поэт обвил его руками и ногами, будто слившись с ним не только духовно, но и физически. Из глаз полились слезы. Это было невыносимо. — В тумане холод, в тумане раны перед зарей… Но я… я твой... Это пройдет. Только потерпи. Кошка, возмущенная шумом, куснула Поэта в плечо, но едва ли он это заметил. Зато прекрасно почувствовал, когда она зачем-то начала лизать его губы. Дернув головой, он отогнал ее прочь, но Муся, не сдаваясь, полезла к Кризалису и начала, мяукая, вылизывать уже его. Как будто надеялась, что ему от этого станет легче. Кошки многое тонко чувствуют. С ними не почувствуешь себя брошенным. Кризалис задышал ровнее. Поэт успокаивающе провел ладонью по его груди, обжигаясь. Кризалис такой горячий, словно кровь у него вскипела. Надо встать, принести ему жаропонижающее и стакан воды — горло чудовищно пересохло, — но ни у кого не нашлось ни желания, сил на то, чтобы за всем этим подняться. Кризалис, боясь ненароком навредить любимой питомице, замер неподвижно. А она в свою очередь, не желая его оставлять, свернулась клубком, прижавшись пушистым боком к его животу. Так они и лежали втроем на грязном, приятно охлаждающем полу. — Рано… или поздно… — с трудом заговорил Кризалис убито, — зверь придет. Зря… ты остался. Сейчас… снова будет… лезть. Боюсь… за тебя, Жень… — И без каких-либо переходов: — Не уходи… Поэт хотел уйти. Безумно. Потому что ему было страшно слышать, как Кризалис снова начал скрести когтями по полу. Было страшно осознавать, что под сломанными ногтями у его Володи снова будет запекшаяся кровь, а шрамов у них обоих, возможно, прибавится. Было страшно чувствовать, как собственное тело раздирала на части чужая боль. Было страшно жить со знанием, что это навсегда. Но, несмотря на это, Поэт, упрямо стиснув зубы, ответил: — Не уйду. И в самом деле остался. Кризалиса ломало три дня. Он не мог ни есть, ни спать, ни говорить — только кричать и стонать, пытаясь разорвать себя или сломать что-нибудь рядом. Поэт запеленал его руки, чтобы смягчить удары. Растолок и перемешал с водой обезболивающее. Заставил Кризалиса перелечь на диван и лег рядом, успокаивающе поглаживая и нашептывая в ухо стихи. У каждого из них был свой демон в душе и свой тяжкий крест. Но они могли справиться с этим. Вместе. Когда все закончилось, Кризалис был тенью самого себя. Глаза запали, лицо осунулось, несколько килограммов веса заметно сгорело. Несмотря на все усилия Поэта, он всего себя исцарапал и едва не откусил себе язык. Но, придя в себя и увидев рядом живого и невредимого Поэта, Кризалис был счастлив. Протянув грубую ладонь к его лицу, замученный Кризалис искренне произнес: — Спасибо. Поэт на это лишь устало, но победно улыбнулся, положив свою руку поверх его, и ничего не сказал. Зверь так и не вырвался из клетки Кризалисового разума. Пока что. И теперь можно было жить спокойно... До следующего приступа.