***
Вид у неё нездоровый. Кожа бледная, не ест почти ничего уже неделю. Она плетётся в пыльных неначищенных сапогах к Ханджи в кабинет с горой каких-то криво подшитых бумаг. Для чего они? Отчётность липовую поддерживать о том, сколько Звероподобный солдат покалечил или скольких перебил, что опознать было невозможно. От каждого шороха её выкручивает. От голосов этих мерзких, что ликуют от захвата Колоссального. Солдаты, что не вкусили страх и ужас войны. Тошно от всего. Главное на Армина вдобавок бы не наткнуться, героя всеобщего — Колоссального титана! Лестница ведёт её вниз, в центральном зале слишком оживлённо, гул доносится с разных углов комнаты, и среди него лишь отчётливо так голос Форстера прорезывается. Флока — единственного выжившего со всего несчастного отряда. Рыжеволосого, трусливого, юного, но до боли преданного. Флок, что Эрвина приволок, за шкирку вытянул, вытащил на грани смерти, а шанс этот — гребанный шанс на несчастные тринадцать лет — достался этому Арлерту. Форстер чуть не срывает собственный голос, озлобленно тыча пальцем в Армина и на всю их троицу, а все в округе недовольно переглядываются. Она замирает посреди комнаты с крепко сжатыми бумагами в руках, и слёзы снова подпирают её горло. — Я хотел спасти командора, а не тебя! И я не один такой! Все так думают! Каждый, кто прочёл рапорт, задался вопросом «Почему не Эрвин!». — И её буквально рвёт на части от этих слов. Пронзает острая тянущая боль в районе груди, под дых бьёт, что не вздохнуть вовсе. В глазах всё плывёт, россыпью рушится, тело млеет, ослабевает, и она отключается. Она приходит в себя лишь глубокой ночью, в госпитале. В ушах гудит, на прикроватной замызганной тумбе пара пилюль и стакан ещё тёплой воды. — Не могу! Не могу так больше! — вслух, сама себе навзрыд. Слёзы наполняют её глаза, руки в который раз трут мокрые дорожки, что невозможно сдерживать. Незачем! Хватит с неё! Видеть их не может. К Эрвину в кабинет бегать, к её Эрвину, блин, только вот с бумагами для Ханджи.***
В её жизни всё меняется, словно она и не жила раньше, не была любовью командора, не рвалась на вылазки с Разведкой, не ненавидела титанов. В её жизни меняется всё: должность, место жительства, знакомые, еда, даже привычная ей одежда. Форма лейтенанта, пролежавшая в стирке два месяца, до тех пор, пока бессонница не свела её с ума, заставив выкинуть её в уличный бак для отходов и с каким-то бешенством поджечь, устроив вонь на весь район в глуши Утопии, где она временно проживала. Сигаретным дымом пропитались стены каждого нового места жительства, в которых она, как правило, долго не задерживалась. Слишком тоскливо. Слишком тошно, чтоб находиться в постоянном спокойствии. Со смерти Эрвина прошёл уже почти год, а она так и не оправилась после неё. Одиночество её с ума сводит, гложет, душит, очередной ночью припечатывает. Её колени вот-вот подкашиваться начнут от такого образа жизни. Ей становится противно от себя в какой-то момент, что хочется утопиться, кубарем со скалы прыгнуть, убиться на хрен. Она встаёт перед зеркалом, всматривается в совершенно теперь не привлекательные черты, худющие руки-палки, торчащие рёбра, впавшие щёки и этот отвратительный бледный цвет кожи. Она пытается наладить свою жизнь, хотя бы сменить это дерьмовое состояние на нормальное существование по всем меркам объективности. Обещает, каждый божий раз себе обещает перед сном, ночью, но на утро… А что на утро? Всё и так предельно ясно. Для чего? Для кого это? Да не плевать ли как она выглядит? Как живёт теперь? Ей давно уже стало плевать, не для кого стараться больше! Её тухлая работа в баре и оставшиеся сбережения ещё держат на плаву. Хотя ей многого и не требуется: немного еды, упаковка табака, да капли снотворные, чтоб хоть немного поспать. В Утопии не людно, временами ей тут нравится даже, о титанах здесь не шепчутся — это факт, всем не до этого, слишком далеко от Шиганшины живут, от эпицентра всего этого ужаса грязного. Вот только у Эрвина она не была с самих похорон. Ей совестно от этого и снова больно. Черт возьми, так больно, что рвёт в клочья. Год почти прошёл, а ей ничуть не легче.***
В Тросте оживлённее, но жизнь тут по-прежнему беспокойная. На каждом углу военная полиция — служит напоминанием о том, что титаны так никуда и не делись. Она по памяти бредёт по шумным улочкам до тех пор, пока не подходит к высоким мрачным воротам. Перед глазами сразу вспыхивают образы того дня, церемонии прощания, образ капитана, как когда впервые доложил ей, что Эрвина нет больше. Тошнота тут же к горлу прибила, лёгкие стянуло в тугой узел, только бы не разрыдаться прямо сейчас. Она помнит куда идти, отчётливо помнит, хоть и была тут всего один раз. Дорога эта огнём выжжена для неё. Она ступает осторожно, глаза боится поднять: знает ведь, что высечено будет, знает, что как серпом её ударят эти надписи на тёмной плите. И действительно, боль сковывает, чистая невыносимая боль. Она видит «Эрвин Смит» и опускается на колени. К горлу ком подступает, раздирает прямо, она прижимает руку к вороту рубашки у груди, сжимает его, ногтями в кожу впиваясь, закусывает губу до дикой физической боли, осторожно касаясь пальчиками холодной плиты, и беспомощно плачет. — Прости… прости, что так долго не приходила… Её накрывает воспоминаниями, боль потоком пробивается из самых укромных местечек, куда она её пыталась надолго спрятать весь этот чёртов год. Ей больно. Так больно, что орать хочется. Счёт времени тут теряет смысл, она остаётся с этой болью один на один, чего так боялась всё это время. Глушила её, подавляла, но больше не выходит. Ей нужно жить дальше. Нужно! Эрвин бы хотел именно этого. Через несколько часов солнце окрашивает небо в ярко-алый цвет, расстилаясь на горизонте красочным закатом, осторожно возвращая её из собственных далёких мыслей. Она поднимает голову, обессилено всматривается куда-то далеко, неуклюже потирая лицо от засохших дорожек. Холодно. Тихо. Пора бы возвращаться. Она слышит отчётливый звук приближающихся шагов позади и нехотя оборачивается. Неловкий, острый взгляд глаза в глаза режет, колет больно, без ножа. Угораздило же встретиться так. В её планы это совершенно не входило. — Капитан? — Не капитан я тебе больше… — резко и грубо. Они оба замолкают. Леви аккуратно кладёт цветы у могилы, достаёт один из своих аккуратно сложенных карманных платочков, протирает им гладкий холодный мрамор и с тяжёлым вздохом отходит на пару шагов назад. Он за этот год совсем не изменился. Всё такой же хмурый и непробиваемый. Ей хочется заговорить с ним, но это ведь она сбежала, никого не предупредив. Она знает, он искал её, Ханджи искала, но не могла она ничего с собой поделать, не могла выносить этого. Им было не понять. Момент говорить с ним совсем не подходящим выдался. Она мнётся, размазывает ещё раз оставшуюся влагу на щеках и мямлит неловко: — Я переехала… в Утопию. — Мне это зачем знать? Аккерман снова режет. Не желая знать ничего, хочет лишь, чтоб она замолкла. Уехала?! Подставила нового командора?! Чудно! Капитан не выносит такого отношения. Она всё это знала — и всё равно так поступила. Поэтому больше и не решается на отчаянные попытки заговорить с ним. Вот и славно, ему и не о чем с ней разговаривать! Его равнодушие даёт ей звонкую пощечину. Хотя… К чёрту! Она сюда точно не за этим ехала. Вообще видеть никого не хотела изначально. В прошлом уже та жизнь, но всё равно что-то бубнит себе под нос, может, и не ему вовсе. Леви смотрит на надгробие. Год прошёл. Тяжело вздыхает. Он помнит, сколько времени прошло, отчётливо помнит. Ножом выскоблена дата эта у него в памяти. Тишина давит сильнее, но они продолжают молчать. Первые капли дождя падают на надгробную плиту. Леви не смотрит на неё, только протягивает ей руку, помогая подняться с колен, и раскрывает зонт над её головой. — Где остановилась, я провожу. В Тросте сейчас неспокойно. — Я… я пока не знаю, — запинаясь отвечает она. Ей казалось, он так и уйдёт молча. — Поищу трактир на ночь, дождусь завтра и уеду обратно к себе. А может, пережду ночь в какой-нибудь таверне. Аккерман цокает, недовольно закатывает глаза. И провожает её до первого более-менее приличного бара. Он идёт к себе, нехотя перебирая ноги, кулаки сжимает. Ну не может он её там оставить! Не может! Он зол на неё, что сбежала ничего не сказав. Аккерман места себе не находил, когда это случилось. Он Эрвину обещание дал, что присмотрит за ней. А она? Сама беспечность! И сейчас то же самое! Ищи её по подворотням! А если пристанет какой-нибудь ублюдок? В Тросте полно таких. Ещё лучше! Молодец, Аккерман, оставил девушку в гадюшнике! Блядство какое! Вот это как раз таки безрассудство! Он мысли свои собирает воедино, трезво оценивая ситуацию, разворачивается, прямиком идёт обратно в чёртов бар и, конечно же, оказывается прав! Оправдала его ожидания, как и он предполагал, удачно принялась чувства алкоголем глушить. Аккерман подходит, руку на плечо её аккуратно кладёт, чтоб не напугать. — Давай, поднимайся! Она видит его, откровенно удивляясь, и сразу же принимается препираться на его слова. Ведёт себя вульгарно, выпивая залпом, напоказ, чуть ли не перед его носом бокал палёного рома. Да чтоб он видел — не капитан он ей больше, нехрен тут приказы отдавать свои! Её ведёт, речь пьяная, озлобленная, ей ведь есть на что злиться — так она думает. Она пытается сказать капитану всю грязь, что скомкивалась в воспалённом разуме весь этот мучительный год, икает, тычет указательным пальцем ему в грудь и лишь «Т-ты» вырывается с её губ, так протяжно и отвратительно. Реакция у Аккермана ничуть не хуже чем раньше: он ловит, схватив её за плечи, как и в прошлый раз в его кабинете, и подпирает её на себя. — Так, хватит! — терпение его лопается. Он закидывает её руку себе на плечо и тащит оттуда прочь, попутно кидая на стойку пару монет. Он и так уже успел уловить пару голодных взглядов с соседних столиков. — Я н-не зак… — Закончила! — злобно встряхивает её он. Из-за соседнего столика ей машет рукой напыщенный нахальный ублюдок лет пятидесяти, и Леви от этого ещё больше раздражается. — Недоросток злобный! — на удивление чётко шипит она ему в ухо. А что? Не капитан он ей больше, так и решила! Знакомый старый, в Шиганшине который, просрал единственный правильный выбор. Пусть знает! Реакция Леви не подводит, он перехватывает её запястье, как только она пытается ему пощёчину прописать. Девушка агрессивно руки выкручивает, пытается вырваться. Ёрзает, кулаки дёргает, вот-вот вмажет ему думает. От неё смердит алкоголем, что переносица Леви брезгливо щурится, морща аккуратный нос. Девушка грязно ругается, колотит его бессильно почти и что-то ляпает в отчаянии, вслух так, громогласно, что трус он, что Эрвина предал, на поводу у детей пошёл, и тут же закрывает рот. Терпение Аккермана лопается в момент, он силком выводит её на улицу, хватает за плечи и в лицо цедит сквозь оскал злобный: — Ты думаешь, я не думал об этом! Ты думаешь, я не жалел! — Леви останавливается, схватив её чуть выше локтей. — Эрвин сам попросил меня об этом: «Я устал, Леви, вот только о дуре этой позаботься. Бедовая совсем, в барах загаженных за стакан сраного рома с ублюдками всякими…». — Она с дуру, не дав ему закончить, всё-таки прописывает ему по лицу. Злость шпарит её подкожно. Капитан после наглости такой не церемонится, не выдерживает уже. Встряхивает её за плечи с силой, в попытках в чувство привести дуру эту, и сквозь зубы каждое слово выговаривает. Она замолкает тут же, испуганно смотрит, глаза медленно слезами наполняются, всхлипывает от обиды, вот-вот пробьёт её. Леви видит, как она давит в себе истерику из последних сил, и он останавливается, в себя приходит. — Пошли, переночуешь у меня, а завтра свалишь в свою чёртову Утопию! Он тащит её за руку, ведёт к себе сквозь злобу, что к горлу поступает. Чувства в нём смешанные, горькие отчасти, он и вправду чувствует вину, от этого его так торкнуло, наверно, знает, что отчасти повинен в её сломанной жизни. Он подкожно ощущает нелепую ответственность, что взвалил на себя, когда вколол инъекцию Арлерту. Что-то неподвластное ему пробирается в его Аккерманское сердце, что ему сейчас совершенно ни к чему. Но эта их кровь… эта их чертовщина Аккерманская, ну почему именно с соплячкой этой безрассудной, зачем он обещал Смиту, что присмотрит за ней, он не обязан взваливать на себя никакой ответственности! Живёт себе спокойно на отшибе острова, вот и пусть наслаждается загнивающей тоскливой жизнью! Тебе что с этого, Аккерман! Забот мало, придурок! Но он не в силах этому противостоять — волочет её к себе. Молча. Рядом сторожит, когда та блюет в углу мимо урны. Говорит себе с отвращением, не скрывая: «Мерзость какая!». И всё равно ждёт. Леви замечает, что ей хуже стало. Нужно бы умыть её да уложить уже. Он ключами возится в дверной скважине, заводит внутрь, и она сразу же спотыкается и в обуви по всему коридору топчется. Леви рукой нервно сжимает переносицу, давит на глазницы, не хочет этот ужас лицезреть. Он аккуратно раздевает её до белья, тащит под душ, под прохладную воду. — Потерпи. Сейчас согреешься. Спать ляжешь. Он укутывает её в большое банное полотенце, усаживает на диван, протягивает ровной стопкой сложенную одежду. — Постарайся не наблевать на диван! — ворчит ей под ухо, когда поправляет подушку, и брезгливо отворачивается, когда она шепчет своё «спасибо» в ответ. Леви заваривает себе крепкий чёрный чай, вдыхает его запах глубоко, словно он исцелить способен все его раны, его припадки Аккерманские искоренить вдобавок, что в наследство с силой нечеловеческой достались, закидывает ногу на ногу и устало выдыхает. Утренние лучи освещают комнату, заливают каждый угол ярким солнечным светом, в глаза её колются. В доме уже прохладно, видно, Леви с утра решил всё проветрить, всю вонь вывести перегнанную. Она поднимается с постели с головной болью такого резонанса, что автоматически ложится обратно. Так. Стоп. А где она? В чужой одежде, на чужом диване! В голове девушки мысли какой-то дьявольский танец кружат. Она нервно трёт глаза и всё-таки понемногу начинает вспоминать. «Боже-е-е, стыд-то какой!» Девушка выходит из комнаты, замотавшись в одеяло, видит Леви в коридоре. Он уже тряпкой и ведром мыльной воды до блеска пол натирает в прихожей, тряпку полощет и снова моет, недовольно, усердно надраивает его. — Леви… — боязливо молвит, — прости за вчера, — она выглядит виновато, как собачка побитая. Приглаживает свои неуклюжие волосы рукой, а второй держит одеяло у груди. — Всё в порядке, — раздражительно фыркает в её сторону. — Я, наверное, должна идти… — Молчит недолго и снова решается спросить: — А где?.. — Я постирал твою одежду, от неё смердело как из конюшни. Можешь взять ее, висит вон там, — он не оборачиваясь тычет пальцем в сторону. Девушка заливается краской, ей до ужаса становится стыдно. Леви вещи её постирал, хотя они ведь… и тут-то её прошибает: он вчера в душе мыл её! Раздел. Намылил. Переодел. А она вчера нажралась… нажралась и блевала… и пощёчину ему залепила. А потом он её… Господи Боже, позорище-то какое! Она заливается краской, наспех забирает одежду, от которой пахнет душистым мылом и непроглядной чистотой, побыстрее бы только смыться отсюда. Напяливает наспех на себя всё, что на ней вчера было. Да уж… выглядят вещи теперь куда лучше неё самой. Девушка на цыпочках подходит к двери, быстрее бы сбежать отсюда, но видя Аккермана, стоящего рядом, не выдерживает, всё же задаёт тот самый вопрос, что терзает её уже целый год: — Скажи, Леви, Эрвин действительно говорил обо мне перед… перед смертью? — слова с трудом выговариваются. У Аккермана сердце в пятки уходит, он на секунду замирает с ведром грязной воды в руке, как в страшном кошмаре отчётливо помнит эту сцену. Смит хрипло и рвано вздыхает и тянет шёпотом, что устал, что больше не хочет сражаться, тогда они и принимают это гребаное решение. Командор из последних сил сжимает ладонь Аккермана, это его молчаливое «спасибо» режет его, оставляя глубокий шрам. И только на последнем вздохе смотрит куда-то смазанно, глаза почти прикрыты, и имя её молвит. Сердце Аккермана окаменело. Если скажет — уничтожит её окончательно, а не скажет — ему жить с этим всю жизнь. На секунду его холодное сердце сменяет ритм на буйство и смятение, но после он сухо и отчётливо выдаёт: — Нет. — Хорошо, — мямлит ему еле-еле. — Тогда спасибо ещё раз. Я пойду. — Аккерман стоит, не оборачивается, не шевелится, почти не дышит, только кулаки сжимает. Снова это чувство противное. Ох, блять, как его раздражает-то, и не перебороть никак! — Возвращайся в Трост. Тебе в Утопии делать нечего. Сгинешь совсем там, бестолочь, — недовольно чеканит он. Дверь со скрипом замирает, девушка стоит в проходе, неподвижно. Думать совсем не хочется. И вправду, жизнь там красками не плещет. Вот только работать с Ханджи она не может. Входить в кабинет этот чёртов, за столом видеть нового командора. Она знает, что Леви скорее откажет ей в просьбе, но всё же решается его спросить: — Возьмёте в Разведку… капитан?