Этот хороший вопрос...

      Именно той ночью, за бутылкой выдержанного рома (далеко не одной, скажем честно), и произошло то, что стало началом крепких, как тот ром, и близких до пугающей откровенности отношений. Потому что, как выяснилось, им, не связанным какими-то иными отношениями, кроме чисто приятельских, было намного легче рассказать о своей жизни друг другу, чем тем, с кем они эту жизнь хотели провести. Некоторые вещи можно рассказать только незнакомцам — потому что близкие люди придут в ужас. Вэй Усянь не хотел, чтобы его жалели, и на той кухне он сочувствия не искал. Ло Бинхэ не хотел, чтобы его проблемы воспринимали с пренебрежением, как надуманные, и за тем столом он не просил советов или критики, и уж тем более не желал слышать что-то вроде «сам виноват». А Хуа Чэн не хотел, чтобы его начали бояться и лебезить перед ним, не выказывал рысканья, и муки совести на дне того стакана его не настигли.       Сожаления, вина и скорбь крылись совсем в другом.       — Что, опять с братом поругался? — спросил Хуа Чэн, указав на припухшую переносицу Вэй Усяня. Про свои сбитые костяшки он умолчал, даже когда спросили.       — Да пошёл он, принципиальный осёл…       — У тебя есть брат? Не знал.       — Что-то вроде того. Его отец — мой опекун, и мы выросли вместе, как братья. У нас с ним…очень сложные отношения.       — И тебе было некуда пойти?       — Нет, почему? Есть. Только в таком виде мне туда тем более нельзя.       — С чего вдруг?       — А вот что бы ты сделал, если бы к тебе на порог заявился, скажем, твой обожаемый гэгэ с разбитым носом?       — Убил бы, — честно ответил Хуа Чэн. И никто не подумал, что это преувеличение. Этот — убьёт и глазом не моргнёт, ему даже есть куда деть труп.       — Ну вот и ответ. Нет, Цзян Чэн, конечно, временами ведёт себя так, что прям хочется как следует ему втащить, но если Лань Чжань выбьет ему последние мозги, лучше от этого никому не станет.       — Не думаешь, что он обидится, что ты пришел не к нему, а сюда?       — Он…поймёт. Но я надеюсь, что он просто не узнает об этом.       — Ха-ха, надейся.       — Твой разбитый нос — не то, что можно не заметить. А другая «красота» сходить будет не меньше месяца, так что твой Лань Чжань всё равно узнает, кто тебя так «разукрасил».       — Он не бил меня, ты что! Это я сам, на угол стола упал…ха, да он, наверное, испугался больше меня! Не подумал, что я не стану уклоняться, потому и ударил со всей силы. Он иногда и правда не думает. Наверное, это передается с кровью, и Цзян Чэн подцепил это от меня вместе с костным мозгом.       — Ты…       — Ох, Бин-гэ, Бин-гэ, знаешь, я ещё слишком трезвый, чтобы рассказывать о таких «подвигах»… А синяки — это ерунда, бывало и страшнее. Хе-хе, видели бы вы, что со мной было после того, как меня Лань Чжань отделал!       — В смысле?!       — Да в школе, на физкультуре… а вы о чем подумали? Помнится, на мне тогда живого места не осталось! Палкой не так больно, как получить мячом от Лань Чжаня! Ведь со всей силы, хах, вышибал. А потом мы ещё и повздорили в душевой, потому что я, видите ли, убожество и придурок, включать ему холодную воду в качестве милой маленькой мести… Хуа-Хуа, а можно попробовать вот это?       — Да ты завтра не встанешь!       — Ха, да я ещё ни в одном глазу! Кстати, раз уж речь зашла о глазах…       — Хороший вопрос, помнится, в начальной школе ты тоже ходил с повязкой и никогда никому не рассказывал…       Хуа Чэн молча вытряхнул почти растаявшие кубики в раковину, наполнил новыми из холодильника и налил себе вновь. Выпил почти залпом и припечатал стаканом о столешницу, коротко и зло ответив:       — Мачеха.       «Ты, никчёмное отродье!..»       Пустота за спиной, тонкие ломкие пальцы сжимают ворот и немного кожу, трясут мелким тельцем прямо с балкона, вытащив за ограждение… Он до сих пор прекрасно помнит свой страх. И отчаянье, с которым впивался в эту руку, раздирая ногтями до крови, ведь помощи неоткуда ждать. Что он там делал, да ещё и так поздно? Но он заметил то, до чего никому другому не было дела. Он заставил водителя резко затормозить и выскочил из машины ещё до того, как она полностью остановилась, и одним невероятным прыжком с упором на мусорный контейнер перемахнул забор, отделяющий трущобы от дороги… лишь поэтому он упал не на мокрую землю, не в кучу хлама под окнами, а ему в руки, точно подарочек с небес. Не вскрикнув, не дрогнув, лишь зажмурившись и сжавшись в комок, будто схваченный за шкирку котёнок, когда он раскрыл свой единственный нормальный глаз, не замотанный повязкой — его взору явилось нечто невероятное. Это навсегда осталось в памяти. Как он, запыхавшийся, стянул защитную маску с лица и просил самое глупое, что можно придумать в такой момент. Своим чистым, мягким голосом спросил, в порядке ли он и где болит… Тогда он расплакался впервые за долгое время. Потому что болело везде, и особенно — в груди, в горле, где скопились все эти слезы и крики. Он вцепился в него так крепко, что было невозможно отодрать никакими силами…       «Это не ты, конечно, не ты… Это не твоя вина…»       Изящные аккуратные пальцы платком стирают грязь с его лица, и шуршит целлофановый пакет на его коленях, в нём бинты и пластыри, мазь для заживления рубцов и немного шоколадок. Царапины на ладонях бережно заклеены клейкими полосками с лисенком, губы перемазаны нугой, так сладко… и так тепло в его шарфе. Он всё ещё помнит тот запах. Скрипит цепь давно несмазанных качелей. Мы в ответе за тех, кого спасли — и кого приручили. И он сказал, что раз спас его, теперь ему не всё равно, так что он будет приходить, кто бы что ни говорил. Вот эта площадка и будет местом тайных встреч. Может быть, не каждый день, каждый день он не сможет… Но если вдруг что-то случится — он может просто прийти к нему домой. Ведь он запомнил с прошлого раза, где это, верно? И пусть не пугается этих обалдуев, они ничего ему не сделают, нужно просто стоять на своём. Только драться больше не надо, это нехорошо. А вообще, он прикажет, чтобы его пропускали сразу внутрь, так будет даже проще!..       «Ха-ха-ха, уродца снова побили!»       Их едкие насмешки, летящая в лицо скомканная бумага, капли крови на полу. Безразличие. Порванные и выброшенные в мусорное ведро тетради, разрезанный шарф. Гнев. И сбитые до мяса костяшки пальцев. Далеко не впервые. Остались шрамы. Это тоже было сладко, ведь месть…сладка. «Можешь пока взять мои старые учебники», — говорит он, когда всё-таки узнает, что случилось. Это непросто, ребёнок, никогда никому не жалующийся, не признается так легко. Кажется, он вообще единственный, с кем этот маленький варвар говорит нормально, не огрызаясь и не глядя исподлобья, точно крыса из темного угла. Держать забинтованными руками кружку с горячим шоколадом неудобно, та всё время выскальзывает, и он кончиками пальцев поддерживает её под донышко, не давая опрокинуться на колени. Так близко, опустившись на пол, смотрит снизу вверх, пытливо, но добродушно улыбаясь: «Если хочешь, я с тобой позанимаюсь. Тогда ты сможешь приходить сюда хоть каждый день. Что скажешь?» Это даже не вопрос, зачем спрашивать такие очевидные вещи? Зато так у него появится настоящая причина и настоящее объяснение для родителей и прислуги, что за чучело изнасиловало кнопки на видеофоне, вдавливая их так упорно, что резиновые нашлепки застряли внутри. «К тому же, тебе явно надо поработать над своим почерком… Серьёзно, тебе нужно учиться писать иероглифы правильно. Я напишу для тебя несколько, потренируешь, договорились? Можешь писать прямо поверх моих».       «Не говори так. Если не знаешь, зачем вообще жить, то… хотя бы ради меня».       Красный зонт в одной его руке, в другой — коробка с пирожными. Он опять перемазан кремом, пусть он уже взрослый, всё равно, зато он снова вытирает его лицо, невзначай касаясь такими изящными аккуратными пальцами без единого шрама на безупречно светлой коже. У стоящих поодаль людей вид очень недовольный, но это наполняет его злой радостью. Особенно, когда он получает этот зонт, потому что дождь. Зонт яркий, красный. Как его губы и румянец на щеках. Как бусины в его серьгах. На улице похолодало, цветы теперь можно найти только в магазинах, но на них нет денег, и он пока не придумал, как изловчится и обмануть торговку. Поэтому сегодня он без подарка для него. Он становится всё выше и уже не может, как прежде, обнять в талии и спрятать лицо в тепле его тела, в полах его белого пальто, может только стоять, опустив голову и смотря себе под ноги. Плохо… это всё очень плохо. Ведь больше он сюда не придёт. Он узнает об этом случайно, слишком поздно, потому что не смотрит телевизор, у него его просто нет. Узнает о том, что его семья попала в неприятности, оказалась в самом центре ужасного политического скандала, который сбросил их с вершины в самую глубокую вонючую яму. Они лишились всего, что имели: власти, состояния, положения и репутации, даже друзей, что могли бы помочь справиться с этим кризисом. Сотни сотен ног попрали то возвышенное великолепие, коему ещё сутки назад поклонялись и восхваляли. Сотни сотен рук хватали его за полы белого пальто, тянули в стороны, указывали пальцами, фотографировали его покрасневшие от слёз глаза. Алчные стаи гиен приставали к нему, тыкали микрофонами в лицо, прося сказать, что же он чувствует… что он чувствует, втоптанный в грязь. Что он чувствует, оказавшись буквально на улице… выброшенный не из дома — с тонущего корабля. И как же он прокомментирует тот факт, что его родители залезли в петлю, лишь бы не оправляться на суд и в тюрьму, не вешать на сына собственные долги и грехи, не тащить за собой. Что он может им сказать, ведь это он нашел их тела…       «Никчёмное создание! Тебе не место здесь, понял? Проваливай!»       Резкий хлесткий удар, заслуженная оплеуха. Но от того не менее обидная. Пусть так, дедовщина в армии всегда была и будет, каждый стремится самоутвердиться за счёт другого…слабого. Неважно. Сегодня он, наконец, увидел его — вживую, не в газетах под скандальными заголовками, в статьях, где каждое слово измазано дерьмом… Он сыт ими по горло. Он разорвал на мельчайшие кусочки и сжег каждую из этих фотографий, все, что нашел на улице, вырывал журналы из чужих рук и разграбил в своем районе несколько газетных ларьков. Он бил витрины, чтобы достать журналы с этими возмутительными кадрами на первых страницах, которые все прохожие могли разглядывать совершенно безнаказанно. Он был готов захлебнуться кровью от ярости, смотря на фотографию, где он стоит на кладбище…совершенно один…у могил родителей, которые опять осквернены недовольными, этими борцами за вшивую справедливость… этими демонами, что упиваются чужими страданиями. Демонами, которым не важно, кто виноват — важно кого-то обвинять, винить в своих несчастьях, травить и топтать, ведь это так приятно — смотреть на кого сверху вниз и плевать туда же. Если бы он мог найти того ублюдка, что сделал этот снимок — скормил бы ему его собственную камеру вместе с ремнем, чехлом и всеми плёнками. Ради этого он готов стать даже кем-то хуже демона. Где Дьявол, когда так нужен?.. чтобы продать ему душу за один лишь сладкий момент мести. В будущем репутация этого журналиста будет уничтожена и утоплена в самом глубоком отстойнике. И даже полиция не знает, куда пропал он сам.       «Ты хотел, чтобы я возненавидел и жалел себя? Чтобы я опустил руки? А я не стану!!! Никогда!!!».       Здесь, за казармами, почти нет света, полумрак, свет фонаря в его руке выхватывает темную фигуру… встреча не случайна, он знает, каким путем он обычно возвращается в общежитие для несемейных после того, как всё проверит, как и положено командиру. Ему так не идет эта по-военному короткая стрижка, кожа обветрилась, а черты лица заострились. Больше нет сережек в ушах. Нет мягкости в голосе. Точно звенящая сталь клинка, опасная, прежде всего, для него самого, ведь, достигнувшая своего предела, раскрошиться может ещё до удара, и всё же… он стойко принимает их один за другим и крепко держится на ногах, вопреки всему и всем, непоколебимо, не сдаваясь и не желая жалеть себя. Несмотря на сквозящую во взгляде боль. Такие глаза не смотрят на людей — не верят тому, что видят в них. Он даже не узнает его. И гнев вновь раздирает когтями нутро, точно зверь, который жаждет на волю. Жаждет разорвать на клочки этого ублюдка по фамилии Бай, трижды начхать, какого он звания, за то, что тот продолжает методично изничтожать его морально и физически. Давить при каждом удобном случае, прикрываясь уставом и положением, будто надеясь наконец услышать хруст костей под сапогом — и услышать его боль, чтобы затем холить и лелеять с изуверским садизмом. Однако эта паскудная тварь слышит лишь хруст собственных костей. Когда его плечо сильным рывком выдирают из сустава — и кладут перекошенной мордой вниз, прямо на плацу. Какой же он… будто снизошедшее с небес божество. Гневное, пылкое, полное праведной ярости… а божество не может ошибаться. Даже по уши в грязи — это всё ещё он. И его руки не созданы, чтобы месить чье-то лицо, будто тесто для баодзы. Это не должно вновь лишать его всего, чего он смог добиться, так не должно быть!.. Если бы только он был сильнее… Верно. Недостаточно просто быть рядом, следовать за ним. Ему нужна сила. Чтобы не быть таким никчемным, ни на что не годным, не быть бесполезным и неспособным защитить его…       «Надеюсь, мы ещё встретимся когда-нибудь».       Новая повязка на глазу мешает, он к ней ещё не привык. Не привык к такой одежде, не привык к таким интерьерам, таким речам… но он привыкнет. Он научится. Он станет здесь, как рыба в воде. «А дерзости тебе не занимать, мальчишка», — с усмешкой говорит ему этот мужчина, чем-то неуловимо похожий на того, кого он знал прежде, в детстве. Наверное, глазами, взглядом… потому что лицо у него абсолютно другое. Они и фамилии носят разные, но это не важно. Важно, что у него есть деньги. Деньги, которые можно использовать, а это всё, что ему сейчас необходимо. Кто мог подумать, что сработает, эта призрачная ниточка из прошлого?.. это как бросок костей, на удачу. Выпало две шестерки. «Назови хоть одну причину, почему я должен тебе их дать», — мужчина снисходительно прищуривается, оценивающе оглядывая его с ног до головы. «Потому что я справлюсь. Место освободилось — и я его займу. Мне нужны лишь деньги», — говорит он, глядя прямо в эти устрашающие глаза. Кто угодно дрогнул бы, но только не он. Он больше не боится переступать черту, заходить слишком далеко. Слишком не бывает. Он пойдет по головам. Куколка треснула, и он вот-вот расправит крылья. «Хорошо», — наконец решает этот человек. — «Ты получишь всю сумму. И через год вернешь в двойном размере, иначе — я возьму твой наглый глаз». Однако, не пройдет и полугода, как весь квартал окажется под его контролем… и начнет приносить прибыль. Район назовут Призрачным Городом. Неофициально, но будет у всех на слуху, там найдется всё, что душе угодно: ресторанчики, магазины и ларьки с уличной едой, превращающие широкую улицу в подобие рынка, отели и парочка борделей, клубы и бары, игровые залы за задней дверью, и всё, что нужно для развлечений и ведения бизнеса. Завсегдатаями станут как представители закона, так и обитатели темной стороны улиц, на равных. Здесь будут заключаться честные легальные сделки — и совершаться гнусные преступления. А над красными южными воротами в какой-то момент и правда появится такая надпись, сделанная в ужасно гротескном стиле. За ними — относительный мир, законы сего места будто высечены на коже, но за пределами Призрачного Города то и дело проливается кровь, ведь на такой лакомый кусочек облизываются все окрестные банды. Да только вот владелец сих дивных мест более чем способен постоять за себя, говорят, у него словно сами демоны в подручных… выучка у них однозначно по-армейски жесткая. Ну а пока помойные псы дерутся за кость, которая им не принадлежит, дельцы покрупнее предпочитают иметь в Призрачном Городе связи. И проценты. И тот мужчина в дорогом костюме, в дорогом доме, в дорогой жизни — потрясен, но проглатывает, когда к его ногам из кейса высыпается кучка наличных. Делает это молодой парень в строгом черном костюме. На зажиме его галстука-шнурка красуется золотистая маска злого духа. «Я вам больше ничего не должен, президент Тяньлан», — говорит его хозяин в красных, будто кленовые листья, одеждах. — «Впрочем, обращайтесь, если понадоблюсь. О цене договоримся». Отныне с ним действительно лучше… договариваться.       «— Если… если хочешь, можешь остаться на ночь у меня. Правда, сразу скажу, жилище довольно убогое…       — А можно?»       Потребовалось много сил и времени, чтобы найти его. Разыскать одного конкретного человека, не зная, ни где тот теперь может жить, ни чем занимается, и ничего, что могло бы помочь в розысках, кроме имени и что тот ушёл со службы, заработав «волчий билет»… Впрочем, к моменту, когда его стали шепотом величать «градоначальником Хуа», он обзавелся глазами и ушами повсюду. Не только в полиции, но и в вышестоящих инстанциях. Сил ему точно было не жалко. Он и не знал, как часто они оказывались буквально на одной улице — и проходили мимо, старательно смотря по сторонам и не замечая того, что совсем рядом. Ходили кругами… он уверен, если эта красная нить судьбы существует — они в конец запутались в ней, как в паутине, и обмотаны ею с ног до головы. И вот, наконец, в один из вечеров, под крышей автобусной остановки: «Гэгэ…» Он, не расслышав с первого раза, не осознав, что это к нему обращаются, вертит головой, очаровательно растерянный. В тонком плаще, что больше нужного размера на два, в котором утонуть можно, он приподнимает капюшон, чтобы взглянуть на того, кто окликнул его. Волосы успели отрасти, так ему гораздо лучше. Потрясённая улыбка на лице, неловко прижатые к груди руки. Он замечает бинты на них и невольно хмурится. Разговор не клеится, не сразу, нужно немного времени, чтобы преодолеть эту неловкость. Он пропускает свой автобус. Сверху начинает накрапывать противной колкой моросью. И он целеустремленно напрашивается на ночь, соврав, что делает здесь, соврав, что потерял бумажник и собирался на остатки мелочи купить себе местечко в интернет-кафе… В маленькой холодной квартирке пахнет лаком и отшлифованной древесиной, с металлическим привкусом припоя и дешевой лапши. Ту ночь он провел на полу в спальном мешке, в молчании и в раздумьях, с бесконечной нежностью касаясь прохладных пальцев, свесившихся со старого продавленного диванчика… тоже, видимо, найденного в мусоре. Как и всё, что он чинит и продает. Это то, чем он теперь занимается помимо работы на стройках — собирает хлам и совершенно доволен этим. Немыслимо… А через пару дней на пороге этого захламленного жилища появляется странный человек в костюме за тысячу долларов и с не менее странной просьбой, с очень странным убеждением, что живущий здесь — лучший в том, что касается поиска и реставрации антиквариата. За ним появляется ещё один, и ещё один. Возмутительно логично оправдывающие себя тем, что, дескать, он, осведомленный обо всех развалах, комиссионках и барахолках в округе, точно знает, где можно найти уникальные старинные вещи, проданные туда от нужды и по незнанию. Спустя несколько недель один из таких странных состоятельных клиентов случайно сбалтывает ему, кто их сюда отправил… Так что, когда «градоначальника» в другой раз заносит к нему якобы случайно, в ответ на то, что да, он голоден и не прочь перекусить вместе с гэгэ, получает спокойное: «Ну хорошо. Так… что бы ты хотел съесть, Хуа Чэн?» Больше всего он боялся, что на него разозлятся за наглое вмешательство в чужую жизнь, потому подошёл так издалека, а не сразу в лоб с тем, что вертелось на языке: «А давай ты переедешь куда-нибудь получше и перестанешь питаться всякой гадостью». Но он не злится, разве что немного, ему больше неловко. Он даже не требует от него каких-то объяснений, ведь он запросто может соврать, как в тот раз… «Вовсе необязательно. Ты можешь меня даже прогнать». — «А это сработает?» — иронично спрашивает он, посмеиваясь. Этот смех так легко топит лёд отчуждения, боязни… эта улыбка некогда очаровала ребёнка, что готов был проклинать мир до последнего вздоха. Заставила поверить, что в нём есть хоть что-то хорошее. «Прежде ты заботился обо мне — позволь теперь мне сделать то же самое. Не потому что ты нуждаешься, конечно же нет, я знаю, как никто другой, что ты способен справиться сам. Просто я так хочу. Если мне под силу, я хочу помочь. Избавить тебя ото всех забот… можно, гэгэ?..» — он улыбается и добавляет: — «И знаешь, ты прав, даже если прогонишь, я не перестану и найду другой способ, ты ведь научил меня упорствовать несмотря ни на что, как ты помнишь, так что… гэгэ, как насчет переехать куда-нибудь, где не гуляют сквозняки?» Конечно, он отказывается… поначалу. Но он ничего не может возразить аргументам вроде: «Гэгэ, это несерьёзно и мешает бизнесу». — «А у нас с тобой бизнес?» — «Конечно! Всё должно выглядеть солидно, иначе повредит моей репутации, так что… какую мастерскую ты бы хотел, гэгэ?» Он не может объяснить, каким образом попался в такую простую логическую ловушку: «Гэгэ, ты сам сказал, что это я могу здесь ночевать, так что это и мой дом тоже, и я буду платить аренду». И он ещё не скоро узнает, что кое-кто отловил владельца и, прихватив за ворот, заставил подписать договор купли-продажи. И стал собственником. И первое, что сделал, так это поменял хлипкие двери во всем доме. «Тебе, кажется, в самом деле больше нечего делать…» — «Гэгэ, а на что ещё мне тратить деньги? Купить весь район? Я могу». — «Сань Лан, ты невыносим…» — «Могу я принять это как похвалу?» И он до сих пор ничего не сказал. Не потому что не знает, а потому этот вопрос не прозвучал — слишком страшно знать ответ. Но он носит будто в прихоть, невзначай и беспричинно подаренное кольцо: «Что это?..» — «Ничего особенного. Просто милая безделушка. Если не нравится — выброси». Носит так близко к сердцу… это его ответ.