Игра не для двоих

Снова он не выдержал всего через полторы недели. Рубинштейн ответил ему уже не так охотно, но организовать визит всё равно согласился. А Гром предусмотрительно не стал ставить условия, пока не очутился в уже знакомой комнатке. Выслушав привычную просьбу никому не показываться и нацепив поверх куртки белый халат, он наконец озвучил: — Только знаете, я бы хотел всё-таки с Серёжей пообщаться. Ну, по возможности. Я помню, что вы говорили про его вторую личность, но мне очень важно… Врач выглядел несколько разочарованно, но упираться не стал. — Общайтесь. Точнее, пробуйте, если он вам ответит, — пожал плечами он. — В целом, я уже нашёл подход ко второй личности, подобрал способы провокации… не без вашей помощи. Так что в качестве благодарности я, конечно, предоставлю вам такую возможность. Хотя эта беседа не несёт для меня особого интереса. Гром закивал, только радуясь тому, что можно будет не чувствовать на себе пристальный взгляд давно примеченной камеры под потолком. Не то, чтобы он собирался делать что-то предосудительное — ни в коем случае — но всё равно так было спокойнее. Разумовского врач сегодня привёл сам — пришлось порядком подождать. Тот хоть и едва переставлял ноги, но Гром всё равно удивился. Слишком легко и резко он умел менять настроения и личины — а Чумной Доктор вполне заслуживал сопровождения санитаров. — Не моя смена, — пояснил Рубинштейн на его вопросительный взгляд. — Я здесь не всем настолько доверяю, чтобы они вас видели. Не переживайте, он под успокоительным — особо не дёрнется. Вы же всё равно собирались только с этой личностью общаться, считайте, что я это обеспечил. Что-то в движениях Разумовского показалось Грому странным, будто слегка перекошенным, но он в целом двигался плохо — очевидно, последствие лекарства. Рубинштейн осторожно, без нажима, провёл его под локоть, усадил и вышел, показав кнопку, которой можно будет его вызвать — стучать в двери на этот раз будет бесполезно. Глаза у Серёжи были мутными и расфокусированными, он слепо водил взглядом перед собой, но ни на чём его не задерживал. Вот же… Черти бы драли этих врачей — разве можно в таком состоянии о чём-то разговаривать?! Уж лучше осознанный игнор, как в прошлый раз. Тогда он хотя бы слышал. Гром ещё раз понадеялся на отсутствие наблюдателей перед камерой — хотя бы прямо сейчас — и осторожно подошёл ближе. Сел на корточки, заглянул в лицо снизу вверх, пытаясь поймать взгляд. В какой-то момент, не сразу, ему даже это удалось. Разумовский сфокусировался на нём, немного шевельнулся, мелькнуло что-то странное на его лице. Вроде короткого узнавания, потом злость — дрогнули, хмурясь, брови, даже губы шевельнулись в попытке что-то сказать. Но всё это таким быстрым и невнятным калейдоскопом, на который явно ушли последние силы — и лицо снова расслабилось, теряя выражение. Только взгляд ещё какое-то время держался глаза в глаза, но потом и он потух. Твою ж мать, вот и пообщались. Гром растерянно смотрел, как тело Разумовского расслабляется, словно он засыпает сидя, понемногу наклоняясь вперёд. В какой-то момент он вздрогнул и чуть выпрямился, Гром даже подумал, а не пришёл ли в себя? Но нет, через пару минут всё повторилось: медленно сполз, вздрогнул, выпрямился… Вот тут нахмурился уже Гром, ловя в голове смутную догадку. Всё это выглядело каким-то знакомым, каким-то… В голове щёлкнуло, подставив картинку, а потом окатило ледяной злостью, аж зубы заныли. Всё ещё не веря в предположение, Гром присмотрелся к груди, следя за дыханием — неглубокое, почти поверхностное. Не слишком частое, как при приступе, но и быстрее, чем обычное. Потому что удаётся за раз совсем мало вдохнуть. Потому что вдохнуть больше — слишком больно. И сгибаться больно — не расслабишься, и прямо сидеть тоже, поэтому перекашивает на одну сторону. Всё это он не раз видел, даже знал, как устроить. Любой полицейский знает, как правильно бить заключённого. Правильно — то есть чтобы почти не оставлять следов. Только такие вот… приметы. Но какого чёрта? Зачем здесь кому-то такое делать, это же больница, а не участок, что они хотят выбить? «Я разобрался, как вызывать его защитную реакцию», — всплыло в голове. — «Подобрал способы провокации», — Рубинштейн говорил как о чём-то текущем, неважном… — «Не без вашей помощи». Грома замутило. Они что, серьёзно его били, чтобы добраться до Чумного Доктора? Чтобы спровоцировать его — он же сам говорил, что типа защищает Серёжу… от всего. Нет, этому маньяку он бы и сам охотно врезал, но не самому Разумовскому же. Не в его состоянии. Кстати, о состоянии, не потому ли его сейчас так накачали, чтобы проболтаться не мог? Гром всё-таки полицейский, он ведь может… Тут Гром с бессильной яростью понял, что ничего он на самом деле не может. Его здесь не было и быть не могло. Да и доказательств… одни догадки, одни «приметы», даже фото не сделаешь, если б у него был нормальный телефон. Но его и этот просили в катере оставлять. Ему придётся молча уехать, и вряд ли его пригласят ещё раз — разве что совсем идиотом притворится. И снова приманкой быть захочет — и то не факт, что понадобится. А Разумовский останется здесь, и, кажется, сейчас, пока он накачан успокоительным — у него ещё минуты отдыха. А потом начинается ад, о котором Гром ничего толком не знает, но который способен был за несколько недель практически сломать, пусть и не здорового, но вполне разумного человека. Теперь Гром сообразил, что ещё с первого приезда сюда надо было понять — от помощи люди в такое вот не превращаются. Он бросил взгляд на затянутую в белое фигуру и стиснул зубы. Думай, Гром. Думай, думай. И тут невдалеке раздались выстрелы.