Этот долгий путь

Я никогда не отличался какой-то особенной интуицией. В лучшем случае я могу только предсказать величину пробки в зависимости от осадков или предположить с большой точностью, в какую сторону вильнет перед моим автобусом какой-нибудь пьяница, зачем-то решивший сесть за руль. Но странное предчувствие, родившееся в ту минуту, когда я слушал Дэнни и таращился на горячие источники, никак не желает меня отпускать. Теперь мне постоянно кажется, что в его обычно безоблачном настроении наступила какая-то роковая перемена — словно трещина разверзлась на солнечном небе. Я убеждаюсь в этом еще раз во время нашей дежурной обзорной экскурсии по городу, когда он рассказывает про Лондонский Глаз без должного придыхания, а на монологе про Трафальгарскую площадь и вовсе запинается и целых несколько секунд не может подобрать слов. — Что случилось? — шепчу я ему, когда все, нещадно толкаясь, убежали фотографироваться. Как может прийти в голову фотографироваться там, где плотность людей на квадратный метр превышает все мыслимые значения? Впрочем, я никогда не понимал туристов. С радостью прожил бы всю жизнь в черте одного города. Но Дэнни… он всегда понимал их очень хорошо. Что могло измениться? Неужели та авария вдруг дала ему понять, что он ошибся со своим предназначением? — О чем ты? — шепчет тот в ответ, шелестя путеводителем. Мне кажется, что чем пристальнее я таращусь на него, тем интенсивнее он мнет несчастные страницы. Что он вообще в нем забыл? Он знает все это наизусть. — Ты сам не свой, и это вижу не только я, очень скоро наши гости тоже это заметят. По крайней мере, те, кто уже бывал с нами раньше. Дэнни вздыхает и запихивает все бумаги в наплечную сумку. — Я просто немного устал, — признается он неожиданно легко. И, конечно же, улыбается легкой полуулыбкой, просящей быть снисходительнее к нему; и я больше не давлю на него. Потому что в этом и правда нет ничего удивительного. Бедняга несколько недель провел в больница, дыша с кислородной маской; может быть, ему просто-напросто было трудно носиться так же энергично, как и раньше. Я чувствую себя глупо и временно отстаю с расспросами; но подозрения никуда не исчезают и, кажется, становятся только сильнее. Теперь Дэнни умудрялся выбить меня из колеи, ничего для этого не предпринимая. Я слышу, как кисло он рассказывает про музей естественных наук и про галерею современного искусства, и утверждаюсь в своем желании узнать больше. После смены, посмотрев вечерние новости и съев свой ужин из коробки с готовой едой, я еду к нему домой — благо, теперь мне известен путь. Если бы еще недавно кто-то сказал мне, что однажды вместо посиделок в кресле я потащусь на ночь глядя незваным гостем, я бы смеялся, наверное, заразительнее, чем Дэнни в свои лучшие времена. Когда я понимаю, что его нет дома, то чувствую глухое раздражение — в первую очередь, на себя. Ведь Дэнни открыл бы мне, будь он на месте? Разумеется, открыл бы. Я вдруг ощущаю странное, почти недостойное удовлетворение от мысли о том, что Дэнни откроет мне дверь в любое время суток. Я не могу похвастаться, что всегда отвечу ему тем же. Впрочем, кого я обманываю? — Куда ты ломишься? — окликает меня какой-то хмурый голос. Я медленно оборачиваюсь — за свою жизнь, даже будучи черным, я обычно не боялся и в самых отдаленных районах. Я для этого слишком хладнокровен и крепок телом. Но позвавший меня лохматый хилый парень явно не собирается нападать. Вместо этого он добавляет: — Он наверняка опять в Адмирале Дункане, там и ищи. Я не стал уточнять, что еще за Адмирал Дункан — наверняка, это бар; что еще может носить такое название? А ведь Дэнни еще совсем недавно говорил, что ему нельзя пить! Я отправляюсь туда только потому, что ехать недалеко — по крайней мере, именно так я себе все и объясняю. Я не ошибаюсь — это и в самом деле бар. Вот только кое-чего я не предусмотрел — и осознаю, только когда какой-то парень по-хозяйски кладет руку мне на задницу. Даже Дэнни не позволял себе такого, ограничиваясь другими частями тела! И как я не догадался, что он проводит свое свободное время в гей-барах? Я осматриваюсь, почти ожидая увидеть его, щебечущего в окружении стайки местных поклонников. Поклонников? И откуда, интересно, у него поклонники? Дэнни никогда не был красавцем, и культуристом он тоже не был; но, стоило признать, есть в нем и то, что может привлечь. Наверное, это следует назвать харизмой. Что ж. Почему это вообще должно меня беспокоить? Я буду только рад, если Дэнни наконец-то найдет себе другой объект интереса — более подходящий ему, более заинтересованный в ответных чувствах, более… гей. А то, что он ищет их в баре… Ну что ж, не буду лицемерить — впереди два законных выходных, а в такие вечера я и сам не прочь иногда пропустить бутылочку пива. Я протискиваюсь обратно к выходу, мысленно отбиваясь от заигрывающих взглядов постоянных посетителей, но в последний момент зачем-то сворачиваю и подхожу к барной стойке. На кой черт мне это нужно? — Вы не видели здесь такого вертлявого рыжего парня? — спрашиваю я, пытаясь перекричать электронные биты, грозящие разорвать мои барабанные перепонки. — Худой, высокий, постоянно лыбится, как блаженный. — Куча веснушек? — бармена, кажется, вовсе не удивляет мой неожиданный вопрос. Должно быть, здесь постоянно кто-то кого-то ищет. Вот только я не отношусь к… ним. Ну, к тем, кто спрашивает о местном симпатяге, чтобы замутить с ним. Но тогда зачем я веду все эти расспросы? — Есть такой один, — тот машет рукой куда-то в толпу. — Вот только он почти никогда не улыбается. Так что, наверное, ты о другом. Я киваю и со вздохом продолжаю свой путь к выходу, напоследок бросив взгляд туда, куда недавно был направлен указующий перст бармена. И немедленно узнаю Дэнни по одному только промелькнувшему рыжему вихру. Этой ночью я впервые неважно спал. Вернее, второй раз в жизни — первый был на следующую ночь после аварии, но и тогда я быстро справился с собой и вернул себе сон младенца. И зачем только я поддался этому глупому порыву? Нужно было спокойно остаться дома и… почитать газеты, посмотреть телевизор. Что я вообще обычно делаю по вечерам? Какая ерунда — не могу вспомнить, что делал позавчера. Не могу вспомнить, о чем читал и что смотрел. Но отчего-то раньше это совсем не беспокоило меня. Я был вполне доволен своим бытием. Но теперь я с самого утра чувствую себя уставшим и недовольным. А, между прочим, для водителя автобуса это вредно — того и гляди, можно опять перевернуться. Нет, я не буду вспоминать об этом снова. — Джордж, я взял тебе кофе! — Дэнни мчится ко мне, совсем как прежде сверкая улыбкой. — С молоком и одной ложкой сахара! Ты ведь так любишь? — это верно, вот только я не помню, чтобы хотя бы единожды рассказывал Дэнни о своих предпочтениях. И откуда только он знает? — Мне кажется, нам обоим нужно взбодриться сегодня. Этот поганец знает, где я был вчера! Он наверняка меня заметил!.. Но он был так далеко в толпе… и совсем не смотрел в мою сторону. Он не мог бы не удержаться и не подбежать, не заорать на все заведение, не отпустить пару-тройку спорных шуток. Ведь так? Он подмигивает мне, когда подает стаканчик, — тоже совсем как обычно, и мимолетно касается своими пальцами моих. Тоже совсем как… обычно, да-да, равно как и его вездесущая улыбка. Вот только кое-кто знает его как парня, который никогда не улыбается. А еще он заглядывается на меня днем, а ночью ходит туда, где его, наверное, хочет каждый второй... ну хорошо, каждый третий. Но это не волнует меня. Я улыбаюсь в ответ — невиданная редкость — и беру кофе с молоком и одной ложкой сахара из рук напарника, которого, оказывается, совсем не знаю.