In the dream I fall into the sleepless sea With a swell of panic and pain My veins are aching for the distant reef In the crush of emotional waves… Alright, get a hold of yourself An' don't fight it, it's over your head It's alright, the rumble in your ears It's alright to feel a little fear An' don't fight it, it's over your head It's alright, you wake up in your bed… Silhouettes like shivering ancient feelings They cover my foreign floors and walls Submarines are lurking in my foggy ceiling They keep me sleepless at night… Hey, can you picture the sight The figures on the beach in the searing night And the roaring hurt of my silent fight… Can you pull me out Of this sleepless night Can you pull me out?..
© «Sleepless» by King Crimson
— Эй, тебе не надоело? — Не надоело — что? — Сидеть вот так тупо с банкой своей кофейной бурды в руке и таращиться на стену? — Хм. Я вообще-то только с работы пришёл. Мне нужно некоторое время чтобы прийти в себя. — Хачиман, извини, конечно, но нет у тебя такой роскоши как «в себя прийти», когда дома тебя ждёт больная жена. Которая весь день одна… Ну ты понял. Давай-ка рассказывай, как у тебя день прошёл, а потом возьми приготовь чего-нибудь на завтра. Мне с моей болячкой возле плиты никак- испарения там всякие… Вмиг свалюсь. На днях пока тебя не было пыталась омлет с рисом пожарить, так потом кашляла два дня. — Хочешь знать как прошёл мой день? Ладно, слушай. С утра Сугухара-сан собрал совещание нашего отдела. Рассказал нам, что он уходит на повышение и думает о том, кого бы из менеджеров предложить занять его место. Ну и вот… — Только не говори, что тебя повышают. Не верю. Я это слышала уже сто раз и всегда… Снова шутишь? — Шучу, конечно. Но шеф действительно уходит. Со следующего месяца у нас новый руководитель. Не я, ясен пень. — Каааак всегда… Семпай, ты не исправим. Семь лет на одном и том же месте, безо всякого движения. Чем ты там вообще занимаешься изо дня в день? — Как чем? Продаю оборудование. Промышленное. Довольно неплохо продаю, кстати. Но… есть сейлеры и получше меня. Я в глаза не бросаюсь. Потому что невидимость — мой 107й навык. Стеллс-режим. — Семпай, иногда у меня такое впечатление, что к тебе вернулся синдром восьмиклассника, причём давно. Когда я с тобой познакомилась в старшей школе, ты уже вроде таким не страдал. А теперь снова в детство впадаешь. Чунибьё моё… — Да ладно тебе. А сама-то? Сидишь дома целыми днями, хоть бы развлечение себе какое придумала для саморазвития. Ты ж в школе была звездой! Первая в Собу первогодка- президент студсовета! Потом лучшая студентка на факультете… Все думали, что ты в жизни горы свернёшь… И вот… Ироха картинно надула губы, изобразила на лице обиду и демонстративно отвернулась. А после сделала длинную паузу, которую, как она думала, была необходима чтобы он осознал всю неуместность своего глупого ерничанья и извинился. Хачиман, как обычно, не осознал и не извинился, потому что говорил всё это вполне сознательно и давно знал все возможные ответы на свои каверзные вопросы. Когда-то он ещё надеялся проточить ручейком едкого сарказма хитиновую стенку того кокона, в который Ироха давным-давно окуклилась. Но тщетно: бабочка из неё так и не вылупилась. Потому что живущую внутри кокона личинку вполне устраивала ТАКАЯ жизнь. Личинка по имени Ироха была уверена, что это не изменится никогда. Спустя минуту она снова повернулась к Хачиману и сделав грустное лицо ответила то же, что он слышал от неё уже тысячу раз: — Болезни не планируют, Семпай. Я не могу устроиться на работу, ты же знаешь. Не высижу я день ни в офисе, ни в … в общем, нигде не высижу. А вдруг приступ случится? Поэтому только так. Да и кому я такая нужна… кроме тебя, надеюсь. — Да ладно. Куда я от тебя денусь. — Ну… да, ты пообещал. Вместе навсегда. «Вот ведь ляпнул пафосно сдуру по молодости… Кто ж знал, что она мне этим всю оставшуюся жизнь будет этим мозг выносить» — подумал Хикигая. Хотя по сути Ироха была права: его совесть в корне пресекала любые помыслы о свободе, переменах… о настоящем. Когда-то он решил, что настоящее, наконец, наступило, что оно теперь всегда будет вместе с ним и принесёт много счастья. Но устройство жизни оказалась сложнее его юношеских о ней представлений. Тогда он и представить себе не мог, что настоящее может со временем потускнеть и перестать радовать. И уж тем более — отказывался верить в то, что настоящее может однажды показаться прошлым.***
… Удушье. По ночам ей часто не хватало воздуха. По непонятной никому причине болезнь чаще всего атаковала её сонную. В такие моменты Ироха просыпалась от очередного приступа и хрипя посиневшими губами судорожно хватала ртом воздух, пока спасительная струя лекарственного спрея не приносила ей облегчение. Обычно, почувствовав себя лучше, она тут же засыпала, отвернувшись к стенке. В отличие от своей жены, Хачиман после этого не мог заснуть до утра. Ночь стала для него тем единственным временем, когда он спокойно мог подумать обо всем, что происходило вокруг него. Потому что днём на это не было ни времени, ни желания. Роящиеся в голове мысли уносили его куда-то далеко, сплетаясь порой в неожиданные и странные умозаключения. «Удивительное дело, — однажды подумалось ему. — Некоторые вещи не меняются! Пятнадцать лет назад у меня была бессонница, потому что мы с Ирохой не могли всю ночь оторваться друг от друга. Даже спать из-за этого ложились совсем без одежды… Сейчас я опять не сплю по ночам, только причина теперь совсем другая. Хотя и связана с одним и тем же человеком. У жизни абсолютно непостижимое чувство юмора». … Нынешняя ночь прошла на удивление спокойно. Впервые за последнюю неделю она не проснулась посреди ночи и не толкнула его кулачком в бок со словами «Семпай, тащи-ка сюда бегом этот чёртов спрей!» Она вполне могла сходить за ним и сама, но это противоречило бы правилам игры, в которую они беспрерывно играли вот уже 14 лет. В разыгрываемой партии Ироха была «умирающим лебедем» и «самый больным в мире человеком», а он — «бескорыстным спасителем, её поддержкой и опорой». Поэтому Хачиман каждый раз безропотно выползал из тёплого двойного футона, чтобы принести ей лекарство, которое на давало болезни взять над ней верх. Откровенно говоря, бронхиальная астма — далеко не самый смертельный недуг, если его вовремя лечить. Но они оба делали вид, что она очень-очень больна и без него как без рук. Она не может ни работать, ни вести домашнее хозяйство, ни… Много чего она давно не может, а на самом деле — и не хочет. Зато имеет полное право будить его каждую ночь по одному и тому же поводу, а потом потихоньку пилить каждый вечер после возвращения с работы. Больше всего в жизни Хикигая ненавидел фальш. И офисный планктон — не меньше. Офисным планктоном он сам стал уже давно, с тех пор как закончил университет и понял, что с его специальностью не найти никакой другой работы кроме офисной.Так жизнь посмеялась над ним в очередной раз. За это он давно уже тихо ненавидел сам себя. С этим уже ничего нельзя было поделать. Что же касается фальши… Хачиман не раз задумывался, существовала ли фальш в отношениях между ними и не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Скорее, происходящий между ними уже немало лет процесс больше напоминал нудную затянувшуюся игру. Нет, не фальш, конечно же. Первый же намёк на фальш поставит точку в их отношениях… наверное. По крайней мере, он сам себя в этом убеждал. Итак, игра… Что-то, а играть Ироха умела превосходно ещё со времён старшей школы. Причём в самые разные игры. Их многолетняя партия с Хачиманом теперь была сродни игре в поддавки — Ироха делала вид, что её карты слишком слабые и потому она уступает, Хикигая — что все сильные карты у него на руках. Хотя оба понимали, что это не так. Он сам себе внушил, что чувство долга перед больной женой лишает его права говорить с ней об изменении правил. Поэтому сначала смирился с существующими, а со временем просто привык к ним. Зацикленный на повседневной рутине он и не заметил, как яркие краски окружающего мира постепенно стали сначала блёклыми, а после и вовсе серыми. Игра в любовь превратилась в игру в поддавки, удушье от долгого поцелуя- в удушье от приступа хронической болезни. Ему не было тяжело, нет. Он не считал это несправедливым. Можно сказать, он достойно нёс доставшийся ему крест, который не казался ему таким уж тяжким. Но… Были некоторые вещи, которые его печалили. Он всегда помнил о них, но до сих пор не мог их принять.***
— Не спишь? — Угу. — Что угу — спишь или нет? — Нет. С тобой уснешь … Ты и мёртвого подымешь. Чего хотел? — Я тут подумал… Может нам… это… третьего завести? Ироха обалдело посмотрела в рыбьи глаза мужа и приподнялась в кровати, опёршись на локоть. — Третьего? Предлагаешь устроить групповушку? Семпай знает толк в извращениях… — Да нет же… Я имел в виду… ребёнка. Долгое молчание. — Мы уже говорили об этом с тобой. Я не готова. Моё здоровье… — Ирохасу, я это всё уже слышал не раз, не надо повторяться. Тебе 35 лет. Ещё немного- и будет поздно. Твоего здоровья вполне хватит чтобы пережить беременность и родить, всё ж в Японии живём. Наша медицина впереди планеты всей. — Семпаааай! При-чём-тут-ме-ди-цина? Ребёнка надо не только родить, но и вырастить, воспитать. Нет у меня на это сил. Не-ту. И ты это прекрасно знаешь. — Я всё сделаю сам. Ты только роди его. Или её. Не беспокойся об остальном. — Зачем это? Чтобы ты и все твои родственники потом всю жизнь упрекали меня, какая я плохая мать? Нет уж. Так не будет. Снова пауза. Хачиман собирается с мыслями. — Послушай… Я никогда никому этого не говорил. Ты прекрасно знаешь, какие отношения у меня были с Комачи. Когда она погибла я… потерял половину себя. Я наполовину умер, Ироха. Это до сих пор болит. Я… — Мы это тоже много раз обсуждали. Ты не виноват в её смерти, землетрясения нельзя просчитать. Ты не мог ничего для неё сделать. То, что нас не было в Чибе когда её дом обвалился… разве ты мог этому помешать? — Дело не в том… я давно уже смирился с тем, что её нет. Но… иногда я чувствую себя так одиноко. В юности я был уверен, что быть одиночкой круто. Но на деле это оказалось так больно. Ироха внимательно смотрит на мужа в темноте ночной комнаты. Светящая в окно полная луна отражается от белых простыней и глубокими тенями ложится на лицо мужчины, который почему-то прикрывает глаза рукой. — Хачиман… Почему ты считаешь, что ты один? У тебя есть я. И буду всегда. Зачем нам ещё кто-то… третий? Он наконец берёт себя в руки и убирает руки от глаз. Даже если она будет присматриваться, в лунном свете покрасневших глаз не видно. — Почему ты не можешь этого понять… Мы с тобой — это другое. Комачи была частью меня. Роднее её у меня никого не было. Ироха, ты одна у родителей, наверное поэтому тебе сложно понять что такое родная кровь. У тебя нет ни брата, ни сестры. У меня была. Семь лет как её нет. Но… я хотел бы чтобы у меня снова был такой человек. Маленькая девочка с глазами Комачи. Или мальчик- мне всё равно. Или с твоими глазами. Наш самый близкий родной человек. Сделай мне такой подарок. Ты же можешь. Ты сама говорила… — Ничего я уже не могу. Я старая разваливающаяся на части больная женщина. Не смогу я тебе помочь, Хачиман. Рожать детей- это не моё. Может быть раньше лет на десять. Сейчас уже поздно. Твой ребёнок — это я. Ты можешь мне полностью доверять. И не мучь меня больше такими разговорами. Мне тоже больно говорить о таком. Я после них уснуть не могу. «Больно…» — подумал Хачиман с лёгкой злостью. — «Да что вообще ты знаешь о боли?» Потом вспомнил о болезни и смягчился: "Хотя ей тоже нелегко, мучается каждую ночь… её можно понять. Но я бы не раздумывая ни секунды забрал её физическую боль себе в обмен на то, чтобы Комачи была жива. С огромным удовольствием…" …Он никогда больше не просил её об этом и не говорил с ней о том, что много лет болело у него больше всего.***
Ничего неизменного нет. Нет ничего вечного. Просто в жизни бывают времена, когда наступает штиль. Воздух неподвижен, паруса опали и болтаются на реях, словно тряпки, которые вывесили для просушки. Ничего не происходит, но лишь до тех пор, пока ветер не подул с новой силой. Иногда это выглядит как затишье перед бурей. Такое бывает не часто, но никто не может гарантировать, что это не случится прямо сейчас.