Над Луаньцзан светла луна

      Кто бы и что ни говорил о распутстве старшего ученика клана Цзян, а после — Старейшины Илина, никогда он распутником не был, да и не хотел быть. Просто легкий нрав и миловидная внешность — четвертое место в списке самых красивых господ своего поколения просто так ведь не дают! — притягивали к нему внимание дев. Может, и юнцов тоже, но разве он обращал внимание на подобное? Тех, кто приближался к нему достаточно, чтобы пообщаться не единожды, он со свойственным ему легкомыслием записывал в приятели. Тех, кто даже не желал приближаться — тоже, если сам был в них заинтересован. В нем. Таким мог похвастать только один человек.       Это теперь Вэй Ин понимал, что именно так его тянуло к молчаливому, погруженному в себя, закрытому на тысячу замков юноше с необычайными глазами, словно вырезанными из подкрашенного хрусталя и холодными, как этот самый хрусталь.       Сейчас он смотрел в них и видел не холод — раскаленную сталь, солнечный жар, в который довольно единожды окунуться, чтобы сгореть дотла. Но разве он не Владыка Пламени? Разве не ему владеть и управлять любым огнем, что земным, что небесным?       Вэй Ин был немного пьян: у хозяйки трактира, где они праздновали свадьбу, оказалось немало кувшинчиков с лотосовым вином из Юньмэна, и он не был дураком, чтобы не понять, чья это заслуга. А потому выпил всего два, вспоминая давно забытый вкус, выкупил остальные, спрятав в цянькунь: пусть лежат, авось пригодятся потом. В прошлой жизни вином он заливал страх, горечь, боль и одиночество. Сейчас в этом не было нужды. О, хорошо, немного страха все же было, ведь близилась их первая супружеская ночь, но пить перед столь важным событием до упаду было бы последним делом. Он доверял своему Дракону, а потому страх был отброшен, как ветошь, в самый дальний угол души.       Вэнь Нин и дети уже ушли отдыхать: хвала всем богам, в Илине мальчишки наигрались и навпечатлялись по самые свои хорошенькие ушки, так что спать должны были крепко и всю ночь. На столе — на большом плоском камне, заменявшем его, — лежали готовые талисманы тишины. Вэй Ин не был уверен в своей способности ее сохранять рядом с возлюбленным. Тем более не был уверен, что первый раз будет приятен или пройдет без боли, потому еще там стоял горшочек с особой мазью, которую ему тайком принес Вэнь Нин перед тем как уйти спать. Оба при этом краснели так, что отголоски смущения Вэй Ин чувствовал до сих пор.       Кажется, не он один: Лань Чжань тоже мялся у ложа, не решаясь что-то сделать или сказать. Вздохнув, Вэй Ин взял его за руку и потянул прочь из пещеры:       — Идем, прогуляемся, муж мой. Сегодня ведь полная луна, а туч над горой нет.       Только у выхода он сообразил, что сказал, сдавленно захихикал: ну надо ж было ляпнуть именно это? «Любование красотой луны» во все века, что существует поэзия, было иносказанием для приглашения на свидание с далеко идущими последствиями. Ох, его язык столько раз был его врагом, но именно сейчас он, кажется, все верно сказал. Хотя полюбоваться луной стоило: здесь, на горе, после того как он столько сил и времени потратил на очищение от тьмы, отчего все реже над пиком Лунсы собирались тучи, полная красавица-луна сияла особенно ярко и казалась гораздо крупнее, чем даже от подножия.       — В лунном свете твое лицо кажется еще красивее, Лань Чжань, — промурлыкал он, рассматривая… мужа. Ох, он когда-нибудь к этому привыкнет, а пока даже в мыслях называть так этого прекраснейшего из людей было слишком странно и волнительно. — И алые одежды тебе идут много больше, чем все прочие.       — Вэй Ину тоже.       Дракон смотрел на луну разве что только в его глазах, но и сам Вэй Ин на нее не смотрел вовсе. Зачем ему это, если вот тут, прямо напротив, тот, кто в тысячи раз прекраснее, чья кожа светится ярче луны, а глаза сияют как солнца, и губы похожи на лепестки мэйхуа, сорванные ветром и упавшие на гладь воды, а забранные в изысканную прическу волосы хочется немедленно распустить, снять золотой венец в искристом великолепии хрусталя и белого нефрита, вынуть шпильки, позванивающие и покачивающие подвесками…       Руки сами собой потянулись и сделали это. Драгоценные шпильки упали на землю, туда же Вэй Ин более аккуратно опустил венец — как можно просто уронить совершенное творение Лань Чжаня? И наконец запустил руки в освобожденные волосы, прочесывая их, пропуская эту черную воду, искрящуюся в лунном свете, сквозь пальцы.       — Нет никого, кому бы я хотел расчесывать волосы каждое утро и вечер, кроме тебя. Нет и не было.       Лань Чжань прикусил нижнюю губу, и пришлось освободить одну руку, чтобы не позволить ему этого делать.       — Нет никого, с кем я хотел бы засыпать и просыпаться в одну и ту же мяо, кроме тебя. Нет и не было.       Вэй Ин мягко погладил задрожавшие губы кончиками пальцев, успокаивая, лаская, наслаждаясь этой нежной теплой мягкостью. Когда-то он думал, что губы у драгоценного Второго Нефрита Лань холодны и тверды, как камень, такими они казались всякий раз, когда тот сжимал их в тонкую линию, злясь на достающего и раздражающего его соученика. Теперь он знал правду: они сладки как мед и пьянят посильнее даже самого выдержанного вина, они горячи и нежны, и достаточно долгого и жадного поцелуя, чтобы они распухли и в их вкусе проскользнула нотка крови. Вэй Ин, должно быть, совсем помешался, но ему это так сильно нравилось, так пьянило — доцеловаться с Лань Чжанем до такого.       — Нет никого, с кем я хотел бы делить радость поцелуев днем и в ночи, радость единения тел и душ каждый день, кроме тебя. Нет и не будет.       — Никого, кроме тебя. Нет и не будет, — повторил за ним Лань Чжань, и сердце Вэй Ина сжалось, пропуская удар, и зашлось в безумном ритме, заставив его задыхаться от восторга и нежности.       — Мой, мой Байлун, мое счастье, мой Лань Чжань, А-Чжань, гэгэ…       Муж подхватил его на руки, не дав сказать больше ни слова, ни вырваться, ни шевельнуться в крепких объятиях, только тихо зарычал и понес в их покои.       Пусть луной любуется кто-то другой, а у них на это не было времени и желания. Слишком сильно было другое желание, охватывающее их тела и души, как огонь, и оно требовало немедленного, здесь и сейчас, удовлетворения.       Никто ему не противился.