Семь дней моей ненависти

                                           Билли просыпается. Один. В пустом кабинете. За окнами последние лучи солнца утаскивают пеструю насыщенность дня, растворяя ее в алых полосах заката, клубья грозовых туч расползаются по крышам спящих домов, туман поглощает кроны деревьев и неработающие фонарные столбы. Сумрак ночи сковывает город, останавливает время на призрачных улицах, безлюдных тротуарах и пустынной извилистости дорог, служащих лишь отголосками былой жизни прогнивающей дыры.       Спрятанный в лесах, забытый, неизвестный, не печатающийся в новых картах, неживой, отбывающий последние отведённые ему десятилетия — Хокинс не был Калифорнией и никогда ею не станет. Не город ангелов, а сгусток остатков душ, хватающихся за хвост жизни и обглоданную руку возможностей, здесь не живут, а умирают, разлагаются медленно, дышат вонью сброшенных отходов с завода и теряют надежду. Билли ничего не слышал о Хокинсе, когда отец обьявил новость о переезде, ничего не смог найти во взятом в школьной библиотеке атласе, когда коробки с вещами сменяли мебель, ничего не принесло и сарафанное радио, запущенное до того, как дом был продан. Насмехающаяся при въезде в город табличка проржавела и лишилась красок, как и весь Хокинс, как и жизнь Билли, когда он вступил на порог нового дома, бросив на пол коробку с книгами.       Существование здесь пробуждало всё самое омерзительное, дерьмовое, грязное, что сдерживалось годами внутри и сводило с ума. Ярость копилась, агрессия разъедала кости изнутри, давила педаль газа в пол и сбивала в кровавое месиво костяшки пальцев, оставляя бордовые следы на свежевыкрашенной стене его новоявленной комнаты — теперь там висит плакат, затягивающиеся полосы ран зудят минутным успокоением, а штраф о превышение скорости всё ещё неоплачен и валяется под кроватью. Но изо дня в день дом продолжает гореть пустотой, а город отталкивает, не принимает и неприязнь тут взаимна настолько же, насколько она взаимна с Чарли, хотя проведённые бок о бок почти три дня пробуждают неуемный шепот в забытом уголке подсознания.       Его уязвимость обнажилась перед ней тенями, вывернув напоказ всё то, что пряталось за закрытыми дверями и пробуждалось в кошмарных снах. Ему смешно с ее спасательного круга, который она притащила с собой и пытается бросить, и колко в груди от жалости, будто он оголодавший бездомный пёс, побитый и выкинутый хозяевами на обочину, а она дрожащие пальцы к нему с кусочками еды тянет, несмотря на то, что он готов вгрызться в ее запястье. Это тупо, глупо, но его уязвимость связала их тонкой нитью, шаг назад сделай и разорвётся, но Чарли подходит ближе, а Билли стоит на месте и не дышит, только наблюдает.       Блять.       Кто угодно, но не девчонка с остатками розовой краски на кедах, такой же, как у него под капотом машины. Кто угодно, но не Алвин с ее дурацким напеванием песен, которые из головы не вылезают и приходится искать кассеты, чтобы послушать и выбить строчки вконец. Кто угодно, но не Чарли с ее этими цветными колготками и громким смехом, особенно громким он становится, когда она без стеснения и неосознанно начинает похрюкивать и тонуть в смехе ещё сильнее. Хочется скинуть все образы, плавающие в разуме на дурманящую травку и Билли так и поступает, потому что так легче, привычнее, спокойнее, нет никаких чувств и не будет, Чарли просто влезла в его жизнь и также просто вылезет обратно, а трезвость придёт вместе с тёплым душем дома.       Спускаясь по лестнице, шаг за шагом всё чётче различаются отрывки спрятанного за стеной разговора. Голос знакомый до ахуения и Билли тормозит себя на последней ступени. Оборачивается, опершись локтями, наваливается весом на облупленные перила и откашливается, обозначая своё присутствие в опустевших стенах школы. Он думал, что остался совсем один, проспав последние часы наказания, но около телефонного автомата в самом углу Чарли вздрагивает от неожиданности и замолкает, смеряя Билли раздражённым взглядом. Она стоит, скрестив ноги, ковыряет носком потертого кеда стыки между напольными плитами и накручивает провод на палец, пока синева не распространяется по быстроопухающей коже, и раскручивает обратно, методично, вдумчиво, теряется в словах собеседника на той стороне линии, угукает и кивает. Билли очерчивает ее силуэт взглядом и только сейчас ловит в своё внимание ее желтые колготки, выглядывающие из-под джинс.       — Да, пап. Всё в порядке, не нужно за мной приезжать, меня подбросят. Да. Ты не знаешь, — каждое её слово сопровождается вздохом.       — Ты же помнишь, что у меня нет машины? — нарочито громко отчеканивает вопрос Билли, подойдя ближе к Чарли, и, понижая голос, добавляет, — По твоей вине.       На что Чарли подносит руку к лицу Билли, показательно сжимает все пальцы в кулак кроме третьего и вновь обращается к отцу на выдохе, сонном, уставшем:       — Нет тут никаких парней, это учитель, с женой болтает, ты его не знаешь. Меня подвезёт Билли, ты ее не знаешь тоже, я потом расскажу, не ругайся. Да и я тебя. Конечно позвоню, — с характерным щелчком трубка вешается на место, — ты сдурел так орать? Весь мозг с дымом выдул?! — Чарли ругается шепотом, оглядывается по сторонам, боясь спугнуть тишину, шипит и толкается легонько.       — С каких пор я девчонка? — возмущение наигранное, напускное, но непонимание, застрявшие в окончание вопроса что ни на есть реальное, ощутимое и слегка задевающие что-то за сердцем. Билли откровенно честно не может найти причин для лжи Чарли ее отцу, когда уже добрая половина города наслышана об их совместном наказании и нет ничего сверхъестественного в том, что он мог бы подвезти ее домой, не прямо сейчас, конечно же, ведь ключи остались внутри машины, а машина мирно стоит там же, где ее в последний раз припарковала Чарли, но мог бы.       — С тех, что я не могу сказать своему отцу, что шляюсь ночами под ручку с Харгроувом. Твоя репутация тебя опережает, Уильям.       — И твой отец был бы против меня?       — Отец любой девочки был бы против тебя, поэтому для моего ты — Билли, одноклассница-подружка с биологии, у которой есть машина и добрая душа, чтобы подождать меня после наказания и отвезти домой в такое ужасно позднее время, до которого меня задержали по вине моего вредного одноклассника Уильяма, — обведя в воздухе пальцем невидимую спираль, Чарли указывает на Билли, слегка коснувшись его солнечного сплетения, — то есть тебя.       — Мы одни остались? — Билли спрашивает и Чарли кивает в ответ.       Они проторчали в школе ровно до восьми вечера, как и обещал мистер Лейнкенс. Ему потребовалось пробыть в кабинете после возвращения минут двадцать, чтобы учуять запах табака, явно отличавшийся от привычного сигаретного, но до конца так и не удалось выяснить, что именно было раскурено — вывернутые карманы были пусты, в вываленном на стол хламе из сумок не оказалось ничего и близко схожего с сигаретами, кроме тетрадей, карандашей и грязного контейнера из-под ланча, а совесть обоих спряталась за лопнувшими капиллярами блестящих глаз и расширенных зрачков. В тот момент хотелось есть и хорошенько просмеяться, а не выслушивать лекцию о вреде курения, но именно ее начал наизусть зачитывать мистер Лейнкенс и именно под неё Билли начал проваливаться в сон.       — Почему ты отказалась от того, чтобы отец приехал за тобой? — на этот раз вопрос не скрывал за собой острия издёвки — несмотря на то, что упоминание отца часто и невольно проскальзывает в разговорах Чарли, Билли не имеет представления о сущности их взаимоотношений.       — У тебя на ночь глядя появилось желание провести марафон вопросов со мной? — она пытается отшутиться, но Билли стоит на своём и буквально останавливается в ожидании ответа.       — Потому что это глупо. Сам он бы не приехал. У него ночная смена сегодня, как и вчера, как и позавчера. Прислал бы кого-нибудь из интернов или кто там у них, я понятия не имею, но видеть никого из них не хочу, — она тараторит и начинает идти ближе к выходу, а Билли пытается ее нагнать и с особым усердием вслушивается в неожиданно явившуюся печаль, тронувшую ее голос, — он не так часто пропадает на работе, но мы видимся так редко. Всегда были я и он против всего мира, а сейчас он заведующий отдела, работы прибавилось, времени убавилось, понимаешь?       Билли не понимает, но кивает. У него были и есть проблемы с отцом, дохуя проблем, если быть честным, им не хватит и суток, что выписать их все списком, но подобных Чарли не было, а хотелось, ох, как хотелось, до щипания в носу, до сдавливания висков и прикусывания губ до крови, вот как хотелось и хочется по сей день. Он не просит многого, не просит такого же ахуеть заботливого папашу, как у Алвин, судя по телефонному разговору, свидетелем которого он нечаянно стал, перекроить полностью человека всё равно не выйдет. Его отец был частью мира, против которого Билли усердно старался протестовать почти всю жизнь. Всё началось задолго до закручивающейся бури гормонов в голове, ломаного голоса и поллюции под утро. Не подростковый бунт уж точно. Ему было шесть лет, когда он встрял в разгорающуюся ссору отца и матери, заступившись за последнюю, вырывая ее руки из рук отца и отталкивая его в сторону, крича и плача, умоляя их прекратить. Ему всё ещё шесть лет, когда отец принялся учить уважению, а мама на следующий день тщетно пыталась замазать тональным кремом синяки на щеке и на лбу, и, сдавшись, они решили, что он упал с дерева. Деревьев на их участке не было, но в школе поверили, а отец извиняться не собирался. Билли перестал искать отцу оправдания и в Калифорнии это давалось намного легче. Он мог блуждать по городу, теряться в волнах океана и на домашних вечеринках, уверенный в том, что пересечение с отцом невозможно, но здесь, в Хокинсе, они все сколочены в одном деревянном ящике, не сбежать, не уехать, не потеряться.       — Ох, это даже звучит херово, представить не могу, каково тебе так жить, — сочувствие в голосе Чарли бьет по голове с размаха, оставляя вместо гематомы расползающееся по черепу непонимание — какого хуя он продолжает выбалтывать Алвин всё, что сгнивало до этого в глотке? И в этот раз ответом на свой же вопрос впихнуть наркоту возможности не предоставляется, он в жизни не выкурил бы столько, что позволило бы язык развязать, но сейчас он бы говорил и говорил, защищая и оправдывая всё, что по-глупости выболтал, а Чарли бы не верила и парировала каждому брошенному слову, они даже перешли бы на тона повыше, но Билли и рта не успевает открыть, как небо сражает раскат грома, выбивает остатки воздуха из лёгких, а ноги врастают в пол вместе с ботинками. Чарли не замечает его ступора, дёргает входную ручку, открывая дверь и тут же закрывая ее обратно, когда не слышит в ответ ровным счетом ничего. Она поворачивается спиной к выходу и Билли становится стыдно, холодок дрожью пробивает тело, он лишь ощущает, как красным разгорается кожа на шее и щеках, а Чарли четко это видит и нахальство в ее взгляде подтверждает предположение Билли.       — Ты боишься грома? — она лисьей походкой плавно сокращает расстояние между ними, обходит Билли по кругу и останавливается, с прищуром заглядывая в его глаза в поисках ответа.       — Нет, — Билли засовывает руки в карманы джинсовки, сжимает кулаки и ногти впиваются в кожу, но дрожь не утихает, как и гром на улице. Он старательно и нагло врёт, придумывает отговорку, но молния, блеснувшая за окнами разбивает все мысли, а Чарли аккуратно кладёт руку ему на плечо и Билли слышит едва уловимый запах лаванды, исходящий от ее волос.       — Ты боишься грома, — это не вопрос, а утверждение, и Билли соглашается принять поражение в первый и последний раз, наступив на глотку гордости.       — Да, — звучит, видимо, уж слишком обреченно, раз Чарли от него не отходит, скорее наоборот — тянется ближе, просовывает руку под его локоть, прижимается осторожно и вынуждает сделать шаг.       — Не переживай, я побуду твоим громоотводом на сегодняшний вечер. Если что молния ударит в меня, а ты обещай написать за меня завтра тест по физике. Будем считать это моим последним желанием. Простая человеческая пятёрка, думаю, после возможной героической смерти я буду достойна, — перебивает сама себя, — нет! Лучше скажи всем учителям, что я мечтала стать отличницей и волю умершего надо исполнять, а иначе я призраком буду преследовать их, играть со светом и шуметь посудой ночью, пока в них не проснётся совесть или я не сведу их с ума. А что если я стану, как Фредди? Но тогда даю слово, что в твои сны не полезу, не хочу знать, что снится Билли Харгроуву. Как считаешь, мне пойдёт шляпа или лучше придумать свою фишку? Но когти железные я бы точно оставила, — болтовня Чарли не умолкает не на секунду, Билли честно пытался вникнуть, искать связь и смысл перебивчевых слов, но они начали сливаться в белый шум, а колющий холодок страха у основания шеи сменялся теплотой чужого тела. Чарли на Билли не смотрела, изредка краем глаза оценивая его реакцию, а он смотрел на неё, ощущал, как губы сгибаются в полуулыбке, а потом Чарли остановилась, резко и неожиданно до того, что Билли по инерции сделал ещё пару шагов вперёд, пока не пришло понимание, что они вышли из школы, спустились по ступеням, свет за ними окончательно погас, в дверях мелькнула тень охранника, они остановились на подъездной дороге и Чарли всё ещё держит его под руку, а нос непроизвольно морщится от прилетевших с неба капель дождя.       Блять.       Они на улице. На той самой улице, где сверкание молний следует за раскатами грома, где серая плитка начинает темнеть от падающих капель, где с каждой секундой дождь усиливается до такой степени, что выстраивает непробиваемые стены, больно бьет по лицу и по голове, а одежда и волосы в мгновение на сквозь промокают. Чертова Алвин. Стоит и бесстыдно улыбается, ладонью прикрывая глаза от воды.       — Вуаля! — широко расправляет руку и брызги попадают Билли в глаза, он шипит и пытается проморгаться.       — Иди нахрен.       — Приму это, как спасибо Чарли, ты спасла меня от детского страха и помогла его перебороть, чтобы я делал без тебя? И скажу тебе в ответ — пожалуйста Уильям, я была рада тебе помочь и теперь ты мой должник, но не переживай, твоя тайна умрет вместе со мной, как и остальная кучка тайн, которые ты вываливаешь на меня, как самосвал.       — Спасибо, Чарли.       — Пожалуйста, Уильям.

***

      План Чарли был до абсурдности прост, гениален и глуп в одно и то же время, представляя собой два разветвления: в первом случае Алвин было выдвинуто предложение пойти коротким путём через лес — тропу, по которой она ходила последний месяц в виду отсутствия велосипеда, но Билли, не применяя усилий, увидел в нем множество изъянов, начиная с отсутствия у них банальных фонарей и заканчивая:       — Нас там кто-нибудь сожрет. Или маньяк убьёт.       — Во-первых, я почти уверена, что есть маньяки, которые могут и убить и сожрать нас, а во-вторых, поражаюсь твоей уверенности, что быть съеденным не равно умереть, а в-третьих, нас же двое, один точно выживет и, возможно, позовёт на помощь, — Чарли изо всех сил настаивала на своём, но непреклонность Билли и его слоновья упёртость вынудили её придумать второй вариант, который, по её нескромному мнению, был охренеть каким скучным, и вообще она не думала, что Билли такой зануда.       — Я зануда только потому, что хочу жить?       — Думаю, ты не хочешь знать мой ответ на твой вопрос.       Они бросили монетку. Выпал орёл, а Чарли загадывала решку, сыграть в два из трёх не вышло — Билли выронил монетку в лужу, случайно или нет, его совесть при любом раскладе ныть не будет. И под раздосадованный вздох Чарли они свернули на обочину, пойдя вдоль дороги длинным и неинтересным путём, оставляя лес, всех возможных маньяков, диких хищников и потенциальные приключения по другую сторону.       Дождь не прекращается ни на минуту. Земля под ногами постепенно превращается в грязевой поток, ледяная вода хлюпает в ботинках при каждом шаге, промокшие носки липнут к коже, а пряди волос — к шее и лбу. Усилившиеся порывы ветра пробирают до костей, сбивают дыхание и хлестают по лицу тяжёлыми каплями. Билли склоняет голову и краем глаза следит за Чарли. Согнувшись, она обхватила себя руками в попытках спрятаться от промозглости в тонком промокшем свитере, но ее тело продолжает дрожать, и в тусклом прерывающимся свете одинокостоящего фонарного столба взгляд цепляется за синеву, захватывающую цвет ее губ.       Билли вздыхает, во вздохе его скапливается вся обречённость мира — видит Бог, он не собирался этого делать — и подходит ближе к Алвин, почти вплотную, а она, расплохом вытянутая из своих мыслей, шарахается, голову поворачивает и морщится от непрерывающегося потока воды. Билли расстёгивает молнию и стягивает с себя кожанку, набрасывая её на плечи Чарли.       — А я говорила, что зачатки стриптизера в тебе имеются, Уильям. Конкурс мокрых маек решил мне устроить? — они останавливаются, а Чарли намекает на медленно лишающуюся цвета белую футболку, в которой Билли остался.       — Нет, только если ты не хочешь присоединиться, — он шепчет ей на ухо, подмигивает и не хочет оправдываться, но почему-то всё же это делает, — у тебя нос красный. Жалко стало.       Чарли усмехается, невольно касаясь кончика носа, глаза закатывает и поднимает куртку над головой, кивком приглашая Билли подлезть под неё, как под самодельный зонтик, взявшись за другой конец. Никто из них не знает, куда девать свободные руки. Чарли то приобнимет себя, задев Билли локтем, то опустит руку, то зацепит палец за шлёвку джинс, то хватается за лямку рюкзака, а Билли впервые неловко от нахождения рядом с девушкой, хотя это и не девушка вовсе, а доставучая Алвин, но он ощущает себя девственником случайно заглянувшим в бордель, когда рука Чарли ложится ему на талию.       — Не против? Так теплее, а то мы окочуримся на полпути, а ты последний, с кем я бы хотела умереть в один день.       Он не против, но решает, что Чарли это знать необязательно, и принимает вопрос риторическим, при этом не позволяя себе опустить руку также низко, положив вместо этого ее Чарли на плечо.       — Приму это, как спасибо Билли, что поделился курткой и не дал мне сдохнуть под дождём. И отвечу — отвали со своим «спасибо», Алвин.       Чарли цокает языком в ответ и они вновь продолжают путь, согреваясь в тишине собственных тел и дыханий, дождь глухо стучит по коже куртки и вода стекает по бокам. Они всё ещё промокшие насквозь, но губы Чарли снова розовеют, а дрожь постепенно сходит на нет. Они близки настолько, что Билли чувствует и слышит учащенность ее сердцебиения и путает его со своим, но плавающий с начала недели вопрос отвлекает и возвращает мысли к привычной точке, а внутренний голос подначивает спросить и Билли ему поддаётся:       — Что ты делала вечером в школе в прошлое воскресенье? — он смотрит, изучает ее профиль, видит, как в голове её закрутились шестерёнки, готовя выпустить стрелу очередной колкости, но та серьезность, с которой Чарли отвечает, заставляет Билли усомниться в идеи того, что за такой краткий срок он сумел прочитать ее от корки до корки.       — Я пришла на свидание, но тот, кто пригласил меня, не пришёл.       Алвин всегда производила одно впечатление. С первого дня и за два месяца пребывания Билли в Хокинсе это впечатление не менялось. Единственная стабильность в жизни Билли была связана именно с ней. Он мог ожидать чего угодно от Харрингтона, а Джейсон изо дня в день окунался с головой в новую идею и тянул Билли за собой, но Чарли — с того момента, как она подняла согнутый в раме велосипед, а Билли словил в зеркале заднего вида ее недовольство и раздражение, ничего не менялось в ее поведении, когда они пересекались в школе. Она не вписывалась в предпочтения Билли, навязанные многочисленными просмотрами фильмов и сформированные журналами для взрослых, но была симпатичной, приятной чисто внешне, пока рот не раскроет, и именно это Билли счёл решающим фактором того, что ни разу не замечал ее в компании парня, кроме одного.       — Это был Джейсон? — имя друга само соскользнуло с языка, а перед глазами проигрываются всевозможные упущенные моменты, потерянные в воспоминаниях разговоры, в которых бы могла упомянуться Чарли.       — Что? Нет! Фу, как тебе это могло в голову прийти? Мы же кузены, я помню его с пелёнок, — неожидаемо, но успокаивает.       — Харрингтон?       — Боишься, что парня твоего увести решила? Не бойся, он мой троюродный брат. Мы тут все через одного родня, и я, конечно, слышала, как некоторые сравнивают Хокинс с Алабамой, но чтоб настолько.       — Он тоже твой брат? Серьёзно?       — Нет, но видел бы ты сейчас своё лицо! Наши предки знакомы и мы, можно сказать, тоже росли вместе. Кто угодно, но не Стив. Оставь догадки, ты его не знаешь всё равно. Будто бы я первая, с кем так поступали, — Чарли трёт глаза, прогоняя усталость, и отмахивается, — я зла не держу, бывает, глупый розыгрыш. Но! Когда я увидела тебя на лестнице, то сразу решила — ты пришёл поиздеваться, а потом эта корова и стало вдвойне печально, что никто и посмеяться не пришёл надо мной, ауч, — она проводит пальцем по щеке, изображая слёзы и выпячивая нижнюю губу. В ее словах нет горечи разочарования или обиды, но взгляд Билли кричит о сожалении, которое очевидно ей нахуй не нужно.       Билли не знает, различила ли Чарли в темноте его обеспокоенность или же просто почувствовала холод неловкости взвалившегося молчания, но она толкает легонько его плечом в плечо и бросает ёмкое «Забей», а у Билли забить не получается, не выходит как-то, в силу характера, наверное, но он решает промолчать — лезть в жизнь Чарли желания не возникает, хоть они все ещё не квиты по уровню вываленной друг на друга информации, тут Билли лидирует на очков десять и это единственный раз, когда он был бы рад уступить пьедестал первого места Алвин, но для человека, который без умолку готов говорить с каждым, кто просто ей кивнёт или внимание обратит, она кажется скрытнее, чем сам Билли и любой его знакомый, даже о Харрингтоне он наслышан многим больше, чем о Алвин, а сейчас вдобавок он попался на её невольно закинутый крючок, продырявивший голову вопросами, ответы на которые и по крупицам не собрать, а от Чарли веет спокойствием, она указывает куда-то вдаль и говорит, что через два поворота они окажутся на нужной улице.       Пройдя домов десять, перебежав на красный и испугавшись енота, беспечно вылезавшего из мусорного бака, они оказываются около типичного двухэтажного дома, машины на подъездной дороге нет, свет в окнах не горит, а зелень газона бросается в глаза даже в глухой темени. Билли усмехается — не хватает лишь белого заборчика и дерева с качелями на заднем дворе для воплощения американской мечты. Алвин передаёт свой конец куртки в руки Билли и он старается укрыть их обоих от долбанного дождя, а Чарли роется в рюкзаке в поиске ключей, пока они идут по каменной дорожке к ступенькам.       Билли стоит на крыльце, когда Чарли заходит внутрь, оставляя дверь открытой — символическое приглашение войти, но он не решается, затыкает внутренний писк, взывающий к дилемме, и переминается с ноги на ногу, подпрыгивает, напяливая кожанку обратно, стряхивая с себя воду. Он не знает, чего ждёт, прислушивается к топоту ног, хлюпанью резиновой подошвы и скрежету когтей, бегущих следом. В коридоре загорается свет и Чарли появляется в дверном проеме.       — А ты чего не заходишь? Давай, я разогрею ужин, на всех хватит, — она придерживает дверную ручку и чуть прикрывает дверь, когда из-за её ног выглядывает пятнистая любопытная мордашка собаки, — это Барри и он не кусается. У тебя же, надеюсь, нет аллергии на шерсть? А то будет так неловко.       Билли отрицательно машет головой, заострив внимание на псе, тот так и норовит вылезти на улицу, но Чарли расставляет ноги и отгораживает путь, пёс в ответ скулит жалобно, громко, и грусть всего мира концентрируется в его взгляде, направленном на Алвин, а Билли забавляется от комичности положений — собака в холке, кажется, достает Чарли до бедра и без особых усилий он может вырваться на улицу, если захочет, а он хочет, но не двигается, лишь плачет, словно щенок, потерявший маму, но нашедший ее тут же в лице Чарли. Она хватает его за ошейник и оттягивает обратно в глубь дома, а Билли продолжает стоять в неизвестности ожидания, пока Чарли не возвращается, сжимая что-то в руках.       — Будь аккуратнее, — со стороны это звучит, как обыденная вежливость, с которой выпроваживаешь гостя, но Билли ясно, о какой аккуратности не так уж тонко намекает Чарли, и кивает в понимании для ее успокоения, несмотря на то, что пути возвращения домой у Билли разработанны и отточены до мелочей, вчера же вечером Чарли оказалась форс-мажором, который Билли не просчитал, но не выходит больше выдавливать злость за разбитую губу и шишку на лбу, косвенную вину на которые так и хотелось на нее свалить, хуй с ними, не впервой всё равно.       — А ты помалкивай, — грозит он ей и Чарли шуточно замыкает рот, выбрасывает ключ в горшок с цветами, и подходит ближе, опять сокращая расстояние между ними, чтобы накинуть Билли на плечи куртку, мужскую, старую, пропахшую одеколоном, и почти подходящую по размерам. Она говорит, что так он немного согреется, пока будет идти домой, раз отказался остаться у неё, Билли ёжится, дрожит от пробравшегося под кожу дождя и отрезвляющей разумом заботы, не находя ничего в ответ — слова растворяются на кончике языка, не успевая стать услышанными. Он, не снимая прилипшую к телу кожанку, просовывает руки в рукава, укрываясь в отданном тепле, надеясь, что невидимая соединяющая их с Чарли разумы нитка всё ещё не оборвана и что благодарность, бьющуюся в его сердце, она может услышать непроизносимой вслух.       — Пожалуйста, Уильям.       — Не зови меня так, бесит.       — Хорошо, я больше не буду звать тебя Уильямом, Уилли, — Чарли не отходит от него ни на шаг, не обращает внимания на скулёж за дверью и Билли готов поспорить, что любопытство соседей утоляется рисующейся двусмысленной картиной на крыльце дома Алвин, а Чарли подкидывает дрова в этот костёр, приобнимая Билли за плечи, — спасибо, что ты не пришёл тогда надо мной смеяться.       За своё относительно короткое существование Билли крал, получал, вымаливал и требовал множество поцелуев. Они были разными — страстными, болезненными, с кровью на губах и во рту, нежные, слюнявые, солёные от слёз и возбуждения, быстрые и до нехватки воздуха долгие, в губы, в шею и ниже, оставляющие после себя краснеющие следы зубов и синяки на коже, но конкретно этот поцелуй — оставленное на щеке лёгкое прикосновение холодных губ — не дал ему уснуть большую часть оставшейся ночи.       Кажется, он и до пролога не добрался.