Семь дней моей ненависти

             — Не туда ты смотришь.       Билли вздрагивает. Из оцепенения мыслей его выводят вовсе не оброненные слова, а невесомое прикосновение кончиков пальцев к линии челюсти, просящее повернуться к окну, опаляющее кожу, оставляющее после ощущение потери чего-то, не имеющего смысла, но такого важного, аж в груди щемит.       — Пропустишь самое интересное, — пронизывающая каждое слово очарованность вырывается в воздух и медленно одурманивает, заставляя всматриваться в небо, искать взглядом то же, что так поразило Чарли, захватило ее внимание, но находится лишь разочарование темнеющее в безоблачном куполе неба. Вздох выходит тоскливым, а терпение истончается и теряется в загорающемся свете уличных фонарей. Билли собирается сдаться, но из леса взмывает чернеющее облако — стаи птиц рассыпаются и собираются вновь, закруживаясь в петли танца, понятного только им, парят и падают, подхватываясь ветром на последних секундах. И Билли кажется, что замирает не только его сердце, но и весь мир — мгновения сливаются с вечностью, останавливая время для восхищения созданной природой красотой, гипнотизирующей, сбивающей дыхание.       — Это так… — выходит хрипло, слова теряются в волнении и растворяются в тишине коридора, мысли — тоже.       — Согласна.       Часы на запястье призывно пищат, разрушая воцарившееся умиротворение, напоминая о существовании не только своём, и Билли впервые не хочет никуда идти, отходить от окна, но птицы разлетаются, на миг оставляя их с Чарли единственными живыми созданиями, остановившимися на половине пути, единственными созданиями, потерянными и найденными. Свободными, хоть это и не самое подходящее слово сейчас, просто первое, что пришло на ум.       — Готов к предпоследнему дню? — она говорит негромко, опускает руку, чуть отдаляясь. Билли в ответ хватает лишь на кивок — он будто очнулся ото сна, сознание включается неторопливо, пробуждая следом и тело. Потягивается, и по спине проносится электрическая дрожь, сбитые в вату мышцы крепнут, тепло разливается под кожей, смывая напряжённость дней, но остаётся усталость, корнями проросшая, не дающая забыть о тяжёлой ночи и чувствах. И в голове гудит.       Чарли говорит, что это всё скворцы — не в голове его, а в небе, каждый вечер вальсируют над землей. И Билли чувствует укол разочарования — в глубине души хотелось, чтобы птицы оставались неназванными, тогда на их месте можно было представлять любых, каких вздумается, а думал Билли о чайках, противных, вечно голодных, парящих над океаном и мешающихся под ногами на пляже. И это разочарование вновь отдаляет от места, которое всю жизнь называл домом, а Чарли замолкает, подметив залёгшую меж его бровей морщинку, слишком глубокую для семнадцати лет. Но несмотря на печальность осознания, на Алвин Билли обиду не затаивает, как привык это делать, не позволяет себе бороться с немой благодарностью, разрастающейся в сердце, и хмурость сменяет на улыбку, но схожую в ответ не получает и причину этому найти не в силах.       Молчание сопровождает их до тяжёлых дверей библиотеки. Билли ни разу не был ни в этом крыле, ни в этом помещении, поэтому Чарли входит первая, а двери закрывает он. Их встречает духота, от которой лоб покрывает испарина, и звуки печатной машинки, разбивающие естественную для этого места тишину. Билли откашливается, привлекая внимание библиотекаря — тучной пожилой женщины в очках, словно сошедшей со страниц хранящихся здесь историй. В руках её планшетка, к кофте пристегнут бейдж с именем, а волосы, тронутые сединой, связаны на затылке в пучок. Она с облегчением выдыхает и улыбается.       — Думала, вы не придёте уже.       Чарли объясняет причину опоздания без прикрас, вот так просто, как и было на самом деле, — они смотрели, как птицы танцуют, но мисс Бекет отмахивается, явно не верит, посмеивается и подходит к заставленному столу, обходит его и исчезает за столбами книг, остаётся лишь голос, дающий указания. Надо разобрать книги, сверяясь с каталогом, расставить их по нужным полкам и заполнить карточку по примеру, который она даст позже — его ещё нужно составить. Чарли подходит ближе к столу, с осторожностью, опасаясь нарушить хрупкость конструкции и сбить неустойчивое равновесие — то же, что она не побоялась сотворить с воспалённым разумом Билли, пусть и неосознанно. Проводит подушечками пальцев по старым корешкам, обводит золотистые буквы приглянувшихся названий и снимает сверху небольшую стопку из книг десяти, водружает на тележку и повторяет действия вновь, пока на тележке места не остаётся и катить её выходит с большим трудом. И Чарли скрывается в лабиринте стеллажей под звук колёс, бьющихся о стыки плит, оставляя Билли в одиночестве среди сотен книг и мыслей.       Билли знает людей, но Чарли знает чуть хуже. Он всё также с головой погружён в изучение её сути, в попытке понять смысл происходящего, объяснить его в первую очередь для самого себя, а потом утаить от других, но сейчас ему достаточно предчувствия, икающего где-то в животе, намекающего на неправильность её действий, на их неестественность. Её привычная болтовня сменилась вовсе несвойственными молчанием, будто табличку «Не говорить» она приняла слишком серьезно, возведя написанное в свод собственных правил, других объяснений на ум не приходит, но и в это шуточное верится с трудом. И Билли хватает книжки три подмышку и заходит в один из рядов, следя за громкостью шагов, прислушивается к тарахтению колёс и следует за ними, как за нитью из древнего мифа, всё глубже пропадая в лабиринте.       Он не знает, сколько проходит времени, продолжая блуждать по поворотам, обходя пустующие столы с погашенными лампами и исписанными столешницами, врезаясь в тупики стен и шкафов, пока наконец не слышит вновь искомые им звуки и не натыкается на полупустую тележку. Бегло оглядывается по сторонам, сбросив уже изрядно поднадоевшие книжки к остальным, и хочется прикрикнуть, и он вскрикивает, но от неожиданности и колкого прикосновения пальцев к бокам, вызывающего табун мурашек и сокращение мышц, поднимающего волосы на руках дыбом. Оборачивается градусов на семьдесят и перед ним стоит Чарли, улыбается нахально и руки на груди скрещивает.       — Бу! Страшно?       — Неприятно, — тянет Билли и потирает бок.       — Теперь понимаешь, какого это — играть в игру, в правила которой тебя никто посвятить не удосужился, — Чарли обходит его и осматривает полку, ища нужную букву, или автора, или черт её знает.       — О чем ты?       — Как у тебя с воображением? Давай представим. Я прихожу утром в школу, иду на урок — тебя нет, и так два следующих урока подряд, смотрю расписание, понимаю, что дверью не ошиблась и на математику ты тоже ходишь, но тебя — что? Правильно! Нет. Обед. Я мельком подмечаю твою машину, но опять же не тебя. Мне продолжить? Я могу так поминутно описывать свой день, в который ты так и не явился, пока сама за ручку не привела, — голос её спокоен, но в воздухе свинцовой тучей собирается обида.       — Я уже привыкла подбирать тебе оправдания, но сегодня ничего не придумалось, и раз ты не хотел говорить об этом, то и я решила, что отплачу тебе тем же, — слова бьют сильнее металла кастета, натянутого на пальцы, а Билли однажды им влетело и ощущения до скулежа схожи, и он зажмуривается стойко выдерживая удар и ожидая следующего, но в уши только тишина стреляет и учащенное биение собственного сердца, а Чарли подходит к тележке.       — Я просто запутался, наверное, — Билли говорит так тихо, как и положено в библиотеке, и Чарли останавливается, поворачивается к нему лицом, и до красноты щёк стыдно становится. Из-за того, что дал себе волю глупости творить — избегать, прятаться, трястись над собственными чувствами, забывая о чувствах других, но последнее было ему так привычно и знакомо, срослось с его сутью и вытеснило совесть, заглушало её тихие мольбы и восхваляло эго.       — Что ж ты за клубок ниток такой дурацкий. Путаешься, — она не укоряет, а улыбается искренне, слегка посмеиваясь, головой покачивает и смотрит изучающе — и целое мгновение проносится во взгляде её, когда она словно проникает в его, и внутри тепло разливается и одновременно с этим надламывается что-то, что выстраивалось годами и крепло с каждым днём, но давно должно было сломаться, только никак не ломалось.       — Прости, — виновато склоняет голову он, прикрыв глаза, едва различимая дрожь пробирается в шёпот и импульсом порабощает тело. Но Билли не ощущает себя клубком — он уже давно застрял в его центре, связанный по рукам и ногам липкими нитями страхов повторить ошибки, не в силах заткнуть уши от истошных криков неправильности, что теперь пульсирует в висках, когтистыми лапами разрывая внутренности, не позволяя вырваться, не позволяет признать поражение, не позволяя поддаться неожиданно обрушившимся и так пугающим его чувствам, и он не признаёт — слишком слаб для того, чтобы переступить и разорвать узлы связующих нитей, просто сгребает в кучу и отпихивает всё ненужное сейчас, но ценное раньше, прячет хотя бы временно, потому что сейчас волнами на него обрушиваются воспоминания, утягивая в беспокойный, безбрежный океан.       Ему шесть и он не понимает, почему молчит отец, почему его существование стало пустотой, а любой вопрос или сказанное слово разбивается о глухую стену, после разбивают пощёчиной нос. Ему восемь и он уже знает, как быстро остановить кровотечение и где лежит лёд. Ему двенадцать и у него появляется первый лучший друг. Ему шесть и он сталкивается с наказанием, которое нитью красной оплетало всю его жизнь и только тогда, после удара и выкрика, пришла ясность, почему его безобидные действия в ответ напарывались на молчание. Ему восемь и маминых вещей больше нет в доме. Ему двенадцать и за рёбрами трепещут тонкие крошечные крылья, когда его друг, имя которого укрыто памятью, улыбается на его шутки иначе, чем на шутки остальных, и сердце на миг пропускает удар. Ему семнадцать, но необоснованное встречное молчание продолжает тисками сдавливать лёгкие. Ему семнадцать и он начинает понимать, почему мама перестала отвечать на звонки. Ему семнадцать и переломанные неудачной любовью кости срослись неправильно. Ему семнадцать и он понимает, почему Чарли, та самая Чарли, так раздражала своей громкостью, неуместными шутками и цветными колготками и почему к ней так тянет.       — Ну чего ты раскис, распутаем тебя, не парься. Да и ты ж мне не «Назад в будущее» проспойлерил, — она подходит на полшага ближе и приобнимает, мягко похлопав на спине, — извинения приняты.       Чарли улыбается, а Билли на мгновение хочется все мысли выплеснуть, рассказать всё, что тревожным импульсом доводит тело до трясучки, словно кто-то перезагрузку включил, но горло сдавливает ком, и он так плох в подбирании слов, они отказываются складываться в предложения, путаются, перемешиваются и сгнивают на немеющем языке, и остаётся лишь капля надежды, что Чарли умеет читать по глазам. Но пока мир Билли трескается и ломается под гнетом отзывающихся болью в душе воспоминаний и несправедливых чувств, мир Чарли продолжает существовать в гармонии с остальными, и Билли просто стоит, размокнув недообъятия, наблюдая, как она берет в руки стопку книг, открывает форзацы, вычитывает что-то и с заумными видом оставляет две на полки, не задвигая до конца, а остальные возвращаются на тележку, но в этот раз за ручку цепляется Билли и толкает вперёд, мысленно приглашая Чарли идти с ним рядом, чтобы они больше не потерялись в переработанных лесах и чужих историях.       Центральный стол у самого входа со временем пустеет — книг становится всё и меньше и меньше, они возвращаются на места, на которых раньше не бывали, но будто бы всю жизнь простояли. Чарли выставляет последние две — книгу про древние мифы и сборник детских рассказов с картинками, полистав их перед этим, они почти равны в своей сути, только и отличаются тем, что в первой рисунки страшнее и истории не для юных читателей, но стоят всё равно на одной полке. Он толкает тележку вперёд и она прокатывается по узкому коридорчику меж рядов с заносом вправо, ударяется и падает, а Чарли садится на пол, вытянув ноги, упирается кедами о противоположный стеллаж и хлопает рядом с собой по полу, приглашая Билли сесть рядом, и он садится. Неудобно, холод от пола проникает под одежду, но дышать тут становится легче, а Чарли выуживает с нижних полок книгу и начинает открывать ее на случайных страницах, зачитывает предложения, но в слух не произносит, морщит нос, захлопывает и открывает снова. Билли не задается вопросом — посмеивается только, потому что прекрасно понимает, что она делает, потому что мама его делала также — мысленно спрашивала о тревожащем ее и искала ответ у напечатанных на бумаге букв, Билли тоже так хотелось в лёгкую находить решения своих проблем, но то ли он выбирал не те книги, то ли задавал не те вопросы, ответы его никогда не устраивали, а иногда даже пугали.       — Скажи страницу и абзац.       Билли с недоверием приподнимает книгу в руках Чарли и вглядывается в обложку, склонив голову набок, читает название, которое вызывает лишь улыбку уголками губ. Сборник древних мифов и легенд разных стран — наверное, не лучший вариант для подобного.       — Зато ответ будет интересным и сразу с историей. Что может быть лучше?       — Лучшим будет — продолжение вашей работы, молодые люди, а не просиживание часов отработки за бездельем! — над их головами раздаётся гневная тирада очень мягким голосом и застаёт врасплох. Мисс Бекет смотрит свысока, но взгляд ее не разглядеть — он спрятан за отбликами потолочных ламп в толстых линзах очков. Она нервно постукивает ногой по полу и выжидает, пока они встанут и последуют за ней.       — А я-то думаю, откуда шум в такое время? А это вы хулиганите, — она ведёт их по коридору, заставив перед этим поднять тележку, а Чарли — вернуть книгу, но Билли перехватывает ее запястье и машет головой — он ведь не загадал страницу. Они плетутся следом, и Билли наклоняется к уху Чарли, шепотом проговаривая цифры, пришедшие после недолгих раздумий, а она судорожно листает страницы, то и дело бросая встревоженный взгляд на спину старушки, пока не находит нужную и не останавливается так резко, что Билли не успевает среагировать и отдаляется на шагов пять вперёд, но Чарли нагоняет его, быстро воткнув книгу между других, и шепотом произносит что-то, что Билли не удаётся разобрать.       — Раз вы закончили с книгами, то будете заполнять карточки, разборчиво и красиво, — она передаёт в руки Чарли пустые бумажки с очерченными линиями, та кивает и поворачивается к Билли, впихивая эти бумажки ему, повторяя сказанное мисс Бекет:       — Разборчиво и красиво, Уильям.       Билли хмыкает, выдыхая через нос и подавляя ухмылку под теперь уже различимой грозностью взгляда библиотекаря, больше некому всовывать треклятые листы и желание передать это дело кому-то другому не возникает, даже в шутку. Возможно, для Чарли одинокого «прости» было достаточно, но для Билли — нет. Для него искренность данного слова потеряна уже давно, как и его первоначальный смысл, особенно, когда вынуждают вторить его молитвой ради прекращения нескончаемого гнева, оставляющего на теле следы, в причине которого ты не виноват, но ты тот, кто расплачивается, кому приходится извиняться за синяки на собственном теле.       — Можно не за этим столом? — Чарли кивком указывает всё на тот же центральный, одинокий, и, не дожидаясь ответа медленно отступает к рядам других столов, расположенных в середине лабиринта, на которые Билли не раз наткнуться уже успел. Мисс Бекет соглашается, но это уже никого не волнует — Чарли включает лампу, кидает тетрадь, которую она получила в нагрузку, и та приземляются с глухим ударом, отчего шея непроизвольно вжимается в плечи, будто так получится громкость убивать и не отхватить в очередной раз. Вдвоём замирают, словно прислушиваются к следующему шагу хищника в дикой саванне, такой же, что изображена на огромной картине в старой раме на стене, но не слышат ровным счётом ничего, и Чарли утрировано смахивает пот со лба и сажает рюкзак на свободный стул, другой занимает Билли, скинув сумку на пол, а сама Чарли взбирается на стол.       — Если услышишь её — дай знать, — просит она и открывает тетрадь на нужной странице, отделенной пёстрой закладкой из картонки. Билли щёлкает ручкой и собирает бумажки в аккуратную стопку, вслушиваясь в диктовку Чарли, не сильно давя на ручку, заполняет нужные поля нужными словами и так листок за листком. Спустя сорок таких же запястье начинает тянуть от напряжения и монотонной работы, к которой оно не привыкло и отказывается привыкать, пальцы тоже отзываются болью, на кончиках их чернильные пятна синеют, впитываясь в кожу, и тело медленно сдаётся под гнетом отсутствия сна и подбирающейся тошнотой усталостью. Чарли откашливается, прочищает пересохшее горло и кладёт раскрытую тетрадь корешком вверх, а сама откидывается назад, ложась на стол, и вздыхает.       — Сколько нам ещё осталось?       Билли уже в шестой раз за последние двадцать минут тянется к часам, которые на пятнадцатом листочке снял и отбросил в сторону, — циферблат сигналит пятым часом, значит им осталось ровно семнадцать минут. Лучше бы не смотрел, время плелось издевательски неспешно и поторапливаться никак не хотело, даже после перерыва на игру в «Я вижу» — она тоже вышла так себе, мало что можно было угадать и загадать в библиотеке.       — Давай, — голос ее хриплый от непрерывного монолога, она хлопает по месту рядом, — заслуженный отдых, забирайся.       Билли не раздумывает, хоть его и гложут сомнения в крепости и устойчивости стола, встаёт со стула, отводит руки за спину, натягивая мышцы, изрядно скованные изнеможением дня, слышит хруст позвонков и расслабляется, запрыгивая на деревянную поверхность и ложась сверху, рядом с Чарли.       Они долго лежат в тишине, всматриваясь в белый потолок и помигивающую от перепадов напряжения лампу, каждый видит что-то своё, забираясь в мысли, высвобождая их на волю, но незримую человеческому глазу. Лежат, не шевелясь, только грудь вздымается от ровного дыхания, и не замечают, как дышать начинают в такт сердцу и друг другу. Билли крутит на пальце кольцо, не позволяя себе провалиться в сон, а в голове всё яснеть начинает. Он поворачивается лицом в сторону Чарли и встречается с ней взглядом. Его — покрасневший, но спокойный, её — встревоженный.       — Папа на ужин тебя приглашал, но не на такой, что вы один на один с ним при свечах, а домашний, в кругу семьи, так сказать. Хочет познакомиться.       — Ты рассказывала обо мне отцу? Он не удивится, что приду я, а не девчонка?       — Он видел тебя вчера через окно. Нет, никакого удивления. Просто ужин.       И Билли вспоминает о пустом термосе в своей сумке, который по возвращению домой обнаружил стоящим нетронутым на крыльце, словно никто другой и не заметил. Поднял его, протащив в комнату, вылить хотел поначалу, даже крышку над раковиной в ванне открыл, но в итоге выпил прям из горла, сидя на краю всё той же ванны.       — Я приду.       Чарли улыбается и отворачивается, устремляясь обратно в свои мысли и концентрируясь на чёрной точке в потолке, Билли ещё несколько секунд голову не поворачивает, очерчивает ее профиль, линию челюсти и приподнятые уголки губы, но вскоре их взгляды, не замечая присутствия друг друга, пересекаются у той самой точки и замирают на ней до пищания наручных часов, сообщающих о конце отработки.

***

      — Хорошо, что ты сегодня в футболке, расстёгнутых пуговиц папа бы не пережил.       Билли тихо посмеивается, сухая кожа на губах натягивается и трескается, на языке ощущается солоноватый привкус, тянущийся из раны, которая, кажется, шрамом останется с ним навсегда. Он в задумчивости поджимает губы и проводит по ним языком, прикусывает, пряча нарастающее меж рёбер волнение не только от ужина, но и от созданной ими же границы, которую никто не имел права пересекать, а теперь она исчезает и Билли знает, что появится другая, отличная от существующей сейчас, и это пугает. И пугает ещё то, как легко он согласился, сам, почти не раздумывая, никто не принуждал ведь, разве что — любопытство, не поддельное желание украдкой взглянуть на чужую жизнь, прочувствовать фантомное спокойствие на своей коже. Он истратил сотни попыток добраться домой, сегодня его впервые пригласили.       — Ты в порядке?       Билли не отвечает — чувствует, как груди его касается ладонь, останавливая и удерживая на месте, и как приобнимают за талию, не давая свалиться на лестнице, а ещё он чувствует, как свинец разливается по черепу, утяжеляет его, сдавливает виски и глаза застилает непроглядной пеленой. Сердце пульсирует в горле, не давая воздуха вдохнуть, пальцы трясутся и тряска эта расползается по коже. Чарли говорит что-то ещё, но Билли понимает только то, что сидит теперь на ступеньках, на тех же, на которых они лежали в среду, и глаза приоткрывает, различая силуэт знакомый среди чернеющих кругов, парящих в воздухе, на языке оказывается таблетка горькая и ко рту горлышко бутылки приставляют. Привкус после тоже горький, а водой лицо обрызгивают.       — Надеюсь, это не инсульт, — Чарли садится рядом.       — Просто не выспался.       — У тебя губы побледнели, — берет его за руку, ту, где часы на запястье, сдвигает их аккуратно повыше, большой палец к сгибу кисти прижимает и отсчитывает что-то, глядя на развёрнутый циферблат, а Билли хочется вопрос задать, но сил остаётся лишь на наблюдение за беззвучным шепотом, касающемся губ.       — Жить буду, док?       Чарли рассеянно кивает и предлагает вызвать скорую, но Билли молча отказывается, пытаясь подняться и вернуть лицу фальшивую бодрость, выходит откровенно плохо, если судить по плескающемуся волнению во взгляде Алвин, которое она не в силах скрыть.       Их находит охранник, блеснув светом карманного фонаря в лица и застав врасплох. Старик бурчит, причитает об ужасах, творимых подростками их годов, о которых он слышал по радио в своей каморке, и захлопывает за их спинами дверь, выпроводив на давно опустевшую парковку с одной лишь машиной, оставшейся в одиночестве, в рыжем свете фонарного столба её синий металл отливает темно-фиолетовым, почти чёрным. Чарли останавливает Билли и забирает из кармана его куртки связку ключей.       — Я поведу, — она говорит в полголоса, совсем тихо, словно боится разбудить кого-то незримого, кого видит только она, но скорее всего старается лишний раз не вызывать в голове Билли боль.       Знала бы она, насколько херово у неё получается.       Билли кивает и усаживается на пассажирское сиденье, и ремень безопасности слегка сдавливает грудную клетку. С рычанием двигателя включается радио, диктор зачитывает письма слушателей, их анонимные валентинки-признания в любви, просьбы включить ту или иную песню и, конечно же, передать привет. Билли прикрывает глаза, когда в салоне слегка покачивает от плавного разворота, и признаётся в том, что завидует бодрости диктора. Чарли предлагает отвезти домой, но не к ней, получая в ответ красноречивое молчание, и вздыхает — ее обеспокоенность наполняет воздух в салоне так, что Билли, кажется, улавливает взглядом искры, но никак не утешает, на его откровенный пиздёж Чарли не купится, да, он сам бы не поверил, успел мельком в зеркало глянуть, зрелище даже не на любителя, поэтому Чарли и остаётся лишь вздыхать, делая тише звук из динамиков, и предложить ему поспать — она разбудит, как приедут. Но сон больше не приходит и Билли тянется к своему запястью, чтобы почувствовать сердцебиение, посчитать его, не зная точных правил, потому что овец считать надоело, потому что вроде жив ещё. Чарли больше не говорит, по привычке отбивает ритм мелодии на потертой коже руля, внимание её кажется обращённым к дороге и лесу, но Билли слышит крутящиеся механизмы в её голове, встревоженные его состоянием, и ему жаль, но где-то в глубине теплеет от случайной заботы.       Им остаётся ехать минут десять, перед глазами всё чаще проносятся уже ставшие знакомыми белые одноэтажные домики и зелёные газоны, а Чарли замедляет ход и убирает правую руку в карман куртки, а после кладёт Билли на колени крошечный бумажный свёрток и просит развернуть.       — Мне было стыдно, что серьгу твою сломала, — говорит она и Билли машинально касается мочки уха, разворачивая бумажку.       Кулон Девы Марии, подаренный матерью на пятый день рождения, несменно болтающийся на шее с тех пор, был единственным напоминанием для Билли, что совершенно одиноким в этом мире он был не всегда, но также он напоминал о том, что это же самое одиночество ходило за ним по пятам, пряталось в пустотах нового дома, под скатертью обеденного стола за семейными ужинами, в помятых коробках с памятными вещами и в ночи бессонного блуждания тревожных мыслей. А теперь у него в руке лежит серьга, кривоватая, с потрескавшейся краской, и с застежкой из мягкой проволоки, почти точная копия той, которая висит в ухе Чарли. Очевидно, самодельная и не стоит и двух долларов на школьной ярмарке, но холодная глина желтого подсолнуха жаром проносится по коже, дёргая за нити, о существовании которых Билли и подозревать не смел, из-за которых в глазах щипать начинает и взгляд непроизвольно хочет устремиться вверх, чтобы не заметили моментной слабости, обрушившей выросшие за десятилетие отверженности и насилия и давшие трещину за последние пять дней цементные стены.       Билли не надел ее тут же и не наденет ни завтра, ни через месяц, и он знает, что Чарли это знает. Он сжимает застывший подсолнух в кулаке, несильно, боясь навредить, услышать треск, и достает из бардачка бумажник, раскрывает, протыкая протёртую временем кожу, оставляя сережку там — не на себе, но рядом с собой. Чарли следит за его движениями, не дыша и не шевелясь. Осторожно, опасаясь разбить вдребезги воцарившееся чувство покоя, осязаемое на кончиках пальцев, она не отводит взгляда, закусывает щеку изнутри, из динамиков радио доносится смесь шумов сбитых станций, через которые пробивается голос диктора — он один заменяет разговор двоих, шутит и сам же смеётся со своих шуток. И глядя на сережку во всё ещё раскрытом бумажнике, любуясь ею, как картиной в музее, оглаживая тонкие лепестки, в голове по кусочкам вспоминается миф, нагаданный часами ранее, о крыльях, созданных из воска, и о прикосновении к солнцу перед падением.